Глик одиннадцатый

Понедельник — день, действительно, мерзопакостный.

С утречка помчался я аллюром на вокзал — встречать двух профессоров-старперов из Москвы, оппонентов хреновых, устраивал их в гостиницу, угощал-кормил царским завтраком в ресторане, водил к памятнику Ценскому на Набережную возлагать цветы (на наши, между прочим, деньги купленные!). Накануне вечером ещё одного, вернее — одну, встречал я на новом автовокзале, учёная бабуся прибыла из Воронежа автобусом. Когда они все трое встретились за ресторанным аппетитным столиком, то сразу взялись лобызаться и щебетать: оказывается, эта троица специалистов по Сергееву-Ценскому наезжала в наш универ на защиты с регулярностью эпидемии гриппа, так что люксы в нашей гостинице «Театральной» и завтрак на троих стоимостью в мои ползарплаты — для них дело привычно-обыденное.

Я попивал маленькими глоточками свой кофе, смотрел-наблюдал, как мои подопечные, эти два московских старичка-профессора в лоснящихся потёртых пиджачках вкупе с воронежской старушкой-докторшей филнаук в старомодном ветхом шушуне, шустро уплетают, несмотря на свои геморрои, язвы и гастриты, халявные омлеты со шпинатом да блинчики с творогом, улыбался, когда нужно было отвечать на вопросы, а сам с тоскою думал: да когда же вы нажрётесь-то, а? Впереди были ещё обед и банкет сегодня плюс сервис по полной программе на завтра, до отхода поезда.

Господи, помоги!

Доставив драгоценных противников в университет, я, по приказу Анны, как какой-нибудь лакей-официант, взялся строгать-лепить бутерброды с сыром, колбасой, красной рыбой — помогал накрывать столы сначала для промежуточного чая-кофе, а затем и банкетные. Хорошо ещё, что мы скооперировались с другой аспиранткой, Леной, которая защищалась по Вячеславу Иванову, так что хотя гостей, конечно, получилось больше, но на банкетных расходах и хлопотах в целом всё-таки выиграли обе стороны.

Как говорится, нет худа без добра — бутерброды помешали мне присутствовать на первой защите, и по лицам тех, кто этого не избежал, я отлично видел-понимал, что потерял не много: они с осовелыми глазами в перерыве жевали колбасу, глотали чай-кофе и никак не могли придти в себя. Да и то! Уже за одно название диссертации этой длинноногой Лене надо было давать звание академиссы всех и всяческих наук:

«Трансцендентальный параллелизм феноменального и ноуменального в умопостигаемой и мистически прозреваемой ассоциативно-субъективной транскрипции знакопонимания в мегатворчестве Вячеслава Иванова».

У моей Анны Ивановны тема-название диссертации по сравнению с этой походила на детский лепет, всего лишь — «Роман С. Н. Сергеева-Ценского “Обречённые на гибель”: нравственно-философский и поэтический контекст». И, по крайней мере, мне, может потому, что я уже знал её вдоль и поперёк, всё в этой как бы научной работе было понятно, и я верил диссертантке, что у Сергеева-Ценского был и нравственно-философский, и, тем более, поэтический контекст. Мне это было понятно. Я другого не понимал: кто сейчас читает этого Сергеева-Ценского? Кто вообще знает о романе «Обречённые на гибель», который и при жизни-то автора не шибко был читаем? Кому, к чёртовой бабушке, нужна ещё одна диссертация по умершему давно и прочно и, без сомнения, навечно литератору, по совершенно мертворождённому роману?..

Но особенно доконали меня мои подопечные два старикана и старушенция, профессора долбанные — встали и слово в слово прошамкали всего-то по две фразы: мол, Сергеев-Ценский — величайший писатель-классик отечественной и всей мировой литературы, и, дескать, исследование Анны Ивановны написано грамотно, мило и внесло неоценимый вклад в отечественное литературоведение… Стоило огород городить, места-люксы в гостинице бронировать! Нет, правда, какие всё же свиньи! Я имею в виду наших, барановских: ведь пусти они меня в аспирантуру, дозволь диссертацию мою по Достоевскому закончить (уже дипломная моя, по существу, — половина кандидатской), то сейчас бы я вот в этой самой аудитории защищался, и слушатели балдели бы не от скуки, а от удивления, восхищения и восторга. Да, зуб даю, это была бы лучшая и уникальнейшая защита в стенах нашего доморощенного, зачуханного, слепленного из задрипанного педа университетишки!..[1]

На банкете, когда все пять-шесть десятков рецензентов, оппонентов, однокорытников и прочих гостей-участников действа отошли несколько от «ассоциативно-субъективной транскрипции» и «нравственно-философского контекста», размягчели мозгами и душами, общество потребовало тоста со стороны верных помощников новоиспечённых кандидатов филнаук, без которых последним ни за что бы не удалось осуществить свой титанический труд и обогатить отечественное и мировое литературоведение, короче говоря, — родственников. Я уже здорово-таки поплыл от четырёх-пяти рюмашек, попробовал было свалить-переложить почётную обязанность на Вована, который подоспел как раз к банкету и теперь с аппетитом жрал свою забугорную «скотчскую» водку из отдельной бутылки, — как самого близкого к одной из диссертанток по крови и одного из главных спонсоров банкета, но тот бесцеремонно потуги мои оборвал-скомкал:

— Ты чё, родич, в натуре, ваще волдырь? Прибурел ли чё ли? Я, блин, бабки кинул и ещё бакланить должен? Давай без базара, блин, толкай речугу!

Профессора с доцентами глаза повыпучили, Анна покраснела, дёрнула братана за рукав. Делать нечего, я встал, поднял рюмку с «Губернской», откашлялся и начал:

— Ка-а-ароче, базар о чём? Жил один раз такой пацан, типа Вован, держал недвижимость, имидж на морду натянул, ну, типа, блин, новорусишь, ваще…

Анна так дёрнула меня за полу пиджака, что я чуть не сел.

— Пардон! Пардон, дамы и господа-товарищи! Не в ту степь!.. — я, против правил, хлебнул из рюмки до тоста, долил её и начал оформлять здравицу заново: — Экзистенциальное состояние трансде… трансцеде… трансцендентного феномена и ноумена…

На этот раз Анна рванула за пиджак так, что я чуть не громыхнулся на пол вместе со стулом.

— Ты будешь говорить нормально или нет?

В голосе её, в лице было столько боли, обиды, стыда. Мне вдруг стало на минуту совестно: и вправду, она-то чем виновата? Да и, действительно, что люди подумают: мало того, что дурацкую никому не нужную диссертацию накропала-защитила, мало того, что братец — питекантроп яйцеголовый; так ещё и муж-мужик — то ли алкаш-неудачник, то ли псих шизанутый…

Я согнал дебильную улыбку с лица и вполне искренне сказал:

— Прости, Аня, пошутил неудачно — устал!

Общество разочарованно (пронесло скандальчик-то!) зароптало: какая, мол, усталость, если не ты диссертацию вымучивал? Но меня с элегического настроя сбить уже было трудно. До самого конца филологической пьянки я был корректен, выдержан и куртуазен. Я даже в пароксизме галантности выдал длинноногой рыжей Лене, второй диссертантке, необыкновенный, сумасшедший, фантастический комплимент, подливая ей вина в бокал:

— Вы чем-то напоминаете мне Джулию Робертс!

— А кто это? — спросила новоиспечённая кандидатка филнаук, прожёвывая котлету.

Тьфу на вас!..

«Тьфу, тьфу, тьфу на вас!» —  я твердил это про себя как заклинание наутро тяжёлого дня вторника, опохмеляя старичков-оппонентов и опохмеляясь с ними сам. Воронежская учёная бабуся, правда, наотрез отказалась лечиться даже и на халяву, хлебала до самого автобуса беззубым ртом кефир со сметанкой в кошмарных количествах, московские же деды наскребли-таки порох в дырявых своих пороховницах — по пивку с креветками оттягивались по полной. Пиво в больших количествах, в отличие от водки, душу человеческую удобривает-размягчает. Честное слово, мы со стариканчиками-профессорами из МГУ, которые ещё моих родителей в своё время учили-просвещали (я потом у матери справился — действительно, учили!), почти сдружились за «Балтикой» и «Толстяком». Они мне всё жаловались, как трудно им в столице жить-выживать, как несправедливо, что все их глобально-профессорские знания по Ценскому, Леонову, Панфёрову и прочим Серафимовичам нужны-востребуются всё меньше, всё реже… Но самое трогательное, эти старички-филологи до чрезвычайности гордились тем, что они, как несгибаемые коммунисты, знаний-убеждений своих не предали, вектор научных интересов не сменили, в отличие от некоторых. Из этих «некоторых» особенно, чувствовалось, раздражала моих докторов-собутыльников некая профессорша Кондакова.

— Представляешь, Коля, — в голос, перебивая друг друга и пуская пивные пузыри, твердили-повторяли они, — кандидатскую защищала по «Цементу» Гладкова, докторскую по «Гидроцентрали» Шагинян, читала лекции по соцреализму, а теперь — нате вам! — ведущий специалист по литературе русского зарубежья вообще и творчеству Шмелёва в частности! Как это тебе нравится?..

Мне это не нравилось. Потому что милым старичкам моим, в свою очередь, не нравилось, как подло мне зарубили аспирантуру и не дали написать-защитить эпохальную диссертацию по Достоевскому, им это очень и очень было не по сердцу, они шумно возмущались и негодовали. О, мы отлично понимали друг друга! И когда, напившись пива почти до горла (всё же денег, выданных Анной, на полный кутёж не хватило) и подремав в гостинице до вечера, мы очутились наконец на вокзале, я вполне искренне приобнял их по очереди на прощание и ткнулся носом в отвороты их обветшалых дублёнок. Настроение моё, несмотря на похмельную тяжкую муть, витало в эмпиреях, ибо после лоснящихся от старости профессорских тулупчиков я пылко обнял на прощание и блестящую новёхонькую нутрию моей Анны Иоанновны. Да, да! Она с этим же поездом, в одном купе со своими оппонентами отправлялась в столицу самолично отвезти-доставить куда следует все диссертационные бумаги для окончательного вердикта.

С вокзала домой я летел на крыльях, трепеща ими, крыльями, от страстного нетерпения: полтора суток, две ночи и целый необъятный день, я буду наедине с Джулией.

Только я и она!