Глик девятый

Но — есть Бог, есть!

Это первое моё антисемейное преступление — растрата подарочной заначки на мальчишеский марш-бросок в Москву — могло выйти мне боком. Но ещё раз подтвердилось замечательное правило жизни: любой тупик при подходе к нему вплотную оказывается, если Отец Небесный поможет, всего лишь поворотом.

Когда я сидел, скрючившись, на вокзальном сидении и выдавливал из себя лицедейские слёзы отчаяния, кто-то вдруг неуверенно окликнул-спросил:

— Николай Александрович?

Я поднял голову и привскочил — Василий Викторович, директор нашего университетского издательства. Ну и ну! Вот кого я меньше всего ожидал увидеть-встретить. У меня в крови — настороженное отношение к любому начальству, а тем более, к своему непосредственному. Притом Василий Викторович, человек не по-начальнически мягкий и обходительный, несколько раз, заметно краснея, намекал мне, что трудовой деятельностью моей доволен не весьма. Что ж, спорить было трудно: моё поэтическо-голливудское витание в эмпиреях мало способствовало качеству редактуры занудных методичек и диссертаций доморощенных университетских учёных мужей и дам…

Но там, на Павелецком, я, забыв всё и вся, чуть не бросился своему родимому начальнику на шею. Василий Викторович, разумеется, в положение вник (да и как не вникнуть — человека обокрали наглые московские воры прямо в переходе метро!), отстегнул взаймы разине подчинённому деньги на плацкарт, сам же его купил, чтобы в свой вагон (хорошо ещё, купейных не было — они почти в три раза теперь дороже), заплатил в вагоне за постель (ну разве можно было отказаться-сэкономить?), да ещё и чаем с печеньем напоил — это, разумеется, как бы не в счёт долга, но всё равно круглым счётом стольник набежал… Эх, и разворчится моя Анна Иоанновна, тем более ещё придумать надо было, на что я сто рублей вдруг взял взаймы и все растратил. Но если б я в то время знал-представлял, что я утворю 2-го декабря, в день получки!

А утворил я следующее: расписался в ведомости, получил свои полторы ставки (нам, редакторам, всем платили по полторы ставки, иначе зарплата была бы совершенно анекдотичной), ровнёхонько 714 рублей, отдал долг Василию Викторовичу, внёс пай за Интернет, отправился домой пешком, зашёл-заглянул по дороге в три-четыре места и, пришед нах хаус, протянул супружнице то, что осталось от зарплаты — 100 рублей 00 копеек. При этом я ещё имел наглость, дыша смесью водки с пивом и приподымая целлофановый пакет с грузом, бормотать совершенно идиотское:

— Это… вот… Аня… как бы подарок тебе… к защите…

Анна, совершенно опупевшая, попыталась взять пакет прежде сотенной бумажки, но я его спрятал за спину: там лежали восемь видеокассет.

Вообще, если откровенно, я и сам не понимаю, как я это отчубучил. Это было похоже на колдовство, наркотическое опьянение, временное затмение рассудка, на приступ шизофрении, наконец! Просто я ещё и ещё раз перечитывал статью в «Мари Клер», выискивал в Интернете и скачивал всё новые и новые фото Джулии, кадры из фильмов, рецензии, и в первую очередь — связанные с «Ноттинг Хилл». Я уже понимал-осознавал вполне, что именно эта картина наиболее сильно разбередит мне тревожно-сладостно душу. И самое обидное: какие-то чмо отвязные, снобы узколобые, онанисты членистоногие уже посмотрели «Ноттинг Хилл», сквозь губу о фильме этом рассуждают, снисходительно эдак похваливают и свою сучью иронию по адресу моей Джулии упражняют-испражняют, а я, как последний лох, сижу перед компом и на их вонючее слово им верю.

Подонки!

…Джулия Робертс поучаствовала в стряпне очередной сказки. На этот раз для мужчин («Красотка» была для женщин). Благодаря ей сказка получилась красивая, качественная, реальная (имеется в виду отсутствие волшебства, взрывов, спецэффектов и натянутого, нереального сюжета). Нереальна сама идея фильма: кинозвезда влюбляется в мужчину на улице. Представьте, что с нами будет, если вся мужская часть населения сядет ждать халявного счастья сложа руки? Женщины, вдумайтесь! И если ваш муж (жених) мечтателен, оградите его от этого наркотика!..

Писал это, судя по всему, большой хохотун, уже раз пять переболевший триппером, писал с большого бодуна для хохмы и для денег, а какая-нибудь дура, вроде моей Анны, и впрямь воспримет как руководство к действию. Так вот, никакие пересмешники интернетовские и никакие анны иоанновны не помешают мне увидеть «Ноттинг Хилл» и как можно быстрее, без промедления, срочно, сию же секунду!..

Это я так себя настраивал, заглянув после получки в рюмочную на Комсомольской, вдарив сто пятьдесят «Губернской» и запивая отвратную жидкость пивом «Барановский волк». Я осмотрелся: в гадюшнике было ужасно гадко. За одним столиком со мной сидела парочка бомжей — он и она, оба в невероятных лохмотьях, испускающие вокруг волны густого концентрированного смрада. Баба, разевая беззубый мокрый рот, поливала собутыльника отборным матом, пытаясь вырвать из его скрюченных грязных пальцев одноразовый хрустящий стаканчик с глотком водки. Мужик сопротивлялся, щерил то ли в улыбке, то ли в беззвучном крике чёрные пеньки оставшихся клыков и всё тянул свободную длань к лицу подруги, намереваясь, видно, сделать смазь, но та всё время уклонялась-уныривала. Наконец бомжу удалось добиться своего, но, к моему величайшему изумлению, вместо вселенской смази или толчка-пощёчины мужская особь погладила женскую по морщинистой грязной щеке и прошамкала сквозь тявкающий смех:

— Дура, Любка, ш-ш-што ты! Прямо настоящ-щ-щая дурищ-щ-ща!

— Почему? — замерла от обиды «Любка».

— Да патаму шта нельзя быть на швете кращи-и-ивой тако-о-ой!..

И «Белый орёл», воспользовавшись оторопью грязной дульцинеи, вырвал из её цепких пальцев свою лапу с драгоценным сосудом, одним махом вылакал-проглотил остатнюю водку, браво крякнул, заткнул дыру рта ошмётком застывшего чебурека и с бравадой на меня глянул: мол, вот как с ними, бабами-то, надо… Бог мой, да они, поди, в иные горячие минуты ещё и целуются?!

Я выбрался на улицу, прочистил-промыл глубокими вдохами лёгкие — воздух был сырой, густой, плотный: несмотря на начало декабря держалась плюсовая температура, и с неба беспрестанно сочилась какая-то морось. Так вдруг остро захотелось праздника, солнечного луча, радости. А тут ещё слышу:

— О, Николай! Коля! Твою мать! Здорово!!! Ты откуда, дорогой? И настроение смотрю — ни в п…ду[1], ни в Красну Армию? А ну, бляха-муха, айда назад, мать твою, мою и нашу!..

Ну, прямо-таки, Бог послал — Аркадий Телятников. В своём тинейджерском прикиде (светлые джинсы в обтяжку, куртка рокерская с надписью «PLAYBOY», адидасовский колпак и мокасины на чудовищных протекторах) так похожий, вопреки возрасту, на подвижного шустрого подростка. Пора признаться, наверно, что человек я, в общем-то, не компанейский. Да, с друзьями-приятелями у меня — уж так случилось — напряжёнка. По существу, один у меня друг-приятель во всём Баранове и есть — Телятников Аркадий, поэт по статусу и человек хороший по натуре. Он на тридцать пять лет подольше меня живёт на свете, однако ж душами мы, такое впечатление, ровесники, а может быть, он и помоложе ещё меня будет. Мы сошлись с ним, познакомились как-то раз случайно в этой самой рюмочной (которая находится-стоит на пути следования местных членов писсоюза из Дома печати к троллейбусной остановке и играет для них роль местного филиала буфета ЦДЛ), сразу перешли на «ты», и отчество его я то ли не знал никогда, то ли забыл напрочь. Аркадий подтверждал самим собой и всей своей сутью простую истину, которую большинство людей по глупости и наклонности к чванству знать-сознавать упорно не хотят, а именно: возраст человека определяется не количеством седин-морщин на бренном теле, а — состоянием души. Аркадий в 25 лет, когда меня ещё и в проекте не было, писал задорные комсомольские агитки, сейчас, в свои 60, пишет-сочиняет сочные, переполненные юной страстью и любовной энергией эротические стихи, которые, ей-Богу, по задору тем, комсомольско-прежним, ещё и фору дадут…

Мы с Аркадием, естественно, вернулись в рюмочную, заказал я ещё по сто «Губернской» с пивным прицепом, чокнулись и полчаса всласть общались. Он, Аркадий, удивительным каким-то образом всегда заряжает меня (да и, как я заметил, не только меня, а любого, кто с ним общается) энергией, оптимизмом и ухарством. Шёпотом разговаривать мой друг не умел и не желал, а так как при своих полутора метрах с кепкой баритон имел на удивление громогласный, то и с лёгкостью перекрывал весь шум забегаловки, делая невольными свидетелями нашей интимно-пивной беседы всех присутствующих. Впрочем, местный бомонд тема нашего разговора заинтересовать не могла.

— Как, Аркадий, пишется-сочиняется? — спросил я, усмирив палёную водку добрым глотком «Волка».

— Х…во! — ответил с горьким смешком друг, смочив пегие усы в пивной пене и, заметив, как я по привычке поморщился и укоризненно качнул головой, по привычке же отмахнулся: — Да хватит тебе, интеллигент хренов, здесь все матерятся! А стихи, брат, совсем перестали печатать, а если печатают, то платят — мандавохам на смех. А вот раньше!..

И Аркадий пустился в сладкие воспоминания о былом, когда за каждый из своих четырёх-пяти сборничков размером с записную книжку, вышедших в Центрально-Чернозёмном издательстве, огребал он гонорарий обалденный.

— Раз приехал из Воронежа после выхода очередной книжки, — рассказывал поэт, — пришёл к ребятам в редакцию молодёжки, уже поддатый, конечно, и на спор весь пол в кабинете сплошь устелил четвертными купюрами — гуляй, братва, мать вашу!..

Меня этот рассказ без дураков взволновал. Я ведь в душе, если начистоту, — сам поэт. Это ж какая красотища: ходить в семирублёвых стоптанных полуботинках по ковру-паласу из хрустящих денег, угощать толпу приятелей-друзей шампанским с коньяком до захлёбу, искренне забыв на время про ожидавших дома супругу, тёщу и детей… Нет, право, какой прекрасный лозунг истинно счастливых бесшабашных людей: эх, однова живём! И — шапку оземь…

Распрощавшись с Аркадием, я, под впечатлением его рассказа, перескочил Советскую и чуть ли не бегом устремился к магазину-салону «Лира»: да пусть весь свет провалится в тартарары, да пусть весь мир раком встанет, а я сегодня буду смотреть «Ноттинг Хилл»!

В «Лире», как я слышал в радиорекламе, были самые низкие цены. Я до этого рассматривал как-то видеокассеты в отделе городского универмага — там они продавались и по 90, и по 120 и даже по 200 с лишком рублей за штуку. Что ж, на этот раз реклама не обманула: все кассеты в «Лире» стоили почему-то всего по 45 рублей — то ли какие бракованные, то ли ворованные… Впрочем, не мне, с моими копейками в кармане было привередничать. Я кинулся к витринам и сразу увидел-узрел знакомый постер «Красотки», потом «Сбежавшей невесты», а затем ещё три кассеты, которые даже и не мечтал увидеть — с начальными, совсем ранними фильмами Джулии: «Мистическая пицца», «Стальные магнолии» и «В постели с врагом». Но «Ноттинг Хилла» не было. Чёрт! Ну не везёт так не везёт! И, что же, не солоно хлебавши уходить-ретироваться? Впрочем, долго сам себя я не уламывал. Я достал деньги, с каменным лицом заплатил 225 рубликов и загрузил драгоценные кассеты в пакет. Опьяняющая кровь растратчика горячо бежала-пульсировала по моим жилам, не желала остывать — я спросил продавца:

— И что, больше по такой цене нигде в городе кассету купить нельзя?

— Нэлза! — ответил продавец (он был явно «лицом кавказской национальности»). — В «Домэ тарговлы» — па шэстдэсат…

Пока запал не кончился,  я рысью домчался до «Дома торговли» и там отхватил ещё две кассеты по 60 рэ — «Мачеху» и «Свадьбу моего лучшего друга». Моего вожделенного фильма опять не оказалось. И тогда, уже вовсе осатанев и понимая, что ходу назад нет, я и помчался вприпрыжку именно назад — к ГУМу. И там, наконец-то, за 90 рублей я и отхватил видеокопию фильма, который мечтал увидеть-посмотреть до судорог в сердце, до конвульсий в душе…

Когда стоял я перед своей Анной Иоанновной, пряча пакет с драгоценным грузом за спиной, судороги в моём сердце утихли, конвульсии в душе ослабли, вернее — сменили полярность. Я осознал-понял до конца — скандала не избежать, сейчас начнётся отнюдь не голливудская сказка, а безобразная наша расейско-чернозёмная бытовая драчка-ссора. И такая хандра обуяла сердце и душу, такие там конвульсии-судороги тоски начались, что я, как каторжанин у Достоевского, вдруг во что бы то ни стало, хотя бы на время и любой ценой решил переменить участь, отдалить финал своего видеопокупочного кутежа. Зажав сотенную в кулаке, я бормотнул нечто нечленораздельное, мол, мне ещё надо куда-то минут на пять, отпихнул ногой Бакса, который всё тёрся о брюки, мурлыкал-здоровался со мной, и выскочил за дверь.

Через пять минут я сидел в кафе «Славянка» и с отчаянным размахом расстратчика-самоубийцы гулял на полную катушку. Впрочем, стольника хватило лишь на двести граммов водки, кружку пива, мясо в горшочке и бутерброд с сыром. Но с учётом прежней полбутылки мне хватило, дабы набраться куражу на целый вечер под самую завязку.

Подробностей той битвы с моей Анной Иоанновной не помню, да и вспоминать не хочу. Смутно помню лишь, как весь вечер держал-прятал за пазухой, под майкой и свитером, пакет с кассетами, тщательно оберегая-прикрывая их руками, и вопил дурным голосом: «Не трогай мою Джулию! Не тро-о-ожь, дочь с-с-собачья!..», — а утром — так, одетым и с раздувшимся животом — проснулся на раскладушке.

Слава Богу, ни одной кассеты не раздавил!