Глик двадцать девятый

Однако ж в этой самой действительности я резко поумнел…

Нет, правда, просто кретин какой-то! Называется, подготовился к первому свиданию! Ещё странно, что она и десять-то минут высидела, не пожалела на такого монголоида…

На следующий вечер Джулия явилась в шикарном вечернем красном платье и бриллиантовом колье — словно вновь собралась лететь на премьеру оперы в Сан-Франциско или была приглашена на званный вечер. Впрочем, последнее вполне соответствовало истине. Званный не званный, но подготовился я основательно: в комнате на письменном столе красовался впечатляющий натюрморт фуршета. Я, разумеется, вначале намеревался накрыть праздничный ужин на журнальном столике, но, увы, дефицит кресел заставил отказаться от этой затеи. Придётся чокаться-закусывать у стола, а сидеть-беседовать — на диване.

Итак, на столе поместилось (коврик с мышью и модем пришлось убрать-задвинуть на книжную полку за монитор): из напитков — запотевшая «Московская», бутылка красного как кровь «Мукузани», два «Толстяка» и кока-кола; из холодных закусок — корнишоны (псевдоним мелких маринованных огурчиков-пупырчиков), салат из свежих помидоров с петрушкой и укропом (лук и чеснок добавить не решился), сервелатная колбаска (очень даже приличная на вид) и сыр «Сибиряк» (и самый дешёвый, и название экзотическое); на горячее планировались домашние и тоже сибирские пельмени (полдня горбатился лепил), а на финал ужина — кофе с вафельно-шоколадным тортом «Причуда» (от ежедневной телерекламы я весь слюной истёк!) и мороженое пломбир. Добавлю, что стол был украшен астрами в керамической вазе и толстой розовой свечой в медном подсвечнике. И ещё добавлю: в кармане моём теперь свистал ветер — от обручальных денег осталось ровно полтора рубля, так что мне лучше было, по завету Христа, не думать о дне завтрашнем…

Джулия на этот раз не разулась, я — тем более (да пошла эта Анна куда подальше со своим синтетическим ковром!). Я, к слову, находился тоже при параде — в единственном своём приличном костюме, белой рубашке, галстуке и блестящих штиблетах с модными квадратными носками. Но, разумеется, даже и в обуви мне тянуться-выпрямляться рядом с Джулией было бы смешно — у неё 175 плюс каблуки по полметра!

— Что, комплексы побеждены? –– улыбается она.

— Побеждены, — вздыхаю я и добавляю с достоинством: — Между прочим, наш величайший поэт Александр Сергеевич Пушкин был ниже красавицы жены на целых десять сантиметров и, несмотря на это, — счастлив. Вот, посмотри…те.

Я показываю Джулии как бы случайно оказавшуюся на книгах журнальную вырезку с известной картиной «Пушкин с женой на балу», а сам кляну себя: ну зачем же опять «выкаю»! Она берёт, рассматривает — не столько Пушкина, сколько Наталью Николаевну.

— Красивая!.. Пушкин… Пушкин… Я не слышала.

— Да вы там, поди, совсем русскую литературу не знаете! –– вдруг хамлю я.

— Нет, зачем же? Я, например, ещё в шестнадцать лет «Идиота» Достоевского прочла и — в князя Мышкина влюбилась. Да, да!

Джул думает, что я не верю, а я просто-напросто впал в транс: она знает и любит Достоевского?! Господи, да я теперь невозможно как саму её любить буду! Хотя сильнее вроде как уже и невозможно…

— Джулия, Джул! –– я почти задыхаюсь. — Да ты знаешь, Достоевский!.. А, впрочем, ты знаешь! Давай лучше, Джул, выпьем, а? Нам надо выпить, Джул! Вино, Джул, это замечательно! Мне сразу легко и на «ты» будет! Впрочем, я уже на «ты», эксьюзми! Хотя и ты уже на «ты» — вери гут!..

Я спохватываюсь и понимаю, что лучше мне заткнуться. Вернее — угомонить дыхание и перейти на нормальный тон.

— Руки помыть? –– предлагаю я деловито и показываю дорогу в ванную.

Там ждёт Джулию сюрприз, о котором и я позабыл напрочь — Бакс Маркович. В прошлый раз он, трус такой, отсиделся здесь, в своём привычном убежище, теперь ему это не удастся — придётся таки познакомиться с чужим человеком.

— Вау! Какой кэт? –– всплёскивает руками Джулия. — У меня дома есть его братан…братишка…братик… Да, братик: такой же пушистый и рыжий — в меня… Ха-ха-ха!

Нет, правда, смех её слушать равнодушно невозможно! Хотя, тот же Бакс вжался в эмаль ванны, вплющил уши в черепушку, хвост поджал — слушает смех гостьи отнюдь без восторга. Впрочем и людей некоторых, ту же Анну мою Иоанновну, смех Джулии раздражает донельзя… Идиоты!

— А у тебя собаки, лошади есть? –– спрашивает она. — У меня уже целые своры и табуны — ужас!..

— И у меня ужас, — отвечаю я. — А как же! Собаки — табунами, лошади-жеребцы — сворами… На ранчо, в Сибири.

Джул чувствует-понимает: сказала что-то не то, заминает:

— А как же у нас зовут этого красавца?

Она нагибается, тянется к коту, но тут уж я выдаю так выдаю:

— Вообще-то Баксом Марковичем, но для близких можно и — Жидёнком.

— Жи-дён-ком?! Это от слова «жид», да?

Я молчу. Она выпрямляется, так и не взяв кота.

— Колья, да ты, оказывается, антисемит? Вау! — тон нехороший.

— Ну что ты! –– пугаюсь я. — Постой! Никакой я, к чёрту, ни антисемит, что ты, Джул! «Антисемит» вообще неправильное слово! Я это у нашего писателя Николая Наседкина вычитал…[1] Видишь ли, Бакс попал к нам котёнком от отца, вернее, от его Сони… ну, с которой он от нас сбежал в Америку…

— Твой отец в Америке?

— Да, в Нью-Йорке живёт. Может, твой сосед… Хотя нет, конечно! Ну, короче, фатер упросил нас взять котёнка — жалко, вот и взяли. Я и подумал — смешно будет: он же сибирского кота из себя строит, а я его, когда чересчур заносится, — «Жидёнком». Ну для смеха — Соня-то еврейка…

— Не надо, Колья, мне не нравится. У меня много друзей — евреев.

— Хорошо, хорошо! –– поднимаю я ладони вверх. — Какой разговор! Я его буду теперь «Гоем» звать… Тьфу, прости, эксьюзми! С чувством юмора — напряжёнка!

Нет, явно по гороскопу это был не совсем мой день. Когда у стола уже я начинаю по всем правилам ухаживать за гостьей, тут же вляпываюсь в конфуз. Выяснилось, что из напитков Джулия предпочитает вино, тем более, она мне верит, будто грузинские вина лучше всех итальянских и французских вместе взятых. Я беру бутылку «Мукузани», уже, как и положено, откупоренную и даже обёрнутую салфеткой (откопал же в серванте!), наполняю пузатый бокал, как и рекомендуется, до половины, плескаю и себе за компанию (хотя надо бы для куражу водочки!), смотрю с благоговением, как Джул подносит горяче-красное вино (любовный напиток!) к губам, представляю, как начнёт запрокидываться её лицо, открывая тонкое нежное горло, как…

— Вау! –– кривится Джулия, отстранив бокал от губ, прикрывает правой ладонью рот и с недоумением на меня смотрит.

Я быстро дегустирую напиток в своём бокале и впадаю в оторопь: если это «Мукузани», то я тогда точно Ричард Гир! Жидкость даже на вино не похожа — прокисший сок!

— Пардон! –– бормочу я. — То есть, опять эксьюзми! Это наши торгаши вонючие!..

Дурацкая бутылка и бокалы тут же исчезают со стола. Я перевожу дух и делаю голос бодрым:

— А вот за водочку я отвечаю — настоящая «Московская», в фирменном магазине брал!..

Джулия смотрит на меня несколько мгновений, а затем бесшабашно машет рукой:

— Давай водочки!

Я наполняю хрустальные рюмки, а в фужеры напениваю кока-колы.

— А кока настоящая? –– прищуривается с улыбкой Джул.

— Настоящая, настоящая, не бойся! У нас когда в Новороссийске ваши первый завод пепси-колы смонтировали и уехали, он через три дня встал. Приезжает ваш американский специалист, всё проверил и говорит: «Ребята, у нас техника так по-дурацки сделана, что если написано положить полтора килограмма сахара, надо положить ровно тысячу пятьсот граммов — ни грамма меньше!» Так что пепси с колой наши научились точно по рецептуре делать, без воровства.

— Это же не патриотично — такие анекдоты рассказывать!

— Какой анекдот — это реальный случай!

— Тем более!

Она машинально делает свободной рукой знакомый мне жест — расправляет ладонью платье на талии и чуть ниже, на бедре… Бог мой, я вспоминаю, что под платьем у неё ничего нет! Вдруг всплывает в памяти умозаключение фатера, мол, главное — женщину поцеловать, а там всё само собой покатится… Ну, с Джулией Робертс такое — вряд ли!

— Я хочу выпить за тебя, Джул! –– говорю я дрогнувшим голосом.

Она удивлённо смотрит мне в глаза, но взгляд её с каждой секундой теплеет, становится бархатным, в глубине его появляется тот чудный женский блеск, который пьянит сильней тарена и травы. Она вдруг скидывает туфли, приближает своё лицо вплотную к моему и говорит волнующим шёпотом:

— А я хочу выпить на брудершафт… Хорошо?

Я беру свою рюмку тоже в левую руку, мы сплетаем локти, пьём ледяную пресную водку и целуемся. От прикосновения её губ в подвздохе у меня пульсирует сладкая боль.

— Слушай, зачем ты мне нужен? –– спрашивает она, чуть отстраняясь от моего лица и с искренним недоумением меня рассматривая.

— Боюсь, я этого не знаю… — в голосе моём — печаль искренности.

— Я тоже, — говорит она и снова приникает к моим губам.

Теперь поцелуй её глубок, чувствен, откровенно призывен. Я на ощупь ставлю рюмку на стол, сжимаю Джулию в объятиях, сам её жарко целую — сильно, жадно, до остановки дыхания. Когда мы наконец отрываемся друг от друга, я смотрю упоённо в её глаза и говорю с восторгом:

— У меня там пельмени есть, на горячее!

— Я вегетарианка! — смеётся она.

Мне бы хлопнуть себя по лбу да обругать: как же я забыл, дурак! Но мне не до этого. Я лихорадочно прикидываю: что же, увлечь её к дивану? И — пусть что будет? Голова моя кружится, словно я выпил не рюмку, а добрый гранёный стакан. Я сам не помню, не понимаю, как мы оказались уже в нише, на диване. Поцелуй наш уже не прерывается, я чувствую её язык в своём рту и боюсь, что могу сейчас же и умереть… Или, по крайней мере (да простится мне такая проза!), кончить раньше времени в штаны, опозориться. Я уже безбоязненно глажу всё её тело, с восторгом понимая, что под платьем действительно ничего нет, но я никак не могу сообразить-догадаться, где и чего расстёгивать… В мозгу колется-пульсирует мысль: «Господи, ведь это Джулия!.. Я целую ДЖУЛИЮ РОБЕРТС!.. Ну не может же этого быть!..»

— Джул! Джулия! –– бормочу я, прервав невероятным усилием воли поцелуй. — А ты правда выходишь замуж за Брэтта?

— Что?!

Она резко отстраняется от меня, почти отшатывается, смотрит с недоумением. Влажный блеск в её глазах тускнеет, исчезает.

— А вот это, милый мой, тебя совершенно не касается!

Она отталкивает меня рукой, резко встаёт, поправляет причёску, платье, идёт к столу, надевает туфли, берёт сумочку…

Мне бы крикнуть, остановить, начать жарко извиняться, умолять о прощении, но я словно в параличе — ни шевельнуться не могу, ни говорить. Со мной такое бывает: при резкой смене ситуации я впадаю в оцепенение. Впрочем, если она сейчас ещё заговорит, скажет хотя бы «Пока!», когда пойдёт к двери…

Но Джулия вдруг наклоняется к компьютеру и раздражённо бьёт-тычет пальцем в «Reset»…

The end!