Глик тринадцатый

Утром я, уж разумеется, проспал.

Когда примчался на полусогнутых в университет и услышал всё, что положено слышать нерадивому работнику от начальства, выяснилась ещё одна довольно препоганая вещь: нагрянули очередные Сергеево-Ценские чтения. Проводились эти чтения каждый год, аккурат в одно и то же предновогоднее время, но, как, к примеру, зима для коммунальщиков или уборочная для колхозников, момент этот для универа наступал-обрушивался всегда неожиданно и вызывал жуткий аврал, по крайней мере, в нашем издательстве. И вот теперь — к понедельнику предстояло выдать-отредактировать два толстенных тома докладов, статей, тезисов и прочей псевдонаучной дребедени, которую настрогали за прошедший год неутомимые студенты, аспиранты, доценты, профессора и прочие доморощенные академики-специалисты по творчеству забытого классика.

Нас, редакторов, — четверо. Я попал в пару, конечно, со Снежаной. Самая из нас опытная Евгения Петровна предпочитает в таких случаях делить работу с тихой усидчивой Олей, а мы со Снежинкой, по её мнению, — два сапога пара. Между прочим (уж отвлекусь чуть в сторону), мне в этом плане очень даже можно позавидовать: ещё бы, у того же Вована, например, в его вонючей виртуальной лавке одни самцы за прилавками, да и среди покупателей подавляющее большинство мужиков. Или взять Аркадия Телятникова, опять же к примеру, — в их дурацком писсоюзе видит он вокруг себя, по преимуществу, одни испитые усато-пегие и седобородые образины[1]. Я же, по сравнению с ними, прямо-таки в пресловутом бабьем царстве (уж скажу помягче — женско-девичьем) тружусь-блаженствую, казалось бы, можно и позавидовать. Но завидовать на самом деле нечему — вот если б я был каким-нибудь Жоржем Сименоном… Я когда Аркадию рассказывал об этом неутомимом папаше комиссара Мегрэ, друг-товарищ мой от зависти к французу языком прицокивал и поэтично матерился, восторгаясь. Да и то! Оказывается французский беллетрист-детективщик имел такую ненасытную натуру и такой вулканический темперамент, что не только выдавал каждую неделю по новому роману, но и в обязательном порядке совокуплялся ежедневно с новой женщиной, а то и двумя вплоть до самой смерти, перетрахав таким образом за свою жизнь несколько тысяч особей противоположного пола.

Я — не француз. Вероятно, я тоже смог бы сойтись-совокупиться с любой и каждой Евой в возрасте от 15 до 50 лет, но только, вот именно, если б мы оказались с ней где-нибудь в райском саду или на необитаемом острове вдвоём и уж деваться-бежать было бы некуда, да и то произошло бы это не сразу и многое зависело бы не от меня, а именно от Евы… Таков уж я есть: то ли урод морально-сексуальный по натуре, то ли воспитан как-то скособочено, то ли чересчур робок и закомплексован от природы, то ли просто жаль мне сперму мою драгоценную куда попало сливать-разбрызгивать без цели и особого кайфа…

Нет, я, конечно, не совсем уж такой тюфяк, каким прикидываюсь. Когда я только-только пришёл в издательство, увидел этот гарем бесхозный (на пятерых рабочих — двадцать пять колхозниц!), то невольно приосанился, грудь свою цыплячью выпячивать взялся-начал, глазенапа по сторонам запускать, с интересом улавливать взгляды ответные. Повторяю, в этих делах я человек не торопкий, так что, как говорится, не прошло и полугода, как я всё ж таки более-менее определился: сильнее всех притягивала мои взгляды и волновала мою кисельную кровь Настя, вернее — Настасья Викторовна, конечно. Особенно дивными были у неё глаза — тёмно-карие, таинственно-глубокие, с каким-то мерцающим чудным ласковым светом, уловив который во время разговора с нею, я чувствовал в глубинах своего организма сладкое шевеление тайных томительных желаний. Причём в иные моменты и именно своим загадочно-прекрасным взглядом Настя удивительно как напоминала мою Джулию: я даже два снимка Джулии в своей компьютерной фотогалерее так и назвал: один — «Настя»; второй — «Настасья». И когда любовался ими, порой забывал-путался: то ли я восхищаюсь и в этот момент люблю всемирно известную кинозвезду, то ли — скромную молодую женщину из чернозёмно-расейского города Баранова, целыми днями стучащую за 20-долларовую зарплату милым маникюрчиком по клавишам издательского компьютера…

Но, увы и ах, костерку моей робкой любви к Настасье Викторовне разгореться было не суждено. Дело в том, что Настасья Викторовна была старше меня на 12 лет, имела двух взрослых дочек-старшеклассниц и, самое главное, удивительно как страстно, безумно, категорически и непреложно любила своего законного супруга, доцентствующего в нашем же вузе. Настасья Викторовна говорила только о своём муже, беспрестанно о нём вспоминала, один его фотопортрет держала в рамочке перед собою, второй ввела с помощью сканера в компьютер и сделала фоном экранного рабочего стола, третий прятала в сумочке, а четвёртый хранился-покоился у неё в медальоне на груди, и чуть ли не каждый час она открывала его, отвернувшись от подруг-коллег, дабы страстно осыпать поцелуями. Мало того, Настасья Викторовна беспрестанно перезванивалась-говорила с мужем по телефону, а в обеденный перерыв спешила-мчалась к нему на свидание через весь город в другой корпус — уж Бог знает для чего…

О, счастливчик!

Но и это ещё не всё — нет, не всё! При всей несомненной очевидности, пламенности и неделимости страстной любви Настасьи Викторовны к своему супругу — за ним закрепилась почему-то слава ужасного, невозможного, безграничного и жестокого ревнивца. Вот почему ещё в зачатке придушил я в душе своей все и всяческие робкие надежды, которые вздумал было поначалу питать в отношении прекрасной, загадочно-красивой Настеньки (так осмеливался я втайне именовать её). И хотя за два с лишним года мне ни разу не довелось увидеть его наяву, но на всякий случай я даже перестал улыбаться Настасье Викторовне. Ещё бы, улыбнёшься, а тут грозный муж на пороге: и всё — конец фильма и начало драмы в пяти актах с кровавым финалом… Нетушки, я человек спокойный — катаклизмов не люблю!

Мог, теоретически, а может, и практически завязаться у меня роман со Снежинкой, Снежаной Миловидовой, как я уже упоминал, — редакторшей. Она была почти моей ровесницей, всего на два года постарше. Снежана не имела ни мужа, ни детей, ни постоянного бой-френда, ни комплексов — и это был плюс. Зато она имела внешность, вполне соответствующую фамилии, аппетитно-стройную фигурку, умственное развитие выше среднего и какую-то чертовски притягательную ауру — а это был ещё более громадный плюс-плюсище. Нет, правда, бывают такие, прости Господи, гёрлз: увидишь её, запах женщины от неё исходящий на подсознательном уровне уловишь и — начинаешь напрягаться, подспудными желаниями томиться, думать о всяких глупостях и истекать соками вожделения. Колдовство какое-то, сладкое упоительное колдовство!

Она, Снежинка, пришла в издательство позже меня почти на полгода. Однажды я, как всегда запыхавшись, прибежал на работу, дверь в нашу клетушку-комнату открыл и — меня словно как в грудь толкнуло: Евгении Петровны и Оли ещё не было, а за крайним столом в углу сидит незнакомая леди с распущенными по плечам каштановыми волосами и в открытом летнем платье — удивительно загорелая, несмотря на середину мая. Но не это — не открытые донельзя плечи, не просматриваемая во всех подробностях под паутинной материей французская грудь, не сверхранний морской загар и даже не миловидность молодого лица с обманчиво ласковым взглядом светло-серых глаз встрепенули меня, а именно волна каких-то невидимых флюидов, хлынувшая от субтильной незнакомки.

И так получилось (Судьба словно подталкивала-насмешничала!) — мы весь этот первый день нашего знакомства провели, можно сказать, с ней наедине: Ольга, оказывается, ушла в отпуск, а у Евгении Петровны кто-то дома заболел. И что же я вдруг начал творить-отчубучивать, словно опьянев без меры — я свистал-заливался соловьём и пыжился-распускал хвост павлиний изо всех своих петушиных сил. И, надо признать, кое-какое впечатление на Снежану Витольдовну мне произвести удалось, особенно после моего вдохновенного пассажа о Фёдоре Михайловиче Достоевском вообще и его Подпольном человеке в частности. (Да знаете ли вы, что Подпольный человек — один из добрейших, незлобивых и страдающих героев русской литературы?! Да если взглянуть на него именно как на человека, то мы обнаружим такую красивую кроткую душу, что никакому Платону Каратаеву или Обломову не снилось! Да ведь именно Подпольный человек Достоевского, как никто другой в русской и всей мировой литературе, достоин любви и сострадания, но никак не презрения, уничижения и насмешки!..) Что уж там скромничать: когда я в ударе и возбуждён — увлечь и обаять я умею. Как оказалось, я попал в самое что ни на есть яблочко: Снежана, выпускница филфака, Достоевского знала не только понаслышке, но и внимательно почитывала (что среди юных леди встречается до смешного редко). Поэтому я и услышал из уст её похвалу-одобрение, высказанную одобрительно-снисходительным и слегка удивлённым тоном:

— А ты вроде парень ничего, с тобой даже интересно…

По тону можно было понять, как пресыщена и утомлена Снежана Витольдовна поклонниками, и догадаться, что преобладают среди оных в основном качки-производители, весь интеллект которых, как жизнь у Кощея Бессмертного, заключён в яйцах.

Одним словом, с первого же дня между нами завязались симпатические отношения, которые непременно должны, просто таки обязаны были прогрессировать, так что я начал усиленно питаться вкусными надеждами. С собой я более-менее разобрался, в смысле — чего я хочу. По теоретическому максимуму — бешено влюбиться, потерять от счастья голову, перечеркнуть всю прежнюю судьбу и начать новую яркую жизнь с любимой, желанной до слёз и всё понимающей красивой женщиной, купаясь и захлёбываясь с нею в каждодневном неизбывном счастье… По практическому минимуму — в один чудесный подходящий момент как-нибудь исхитриться поцеловать Снежаночку в губы и… Ну, а там видно будет. Нет, конечно, в воображении что-то этакое мелькало-проявлялось и про постель в полутёмной комнате, и про «Камасутру», и про обмороки после оргазма… Но обо всём этом думать-мечтать смешно, пока женщину не поцеловал. Как шутит циник Телятников: поцелуй — это звонок на верхний этаж, чтобы открыли нижний…

Раньше я в обеденный перерыв перехватывал пару пирожков с капустой и стакан шипучки в студенческом буфете, теперь же, презрев муки голода, в 12 часов я снаряжался провожать Снежану до дому — она жила неподалёку. Пустой желудок пристанывал, зато надежды, роем клубящиеся в душе моей, питались всё обильнее, заметно подрастали и тучнели. Снежинка проживала в двухкомнатной квартире вдвоём с матерью, та работала вдалеке от дома и не объявлялась до вечера. Ну, чего ещё лучше можно придумать? Рано или поздно Снежана просто обязана была пригласить меня «на чай», а там уж настанет черёд и всего остального — по полной программе…

Увы, действо затягивалось: я провожал Снежану до арки её дома, мы ещё минут 10-15 болтали увлечённо на улице, потом она, истомив меня кокетством и потоками горячих флюидов, исчезала в глубинах двора, а я плёлся назад, к своим ужасным студенческим пирожкам. Потом вечером всё повторялось снова: я провожал, болтал-разговаривал, заглядывал вопросительно в её прищуренные глаза или с идиотским видом натуралиста пристально всматривался-изучал рисунок её губ и всё никак не решался прикоснуться к ней, положить хотя бы руку на её открытое плечо, законтачить. Я понимал, в общем-то, что она даже уже и издевается надо мной, явно наслаждаясь своей усиливающейся властью. Да и то! С каждой нашей совместной прогулкой мы всё меньше говорили о литературе, а всё больше о любви, вернее — сексе. А если уж совсем быть точным, новая подруга моя повествовала-рассказывала мне о своих победах на любовном фронте, о своих ухажёрах (коих было у неё на тот момент не менее трёх), о походах с ними в дорогие кабаки, поездках в Крым, катаниях на «мерседесах» и прочем в том же духе. А ещё Снежинка поведала мне в добрую откровенную минуту о своей заветной лелеемой мечте — отхватить в любовники иностранца с толстым кошельком-бумажником и укатить с ним за бугор подальше от замшелого Баранова, вонючего Черноземья и убогой нашей опостылевшей России…

Я, впрочем, старался к её повестям о сексуально-равнодушных победах и антипатриотическим мечтаниям уж чересчур всерьёз не относиться. И своих тайных вожделений по поводу нашего совместного счастья не оставлял. Наконец, однажды — был предгрозовой знойный вечер в разгаре июня — мы стояли опять под аркой её дома, спрятавшись от лучей разбушевавшегося до предела солнца. В такую жару мозги словно как бы и вправду начинают плавиться, работают неадекватно, со сбоями-глюками — хочется прыгнуть в прохладную ключевую воду или совершить какую-нибудь глупость. Усмешливые глаза Снежаны прятались за стёклами тёмных очков, носик её мило блестел бисеринками пота, губы были маняще приоткрыты, она то и дело поднимала руки, открывая на миг интимную белизну гладко выбритых подмышек, убирала прилипающие к мокрому лбу пряди волос. План был таков: когда она в очередной раз поднимет руки, надо, не прерывая разговора, обхватить её за гибкую талию, прижать изо всех сил к себе так, чтобы почувствовать своей грудью её прячущиеся под тонкой красной материей отчётливые соски, и поймать-накрыть её яркие губы своим изголодавшимся по поцелуям пересохшим ртом… Главное — не облажаться: проделать всё быстро, уверенно, напористо и всерьёз. Не дай Бог, ситуация перевернётся в смешную — позора не оберёшься, хоть с работы потом уходи…

Видать, мысли мои так тяжело и явственно скрипели в распухшем мозгу, что Снежинка их как бы просчитала-услышала. Она шагнула ко мне ближе, положила ладошку на мою взволнованную грудь, на то место, где размечтался я только что ощутить-проверить упругость её сосков, и вполне серьёзно, без всякой усмешки, а даже как-то раздражённо и встревожено сказала примерно следующее:

— Николай, знаешь, в чём заключается характерная особенность умных людей?.. Они не делают глупостей. В том числе и — не влюбляются. Если ты вздумаешь втюриться в меня всерьёз и по уши — твоё дело. Но на взаимность не рассчитывай. Я уже обожглась раз — сыта по горло… И вообще, если начистоту и чтоб все точки над дурацким i расставить: я считаю, что для здоровья надо не менее трёх раз в неделю заниматься сексом, но учти — для меня человек, не имеющий возможность пригласить даму в приличный кабак, преподнести ей букет роз и тэпэ и тэдэ — это не партнёр и вообще не мужчина, это… это… просто друг, товарищ и брат. Ха-ха!

Шуткой и смешком она попыталась смягчить уничижительность последних слов, но получилось-вышло ещё обиднее. Надо было повернуться и молча уйти, но я, совсем не по-джентльменски, взял да и впендюрил свою занозистую фишку. Двумя пальцами, как бы брезгливо, я убрал её руку со своей занывшей груди и, стараясь держать в тоне усмешливость, выдал:

— Знаешь, Снежана, что сказал о вас, бабах, один умный человек? Дурнушка, которая держит себя дурнушкой, сказал он, — вызывает жалость; дурнушка, которая держит себя красавицей — вызывает раздражение; красавица, которая держит себя красавицей — вызывает восхищение и даже страсть; и только красавица, которая держит себя дурнушкой — способна вызвать любовь, подлинное глубокое чувство. Так вот, Снежана Витольдовна, если начистоту и чтоб все точки расставить: вы у меня вызываете одно только раздражение и — довольно сильное. Так что — адью и оревуар!..

Мои славянские голосовые связки, не привыкшие к звуковым зияниям, на переходе из Италии во Францию по хрупкому мостку-союзу «и» позорно засуетились-перепутались, и в результате вырвалось из горла нечто совершенно нелепое: «Так что — адьюиоеруа!..»

Она фыркнула, опять поправила причёску. И снова блеснул одинокий золотистый волосок-завитушка, уцелевший чудом в правой подмышечной ложбинке, который только что умилял и добавлял волнения, теперь же вызвал лишь раздражение и гадливость. Я стиснул до ломоты зубы, повернулся и пошёл, наконец, прочь и подальше.

Уже поздним вечером, безуспешно пытаясь погасить-утишить воспалённое настроение смесью водки с пивом, я зачем-то дозвонился к ней домой из уличного автомата и утворил уж совершеннейшую нелепость:

— Снежинка! — развязно, как никогда прежде, проблеял я. — Снежана Витольдовна, я раздобыл пятьдесят долларов и готов бросить их к вашим чудесным стройным ногам… за один час любви! Вы согласны, Снежана свет Витольдовна, отдаться мне за полсотни баксов?..

Что ответила она мне на это поросячье хамство — хоть убей, не помню. Да уж, и правда, пьян я был — как свинья, ей-Богу!..

С тех пор я на работе со Снежаной подчёркнуто вежлив, донельзя корректен, предельно краток и язвительно сух. Но, вот парадокс, в коллективе меня по прежнему считают ухажёром и поклонником-воздыхателем Миловидовой, искренне уверены, что это я только так, для конспирации комедь ломаю, и при каждом удобном случае стараются оставить нас наедине в комнате или соединить-спарить совместной работой над одной распечаткой-рукописью.

Если б знали они, убогие, что теперь меня одна только коробка с видеокассетой «Красотки» или карманный календарик-фото с лицом Джулии способны сильнее взволновать и возбудить, чем открытые донельзя, до самого пупка загорелые ноги сидящей рядом Снежаны или, допустим, её совершенно не прикрытая прозрачной блузкой грудь… Да пусть хоть совсем голая рядом сидит!

Разве ж в этом дело?!