Глик пятнадцатый

Только не надо меня за дурака держать!

Да понимал я, понимал на все сто, что не может по заплёванной нашей барановской стрит, по зачуханному нашему местному Бродвею идти Джулия Робертс. Как специально для контраста, вид нашей центральной улицы был невероятно, концентрированно, омерзительно гнусен: накануне, оказывается, выпал первый снег, и наши доблестные коммунальщики, даже на нюх не терпящие свежесть, чистоту и порядок, тут же усыпали его без меры смесью комковатого песка с солью — тротуар покрылся на вершок грязно-жёлтым месивом, похожим на детский обильный понос. Испарения от обгаженной земли сгущались в туман-дымку, было сумрачно, погано, гадко. Я даже невольно передёрнул плечами, вынырнув в такую отвратную действительность из уютной светлой комнаты…

Меня смутили два обстоятельства. Во-первых, я надеялся, что, когда я надену очки и гляну вооружённым взглядом, — иллюзия рассеется. Но и сквозь окуляры, жадно разглядывая высокую девушку, подошедшую с другой стороны к перекрёстку, я с тихим ужасом убеждался всё более — она, Джулия! Во-вторых, я бы сразу только горько усмехнулся, если б это была — Анна Скотт. Ну, если б она была в пышном вечернем платье под пальто, с причёской, или, пусть уж, в скромной юбке, но такой, какой видел я её только что, ночью… На этой девушке (я всё же пока не решался окончательно звать её Джулией) была вязаная тёмно-красная шапочка, надвинутая на самые брови, из под которой свисали прямые русые волосы, едва достающие до плеч, светло-серый свитер с глухим воротом, короткое приталенное полупальто чёрного цвета, тоже чёрные узкие брюки, шерстяные серые перчатки… Типичная барановская гёрл. И в то же время я видел-знал, что это — Джулия Робертс… Да в чём дело, чёрт побери?! И тут, Господи, до меня вдруг дошло: да ведь она  одета один к одному, как Изабель в одном из эпизодов «Мачехи»! Вот и вся запятая! А я тут антиномии развожу…

Впрочем, антиномия-то как раз в чистом виде и получалась, она, эта антиномия пугающая, разрасталась-расцветала на глазах, как махровый гаршиновский[1] цветок, пышным цветом: я твёрдо знал, что по грязевому месиву перекрёстка улиц Советской и Московской города Баранова в данный момент может идти, должна идти, просто-таки обязана идти обыкновенная ширпотребовская деваха местного чернозёмного розлива, и в то же самое время я отлично видел всеми своими глазами, окулярами, мозгами и чувствами — ко мне приближается собственной персоной Джулия или, по крайней мере, Изабель… Вот этот оттенок реализма и сбивал с толку: ведь именно в «Мачехе» она мне понравилась наименее всего! Я сам на себя скривился: идиот, ты ей сейчас ещё ляпни, мол, макияж её тебе не очень «ндравится»!..

Я уже стоял на своей стороне один — вся толпа соседей-пешеходов ринулась на освободившееся от машин пространство. Она шла, глядя на меня, в мою сторону, но ещё, конечно, не выделяя меня из окружающего пространства. Я всё более и более, судорожно вглядываясь в черты лица, убеждался в невероятном. Последняя миллионная доля сомнения сгорела-погасла в сознании моём, когда я вдруг увидел-понял — сумочки нету! Да, да, у неё, как и у Джулии в фильме, не было в руках дамской сумочки, без которой особа женского пола в возрасте от 15 до бесконечности просто немыслима на улице. В кино сумочка оставалась в машине, а машина, в свою очередь, получается, осталась в кино?..

Однако ж, окончательно запутаться в логическо-бессвязных построениях я не успел. Она удивлённо глянула сверху вниз на меня, столбом преградившего путь, нахмурилась и обогнула. Я не знал, что делать, что предпринять, как вести себя, как не вести!.. Совершенно машинально, не раздумывая (так совершают подвиги), я схватил-придержал её за рукав, скорчил умоляющую мину, ещё совершенно, ни на йоту не представляя, — что скажу. Она приостановилась, развернулась, вырвала руку, без особого волнения и тем более страха брезгливо процедила сквозь зубы:

— Н-н-ну?

— Простите, а ваша сумочка где?

Она ощерилась.

— Где, где… У тебя в п…! Чё те надо, козёл однорогий? А ну отвали!..

Не тон этой чувырлы, не лексикон её гнусный и даже не голос прокурено-хрипозный отрезвили меня вмиг, а — зубы, вернее, блеснувшая похабно в сером свете дня рандолевая фикса, напылённая зубопротезным ярким золотом.

Меня чуть не вырвало.

— Простите, — всё же бормотнул я и пошёл понуро прочь.

Господи, и как я мог так облажаться? Ну совершенно ничего похожего, кроме, разве, шмоток и фигуры… Повторяю, я вполне мог тут же затосковать напрочь и начать планировать поход к психиатру, если б не вспомнил вовремя: да у меня же был точь-в-точный случай лет за восемь до этого. Ну, конечно же, — один к одному! Мы тогда с Анной моей (в то время ещё, конечно, — Анькой, Аней, Анютой) заканчивали школу и дружили уже, что называется, всерьёз. В 5-м классе, как только она появилась у нас (родители решили, что ей лучше учиться в городе и передали её на попечение тётке), нас посадили за одну парту. Мы года три сидели рядышком вполне мирно, без задних мыслей, а потом вдруг и как-то начали контачить. Да и то! Полдня в классе неразлучно, домой было по дороге — жили в соседних подъездах громадного дома на Советской, а здесь и вовсе почти не расставались: муттер с её тёткой ещё раньше нас сдружились — моя Вера Павловна вела у нас литературу и русский, а Галина Юрьевна Скотникова преподавала в нашей же школе ужасно тоскливый предмет — обществоведение. Мы с Аней и домашние задания готовили вместе, и телек смотрели да играли или у нас, или у Скотниковых и разлучались только на время сна. И неудивительно, что мы с Анной, расставаясь хоть на время, начинали вдруг томиться и скучать. А уж когда попробовали мы тревожную сладость первых полудетских поцелуев и когда от прикосновений друг к другу дыхание наше ни с того ни с сего начало прерываться и кровь приливать к щекам, то и вовсе, казалось, не могли уже прожить вдали один от другого даже день-два…

И вот в эту-то счастливую пору случилась у нас с Аней однажды лёгкая дурацкая размолвка. Было начало июля, уже отзвенел последний звонок, зато лето только начало звенеть во всю мощь. Состояние — словно выпил бокал шампанского и кружишься в вальсе под красивую духовую музыку. Позади школа, впереди университет, впереди наша свадьба, впереди… Да что там — вся жизнь неизбывная и полная чудесных радостей впереди! И вот, на тебе, Анька, дурочка, обиделась буквально на пустяк, раскапризничалась («И знать тебя не хочу! И видеть тебя не желаю! И, вообще, я… я… я тебя — не люблю!..»), дверью хлопнула, убежала…

Подумаешь! Всё равно завтра с утра примчится или позвонит, а не с утра, так к обеду… Но день следующий утренне начался, дневно формировался-длился, вечерне кончился и с приходом ночи угас, а от Анны моей — ни гласа, ни воздыхания. Впрочем, мне уже к концу этого, первого, дня стало совсем не до шуток. А уж когда и второй день окончательно разгорелся-засиял без Ани, я сжал своё дурацкое самолюбие в кулак, сам себя встряхнул покрепче и звякнул по телефону. Галина Юрьевна меня ошеломила, ошарашила, оглушила и огорошила:

— Так Анечка же домой уехала, в Пахотный Угол. Она разве не сказала тебе?..

Вот так прикол! Я даже, чуть осмыслив новость, искренне возмутился: да она что, совсем чокнулась-чеканулась?! Надо же всерьёз уже к экзаменам на филфак готовиться, мы же договорились, а она! Ведь вдвоём легче! У-у-у, дура!..

Моей злой обиды хватило ровно на два дня. В воскресенье утром я уже места себе не находил, рвал и метал, нарывался на ссоры с матерью. Она изо всех сил от ссор уклонялась и, в конце концов, оторвавшись от «Дворянского гнезда», попросила всерьёз:

— Слушай, дай мне отдохнуть хотя бы в выходной…

Потом поглядела внимательно на моё кислое лицо и диспетчерским каким-то голосом выдала то, что и сам я знал преотлично:

— Следующий автобус, последний на сегодня, в Пахотный Угол отправляется в пятнадцать двадцать, время в пути два с половиной часа, денег на дорогу я дам — в чём проблема?

— Проблема в тебе и в твоём Николаеве! — совершенно дебильно огрызнулся я. — Ты мне лучше на пиво денег дай, а то уже школу кончил, не пацан вроде, а пива в воскресенье выпить не могу — дожил!

Вера Павловна ещё пристальнее вгляделась в мои раздражённые зенки, молча встала, достала кошелёк из сумочки, вынула десятку (да, наверное, десятку — тогда пиво, вроде, уже рубля три стоило), протянула. Я выхватил бумажку из её пальцев, почему-то ещё сильнее надулся, аж побагровел, и, мало этого, — напоследок взял ещё, да и саданул-хлопнул дверью.

Да провались всё к чёрту и в тартарары!

И вот, отстояв в дурацкой очереди часа полтора (водка тогда была по талонам, пиво в дефиците), я наглотался в подвальной забегаловке на Кооперативной вонючего разбавленного пойла, прибалдел вдруг с чего-то и плёлся по Набережной в сторону городского пляжа без особой цели, вяло думая, мол, надо бы искупаться, но больше о том, что совсем я дурак и дебил — надо было в Пахотный Угол ехать-мчаться…

Меня что-то тревожило, беспокоило, царапало моё сознание. Я напряг мозги и тут до меня дошло — впереди, метрах в ста, тоже в сторону моста шла… Аня! Я, разумеется, глазам своим не поверил, но чем больше вглядывался, до хруста вытягивая шею и уже невольно убыстряя шаг, тем убеждался несомненнее — она, Аня! Её голубые джинсы, её майка с широкой красной полосой, её рыжая причёска — два коротких хвостика по бокам… Но главное, её сумочка, которую сам я ей и подарил (с помощью матери, естественно) на шестнадцатилетие — японская, из светлой соломки: такие в Баранове редко встречаются, очень редко… Ну, Анька! Выходит, приехала-вернулась из деревни, а мне ни гу-гу!.. Или, стоп, она, видать, только-только приехала, узнала, что меня дома нет и — прямиком на пляж: знает, где меня искать в такое пекло…

Все эти логические построения возникали-рушились в голове, пока я рысцой кинулся догонять Аню. Окликать не стал: во-первых, народу кругом больше чем надо, а, во-вторых, — люблю сюрпризить. Но шагов за десять я вдруг, против воли, вскрикнул:

— Аня!

Она испуганно обернулась, глянула и… пошла дальше. Я офигел.

— Аня!!!

Она втянула голову в плечи и ускорила шаг. Ничего себе! Я догнал её в два прыжка, ухватил цепко за плечо.

— Аня, ты чего?! Не слышишь?!

Мимо плелась парочка старперов: они вдруг убыстрили сколь можно шаг, испуганно на нас косясь, бабуся даже перекрестилась. Аня отшатнулась от меня в непритворном испуге:

— Что? Что? В чём дело?..

— Да, Анька, перестань же! — вскричал я в нетерпении, не понимая — сколько же можно так упрямо шутить?

— Да я не Аня, я не Аня!.. Вы же видите, видите — не Аня? — залепетала девушка, прижимая свою японскую сумочку к тощей груди.

Господи, да я и сам уже это видел-сознавал — как будто пелена какая с глаз упала. Но что меня поразило до крайности, до потрясения, можно сказать, — родинка. Да, чёрт побери, да, я явственно, абсолютно натурально видел на щеке большую, с копеечную монетку, светлую родинку: Аня всё собиралась её свести-убрать, да боялась идти к врачу. Таких своеобразных родинок (она больше походила на припухлость — словно комар только-только укусил) я никогда и ни у кого больше не встречал. А на щеке этой испуганной дурёхи знакомая мне до боли родинка была… до самого последнего мгновения. А потом вдруг и в один миг, вот когда дурацкая эта пелена с глаз упала, и родинка как сквозь кожу провалилась — исчезла напрочь и без следа…

И вот, спустя годы, анекдот повторился-аукнулся — до мелочей, в подробностях …

Почти точь-в-точь!