Раздел III

ВОКРУГ ДОСТОЕВСКОГО

САВЕЛЬЕВ Александр Иванович (1816—1907), ротный офицер и воспитатель Главного инженерного училища в годы учёбы там Достоевского, впоследствии генерал-лейтенант, действительный член Русского археологического и Географического обществ, автор нескольких книг и многочисленных статей по истории и археологии, автор «Воспоминаний о Ф. М. Достоевском», в полном виде опубликованных в «Русской старине» (1918, № 1—2). Он вспоминал: «Ф. М. Достоевский, по конкурсному экзамену (1838 г.), поступил в Главное инженерное училище при мне, и с первых годов его пребывания в нём и до выпуска из верхнего офицерского класса (1843 г.) на службу он настолько был непохожим на других его товарищей во всех поступках, наклонностях и привычках и так оригинальным и своеобычным, что сначала всё это казалось странным, ненатуральным и загадочным, что возбуждало любопытство и недоумение, но потом, когда это никому не вредило, то начальство и товарищи перестали обращать внимание на эти странности. Фёдор Михайлович вёл себя скромно, строевые обязанности и учебные занятия исполнял безукоризненно, но был очень религиозен, исполняя усердно обязанности православного христианина. У него можно было видеть и Евангелие, и “Die Stunden der Andacht” [“Часы молитвы”] Цшокке, и др. После лекций из закона Божия о. Полуэктова Фёдор Михайлович ещё долго беседовал со своим законоучителем. Всё это настолько бросалось в глаза товарищам, что они его прозвали монахом Фотием. Невозмутимый и спокойный по природе, Фёдор Михайлович казался равнодушным к удовольствиям и развлечениям его товарищей; его нельзя было видеть ни в танцах, которые бывали в училище каждую неделю, ни в играх в “загонки, бары, городки”, ни в хоре певчих. Впрочем, он принимал живое участие во многом, что интересовало остальных кондукторов, его товарищей. Его скоро полюбили и часто следовали его совету или мнению…» [Д. в восп., т. 1, с. 163—164]

Помимо подобных психологических штрихов к портрету юного Достоевского, Савельев в своих мемуарах сообщил немало ценных сведений-подробностей о дружбе будущего писателя с товарищами по училищу (И. И. Бережецким, Д. В. Григоровичем), круге его чтения и т. п.

Достоевский поддерживал с Савельевым отношения до конца жизни, они встречались (например, на обеде в честь Ф. Ф. Радецкого 19 октября 1878 г.), писатель бывал у бывшего своего воспитателя дома. Сохранилось 2 письма Достоевского к Савельеву (1878, 1880) и 2 письма Савельева к писателю (1880).

САВИНА (урожд. Подраменцова) Мария Гавриловна (1854—1915), актриса (с 1874 г.) Петербургского Александринского театра, прославилась исполнением ролей в пьесах Н. В. Гоголя, А. Н. Островского, И. С. Тургенева. Достоевскому очень нравился талант Савиной, которую он в видел не только на сцене, но и с которой вместе участвовал в литературно-музыкальных вечерах в конце 1870-х гг. А. Ф. Кони свидетельствовал: «Никогда не забуду, как Достоевский бросился в восторге целовать руки артистке [Савиной] после того, как она однажды на концерте прочла одну сцену из “Обрыва”. “Как она читает, как читает! — Как она читает, — повторял он. — Какой язык, произношение!..» Савина, в свою очередь, отзывалась с не меньшим пиететом о Достоевском-чтеце: «Удивительно он читал. И откуда в этой хрупкой, тщедушной фигуре была такая мощь и сила звука? — “Глаголом жги сердца людей!” Как сейчас слышу…» Савина же, которая была близка с Тургеневым, сохранила для истории любопытный факт: 16 марта 1879 г. на вечере в пользу Литературного фонда, где она выступала вместе с Тургеневым в сцене из его пьесы «Провинциалка», Достоевский затем в артистической комнате наедине ей с сарказмом сказал: «— У вас каждое слово отточено, как из слоновой кости, а старичок-то пришёптывает…» [Белов, т. 2, с. 177]

На похоронах Достоевского Савина вместе с актёром Н. Ф. Сазоновым несла венок от русской драматической труппы.

САВОСТЬЯНОВА В. А. — см. Достоевская В. А.

САДОВНИКОВ Дмитрий Николаевич (1847—1883), поэт, этнограф, автор песен, ставших народными «И-за отсрова на стрежень» и «По саду городскому», составитель сборников «Загадки русского народа», «Языческие сны русского народа» и др., близкий знакомый и поклонник И. С. Тургенева. Сохранились его воспоминания о встречах с Достоевским в конце его жизни на «пятницах» у Я. П. Полонского и литературных благотворительных вечерах. Причём тон этих воспоминаний не всегда доброжелателен. Тем ценнее свидетельства Садовникова о даре Достоевского-чтеца, Достоевского-психолога, Достоевского-художника (речь идёт о вечере в зале Благородного собрания 9 марта 1879 г.): «После небольшого антракта вышел маленький Достоевский и начал читать одну из глав “Братьев Карамазовых”. Начал он вяло и скучно: речь шла о такой чертовщине в полном смысле слова, что я невольно подумал: “вот человек, точно лорд Редсток какой-то апокалипсис объясняет”. Но когда дело дошло до признания Дмитрия Карамазова, всё разом переменилось. Публика замерла. Болезненная глубина чувства этого сладострастника была так художественно-правдива передана автором, что я ничего подобного не слыхивал. Манера читать прозу, стихи, делать вставочные обращения к брату, трепет голосового органа, где это требуется, ускоренный темп в сцене самоубийства, какая-то характерная торопливость на самом драматическом месте — неподражаемы. Его вызвали, если не ошибаюсь, пять раз…» [Белов, т. 2, с. 180]

В воспоминаниях же Садовникова сохранилась история, как Достоевский обиделся на Полонского, заподозрив, что тот весной 1879 г. охладел к нему из-за Тургенева.

САЗОНОВА (урожд. Смирнова) Софья Ивановна (1852—1921), писательница, автор романов, публиковавшихся в ОЗ в 1870-е гг., «Огонёк», «Соль земли», «Попечитель учебного округа», «Сила характера», «У пристани». Достоевский был с Сазоновой знаком, читал её романы в и они ему нравились. В «Воспоминаниях» А. Г. Достоевской приводит трагикомический эпизод, связанный с этим: «18-го мая 1876 года произошел случай, о котором я вспоминаю почти с ужасом. Вот как было дело: в “Отечественных записках” того года печатался новый роман С. Смирновой под названием “Сила характера”. Фёдор Михайлович был дружен с Софьей Ивановной Смирновой и очень ценил её литературный талант. Заинтересовался он и последним её произведением и просил меня доставлять ему книжки журнала по мере выхода их в свет. <…> То же случилось и с апрельской книжкой. Фёдор Михайлович прочёл роман и говорил мне, как удался нашей милой Софии Ивановне (которую я тоже очень ценила) один из мужских типов этого романа. В тот же вечер муж уехал на какое-то собрание, а я, уложив детей, принялась за чтение “Силы характера”. В романе, между прочим, было помещено анонимное письмо, посланное каким-то негодяем герою романа…» И далее Анне Григорьевне пришло в голову пошутить над своим чрезмерно ревнивым мужем: она переписала слово в слово грязное анонимное письмо из романа Смирновой и отправила его почтой на имя Фёдора Михайловича. Шутка чуть не кончилась трагически: узнав из анонимного послания, что-де «близкая ему особа так недостойно его обманывает» и что ему стоит посмотреть-узнать, чей это портрет она «на сердце носит», — Достоевский устроил жуткую сцену, сорвал с шеи жены цепочку с медальоном (поранив до крови) и увидел в медальоне «с одной стороны — портрет нашей Любочки, с другой — свой собственный». А затем признался: «—Ведь я в гневе мог задушить тебя! Вот уж именно можно сказать: Бог спас, пожалел наших деток! И подумай, хоть бы я и не нашёл портрета, но во мне всегда оставалась бы капля сомнения в твоей верности, и я бы всю жизнь этим мучился. Умоляю тебя, не шути такими вещами, в ярости я за себя не отвечаю!..» [Достоевская, с. 316]

В 1876 г. Достоевский подарил Сазоновой свою фотографию работы Н. Досса. В личном дневнике писательницы немало записей 1879—1880 гг. связано с Достоевским. К примеру, от 15 февраля 1880 г.: «Д<остоевский> ругает Петра, говорит, что это помещик, кот<орый> на всю Россию смотрел к<ак> на св<оё> поместье. Кораблики строил, это его забавляло, и денег на это ухлопал гибель, а какие результаты? Наш Пётр Великий (броненосец), кот<орого> не могут сдвинуть с места. — Жесток и развратник, но развратничает-то по-своему: в такие-то часы и по-своему-то. Сколько водки выпито, и то определённо…» [Белов, т. 2, с. 183]

После смерти Достоевского вдова его обратилась к Сазоновой с просьбой написать статью для 1-го тома Полного собрания сочинений Достоевского, однако ж писательница, видимо, посчитала такую задачу для себя непосильной и отказалась.

Достоевский был хорошо знаком и с мужем Смирновой — актёром Петербургского Александринского театра Сазоновым Николаем Фёдоровичем (1843—1903), с которым встречался помимо театра и у А. И. Суворина. Сазонов вместе с М. Г. Савиной нёс венок от русской драматической труппы на похоронах Достоевского.

САЛАЕВ Фёдор Иванович (1829—1879), московский издатель, книгопродавец. В конце 1870-х гг. продавал произведения Достоевского. Имя его встречается в переписке писателя с женой и его записных тетрадях.

САЛТЫКОВ-ЩЕДРИН Михаил Евграфович (1826—1889), писатель. Салтыков — его фамилия, публиковался под псевдонимом Н. Щедрин. Основные произведения: «Губернские очерки», «Помпадуры и помпадурши», «История одного города», «Господа Головлёвы», «Пошехонская старина», «Сказки». В юности, будучи чиновником Военного министерства и начинающим писателем, посещал некоторое время «пятницы» М. В. Петрашевского. Достоевский упомянул его имя в своих «Объяснениях и показаниях…», но подчеркнул, что знаком с Салтыковым был мало. За его ранние повести «Противоречия» (1847) и «Запутанное дело» (1848) Салтыкова-Щедрина в апреле 1848 г. сослали в Вятку, где он служил советником губернского правления. Впоследствии чиновник Салтыков успешно совмещал высокие административные посты с ролью писателя-сатирика, писателя-обличителя Щедрина — в 1858—1862 гг. служил вице-губернатором в Рязани, затем в Твери. В 1864—1884 гг. Салтыков-Щедрин был одним из ведущих сотрудников, а затем и редактором «Отечественных записок».

Настоящее знакомство Достоевского с Салтыковым-Щедриным произошло в ноябре 1861 г., когда рязанский вице-губернатор приезжал в Петербург и Достоевский пригласил его к сотрудничеству во «Времени». В 4-м номере журнала братьев Достоевских за 1862 г. появились «Недавние комедии» («Соглашение» и «Погоня за счастьем») Салтыкова-Щедрина, а в № 9 — очерки из цикла «Наш губернский день».

Конечно, Щедрин вскоре оказался в лагере «Современника», в лагере «литературных врагов» Достоевского, стал одним из основных противников в полемической дуэли между почвенниками и революционными демократами, западниками. В первую очередь, против Щедрина были направлены статьи Достоевского «Журнальные заметки…», «Опять “молодое перо”», «Господин Щедрин, или Раскол в нигилистах», «Необходимое заявление», «Чтобы кончить». Салтыков-Щедрин, со своей стороны, язвил и беспощадно высмеивал оппонента: чего стоит только памфлет «Стрижи» на всю редакцию «Эпохи», содержащий злую пародию на «Записки из подполья» и едкий шарж на их автора. Порой взаимная неприязнь Достоевского и Щедрина доходила, видимо, до ненависти. Достоевский в черновых материалах к «Дневнику писателя» 1881 г. записал: «Тема сатир Щедрина — это спрятавшийся где-то квартальный, который его подслушивает и на него доносит; а г-ну Щедрину от этого жить нельзя…» [ПСС, т. 27, с. 52] Ранее, в письме к А. Н. Майкову из Женевы от 18 февраля /1 мар. / 1868 г. писатель сформулировал главную причину своей «нелюбви» к автору «Губернских очерков»: «Подлость и мерзость нашей литературы и журналистики и здесь ощущаю. И как наивна вся эта дрянь: “Современники”, н<а>пр<имер>, лезут на последние барыши всё с теми же Салтыковыми и Елисеевыми — и всё та же закорузлая ненависть к России, всё те же ассоциации рабочих во Франции и больше ничего. А что Салтыков на земство нападает, то так и должно. Наш либерал не может не быть в то же самое время закоренелым врагом России и сознательным. Пусть хоть что-нибудь удастся в России или в чем-нибудь ей выгода — и в нём уж яд разливается…»

Вместе с тем, Салтыков-Щедрин, позволявший себе в письмах и частных разговорах называть Достоевского «безумным» и «юродивым», порой отзывался об его творчестве и весьма благосклонно: ему нравился «местами» «Идиот», судя по письму Достоевского к жене от 6 февраля 1875 г. похвалил Салтыков-Щедрин и три главы из «Подростка», которые успел прочесть (правда, позже весь роман в письме к А. Н. Некрасову он обзовёт «просто сумасшедшим»). Безусловно понравилась Салтыкову-Щедрину «Кроткая» и он одному своему знакомому сказал: «У него есть маленький рассказ “Кроткая”; просто плакать хочется, когда его читаешь, таких жемчужин немного во всей европейской литературе» [ПСС, т. 24, с. 390] Наиболее полную характеристику творчества Достоевского Салтыков-Щедрин дал в рецензии на творчество Н. Омулевского (ОЗ, 1871, № 4), где, говоря о современной литературе, выделил особо автора «Идиота» и прозорливо сформулировал, что «по глубине замысла, по ширине задач нравственного мира, разрабатываемых им, этот писатель стоит у нас совершенно особняком», и что Достоевский «не только признаёт законность тех интересов, которые волнуют современное общество, но даже идёт далее, вступает в область предвидений и предчувствий, которые составляют цель не непосредственных, а отдалённейших исканий человечества».

Сохранились 3 письма Салтыкова-Щедрина к Достоевскому (1862—1877), письма Достоевского к Салтыкову-Щедрину неизвестны.

САЛЬНИКОВ Александр Николаевич (1851—1909), литератор, корректор «Нового времени», автор мемуарной статьи «Ф. М. Достоевский о любви Пушкина к народу» (НВр, 1899, № 8307, 13 /25/ апр.). Сальников вспоминал, как на одном из литературных вечеров 1880 г. он выступал вместе с писателем и должен был читать отрывок из «Скупого рыцаря» А. С. Пушкина. За кулисами в разговоре Достоевский, когда Сальников упомянул-сопоставил с Пушкиным А. Н. Некрасова, возразил: «— Что такое “печальник горя народного”?! Да знаете ли вы, что Некрасов не любил и не мог (Достоевский сделал особое ударение на этом слове) так любить народ, как любил его Пушкин: Некрасов любил народ головою, умом, а Пушкин — всем существом своим, утробно… Вот какая между ними разница!..» [Белов, т. 2, с. 189]

САМОЙЛОВ Василий Васильевич (1813—1887), актёр Александринского театра в Петербурге, водевилист. Достоевский познакомился с ним в 1875 г., но видел его на сцене ещё в начале 1840-х гг., когда был завзятым театралом (об игре Самойлова похвально писал в то время сам В. Г. Белинский). В начале декабря 1879 г. Самойлов написал Достоевскому письмо, в котором признавался в любви к его творчеству и выразил сожаление, что писатель-психолог не пишет для сцены. В ответном письме (17 дек.) Достоевский, в свою очередь, написал несколько жарких фраз-признаний: «Благодарю Вас глубоко за Ваше прекрасное письмо. Слишком рад такому автографу, а Ваше мнение обо мне дороже всех мнений и отзывов о моих работах, которые мне удавалось читать.

Я слышу мнение это тоже от великого психолога, производившею во мне восторг ещё в юности и в отрочестве моём, когда Вы только что начинали Ваш художественный подвиг. Вашим гениальным талантом Вы, конечно и наверно, немало имели влияния на мою душу и ум. На склоне дней моих мне приятно Вам об этом засвидетельствовать…»

30 декабря 1879 г. на литературном утре в пользу студентов Самойлов читал «Мальчика у Христа на ёлке» Достоевского, а сам писатель — отрывок из «Братьев Карамазовых». За несколько дней до смерти писатель подписал и подарил артисту отдельное издание этого романа.

В молодости, в Сибири, Достоевский общался с родными братьями Самойлова — Иваном Васильевичем и Сергеем Васильевичем Самойловыми, которые служили горными инженерами на Локтевском заводе — туда возил ссыльного писателя его друг А. Е. Врангель.

САМСОНОВ Сидор Иванович, городской голова Семипалатинска. По воспоминаниям А. Е. Врангеля, этот немолодой вдовец держал целый гарем, славился любовью к молодым красивым девушкам. Был он человек богатый, а впоследствии и вовсе стал крупным золотопромышленником. В «Братьях Карамазовых» богатый «развратный» купец, покровитель Грушеньки Светловой, именуется — Кузьма Самсонов.

САНД Жорж (Sand George) — псевд., наст. имя и фамилия Аврора Дюпен (Dupin), по мужу Дюдеван (Dudevant) (1804—1876), французская писательница, автор романов «Индиана», «Лелия», «Жак», «Мопра», «Орас», «Последняя любовь» и др. Жорж Санд входила в круг самых любимых писателей Достоевского с самого его раннего отрочества. Весной 1844 г., вскоре после удачного перевода романа О. де Бальзака «Евгения Гранде», он начал переводить роман Санд «Последняя Альдини», но произошло непредвиденное: «Наконец, случился со мной один неприятный случай. Я был без денег. Но перевод Жорж Занда романа кончался у меня («La derniere Aldini»). Суди же о моем ужасе — роман был переведен в 1837 году. А чёрт это знал, я был в исступлении…» (Из письма к М. М. Достоевскому, лето 1844 г.) Однако ж работа над этим переводом не прошла даром и отразилась впоследствии в «Неточке Незвановой» — есть некоторая общность в обрисовке главных героинь, музыкальной атмосферы повествования и т. п.

В июньском выпуске «Дневника писателя» за 1876 г. Достоевский всю 1-ю главу посвятил памяти Ж. Санд, наиболее полно высказал своё отношение к ней, озаглавив две части некролога соответственно «Смерть Жорж Занда» и «Несколько слов о Жорж Занде»: «Прошлый, майский № “Дневника” был уже набран и печатался, когда я прочёл в газетах о смерти Жорж Занда (умерла 27 мая — 8 июня). Так и не успел сказать ни слова об этой смерти. А между тем, лишь прочтя о ней, понял, что значило в моей жизни это имя, — сколько взял этот поэт в своё время моих восторгов, поклонений и сколько дал мне когда-то радостей, счастья! Я смело ставлю каждое из этих слов, потому что всё это было буквально. Это одна из наших (то есть наших) современниц вполне — идеалистка тридцатых и сороковых годов. Это одно из тех имён нашего могучего, самонадеянного и в то же время больного столетия, полного самых невыясненных идеалов и самых неразрешимых желаний, — имён, которые, возникнув там у себя, в “стране святых чудес”, переманили от нас, из нашей вечно создающейся России, слишком много дум, любви, святой и благородной силы порыва, живой жизни и дорогих убеждений. Но не жаловаться нам надо на это: вознося такие имена и преклоняясь перед ними, русские служили и служат прямому своему назначению. Пусть не удивляются этим словам моим, и особенно в отношении к Жорж Занду, о которой до сих пор могут быть споры и которую, наполовину, если не на все девять десятых, у нас успели уже забыть; но своё дело она всё-таки у нас сделала в своё время и — кому же собраться помянуть её на её могиле, как не нам, её современникам со всего мира? <…> О, конечно, многие улыбнутся, может быть, прочтя выше о том значении, которое я придаю Жорж Занду; но смеющиеся будут неправы: теперь прошло очень уже довольно времени всем этим минувшим делам, да и сама Жорж Занд умерла старушкой, семидесяти лет, и, может быть, давно уже пережив свою славу. Но всё то, что в явлении этого поэта составляло “новое слово”, всё, что было “всечеловеческого”, — всё это тотчас же в своё время отозвалось у нас, в нашей России, сильным и глубоким впечатлением, не миновало нас и тем доказало, что всякий поэт — новатор Европы, всякий, прошедший там с новою мыслью и с новою силой, не может не стать тотчас же и русским поэтом, не может миновать русской мысли, не стать почти русскою силой. <…> Появление Жорж Занда в литературе совпадает с годами моей первой юности, и я очень рад теперь, что это так уже давно было, потому что теперь, с лишком тридцать лет спустя, можно говорить почти вполне откровенно…»

И далее подробно рассказав о роли Жорж Санд в дни его юности в Европе и в России, Достоевский в конце подчеркнул то, что ему особенно было важно во французской писательнице: «Жорж Занд не мыслитель, но это одна из самых ясновидящих предчувственниц (если только позволено выразиться такою кудрявою фразою) более счастливого будущего, ожидающего человечество, в достижение идеалов которого она бодро и великодушно верила всю жизнь, и именно потому, что сама, в душе своей, способна была воздвигнуть идеал. Сохранение этой веры до конца обыкновенно составляет удел всех высоких душ, всех истинных человеколюбцев. Жорж Занд умерла деисткой, твердо веря в Бога и бессмертную жизнь свою, но об ней мало сказать этого: она сверх того была, может быть, и всех более христианкой из всех своих сверстников — французских писателей, хотя формально (как католичка) и не исповедовала Христа. <…> Жорж Занд была, может быть, одною из самых полных исповедниц Христовых, сама не зная о том. Она основывала свой социализм, свои убеждения, надежды и идеалы на нравственном чувстве человека, на духовной жажде человечества, на стремлении его к совершенству и к чистоте, а не на муравьиной необходимости. Она верила в личность человеческую безусловно (даже до бессмертия её), возвышала и раздвигала представление о ней всю жизнь свою — в каждом своем произведении и тем самым совпадала и мыслию, и чувством своим с одной из самых основных идей христианства, то есть с признанием человеческой личности и свободы её (а стало быть, и её ответственности). Отсюда и признание долга и строгие нравственные запросы на это и совершенное признание ответственности человеческой. И, может быть, не было мыслителя и писателя во Франции в её время, в такой силе понимавшего, что “не единым хлебом бывает жив человек”…»

«САНКТ-ПЕТЕРБУРГСКИЕ ВЕДОМОСТИ», газета, издававшаяся Петербургской Академией наук с 1727 г., в XIX в. — ежедневно. В апреле-июне 1847 г. Достоевский опубликовал на её страницах четыре своих фельетона и один в соавторстве с А. Н. Плещеевым в цикле-разделе «Петербургская летопись». В 1863 г., когда после публикации статьи Н. Н. Страхова «Роковой вопрос» в журнале «Время» над ним по доносу МВед нависла угроза закрытия, Достоевский написал «Ответ редакции “Времени» на нападение “Московских ведомостей», который попытался, не дожидаясь выхода очередной книжки своего журнала, опубликовать в СПбВед. Эта статья в газете была уже набрана, но цензор, уже прослышав о неблагоприятной реакции на «Роковой вопрос» в правительственных кругах, «Ответ» Достоевского не пропустил.

Газета СПбВед входила в круг регулярно читаемых писателем периодических изданий на протяжении всей жизни, её название, ссылки на её публикации неоднократно встречаются в его текстах.

САХАР Яков Фадеевич (1858—1911), студент Петербургского университета, впоследствии известный нотариус, собиратель автографов выдающихся деятелей литературы и искусства. В декабре 1880 г. вместе со своим товарищем Е. С. Фёдоровым-Чмыховым посетил Достоевского и получил в подарок фотографию писателя (работы К. А. Шапиро) с дарственной надписью «на память».

СВАТКОВСКАЯ (урожд. Сниткина) Мария Григорьевна (1841—1872), старшая сестра жены писателя А. Г. Достоевской. Анна Григорьевна вспоминала о 1866 г.: «На другой день после посещения Фёдора Михайловича я отправилась на целый день к моей сестре, Марии Григорьевне Сватковской и рассказывала ей и её мужу, Павлу Григорьевичу, о моей работе у Достоевского. Занимаясь днём у Фёдора Михайловича, а вечером переписывая продиктованное, я видалась с сестрой Машей лишь урывками, и рассказов накопилось много. Сестра слушала внимательно, постоянно перебивая и обо всем подробно расспрашивая, и, видя моё чрезвычайное одушевление, сказала мне на прощанье:

— Напрасно, Неточка, ты так увлекаешься Достоевским. Ведь твои мечты осуществиться не могут, да и слава Богу, что не могут, если он такой больной и обременённый семьёю и долгами человек!

Я горячо возразила, что Достоевским совсем не “увлекаюсь”, ни о чём не “мечтаю”, а просто рада была беседовать с умным и талантливым человеком и благодарна ему за его всегдашнюю доброту и внимание ко мне.

Однако слова сестры меня смутили, и, вернувшись домой, я спрашивала себя: неужели сестра Маша права и я действительно “увлечена” Фёдором Михайловичем? Неужели это начало любви, которой я до сих пор не испытала?..» [Достоевская, с. 90]

Сватковская познакомилась с Достоевским накануне его свадьбы с Анной Григорьевной, и он сразу очаровал будущую свояченицу. Потрясение новой родственнице (как, конечно, и молодой жене) пришлось пережить, когда в последний день масленицы 1867 г. Достоевские находились у Сватковских в гостях, и с Фёдором Михайловичем случился жесточайший припадок эпилепсии. Но, судя по всему, на добрых взаимоотношениях свояченицы и зятя это не отразилось. Добрые родственные отношения Достоевский поддерживал и с мужем Марии Григорьевны — Сватковским Павлом Григорьевичем, чиновником, одно время (1866—1867 г.) служившим цензором.

Сватковские с ноября 1871 г. жили за границей, и там в Риме Мария Григорьевна подхватила какую-то болезнь (тиф или малярию) и 1 мая 1872 г. скончалась.

СВИСТУНОВ Пётр Николаевич (1803—1889), декабрист. В январе 1850 г. он вместе с жёнами декабристов П. Е. Анненковой (и её дочерью, впоследствии О. И. Ивановой), Ж. А. Муравьёвой и Н. Д. Фонвизиной встречался в Тобольске с Достоевским и С. Ф. Дуровым, помогал петрашевцам, поддерживал их. Имя Свистунова упоминается в ДП (1876, янв.) и в подготовительных материалах к этому выпуску.

СЕКРЕТНАЯ СЛЕДСТВЕННАЯ КОМИССИЯ. В день ареста петрашевцев 23 апреля 1849 г. Николай I назначил специальную «секретную следственную комиссию, высочайше учреждённую в Петербургской крепости над злоумышленниками» в составе: комендант Петропавловской крепости генерал-адъютант И. А. Набоков (председатель), член Государственного совета князь П. П. Гагарин, товарищ военного министра генерал-адъютант князь В. А. Долгоруков, нчальник штаба Управления военно-учебных заведений Я. И. Ростовцев, Л. В. Дубельт. При Комиссии через три дня была учреждена ещё одна вспомогательная «Особенная Комиссия для разбора всех бумаг арестованных лиц» в составе: статс-секретарь по принятию прошений князь А. Ф. Голицын (председатель), чиновник особых поручений III Отделения, тайный советник А. А. Сагтынский, секретарь шефа жандармов, действительный статский советник А. К. Гедерштейн, действительный статский советник, чиновник по особым поручениям Министерства внутренних дел И. П. Липранди.

Достоевский впервые подвергся Следственной комиссией допросу 6 мая и в этот же день написал, как и другие петрашевцы, «Объяснение» о своём участии в этом деле. В продолжении лета писатель вызывался на допросы несколько раз. 17 сентября Комиссия закончила свою работу и передала материалы следствия по делу петрашевцев (более 9000 листов!) в Военно-ссудную комиссию для вынесения приговора. Главный вывод следствия заключался в том, что «все сии собрания, отличавшиеся вообще духом, противным правительству, и стремлением к изменению существующего порядка вещей, не обнаруживают, однако ж, ни единства действий, ни взаимного согласия, к разряду тайных организованных обществ они также не принадлежали, и чтоб имели какие-либо сношения внутри России, не доказывается никакими положительными данными». Одним словом, петрашевцы — это «заговор идей» [ПСС, т. 18, с. 327—328]

Военно-ссудная комиссия с таким благодушным выводом не согласилась и приговорила 21 петрашевца (в том числе и Достоевского) к смертной казни «через расстреляние».

СЕМЕННИКОВ Иван Петрович (1834—1897), петербургский книгопродавец, продавал «Дневник писателя». Имя его встречается в переписке Достоевского с А. Г. Достоевской.

СЕМЁНОВ (Семёнов-Тян-Шанский) Пётр Петрович (1827—1914), географ, путешественник, впоследствии руководитель Русского географического общества, автор двухтомника «Мемуары». Почётную приставку Тян-Шанский к фамилии получил в 1906 г. за исследования в 1856—1857 гг. Тянь-Шаня. Во время этого путешествия он встречался с Достоевским в Семипалатинске и Барнауле. Но познакомились они ещё в 1840-е гг., когда Семёнов после окончания школы гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров стал вольнослушателем Петербургского университета, дружил и жил на одной квартире с Н. Я. Данилевским, который познакомил его со многими петрашевцами, в том числе и с братьями Достоевскими. В «Мемуарах» он писал: «Данилевский и я познакомились с двумя Достоевскими в то время, когда Фёдор Михайлович сразу вошёл в большую славу своим романом “Бедные люди”, но уже рассорился с Белинским и Тургеневым, совершенно оставил их литературный кружок и стал посещать чаще кружки Петрашевского и Дурова. В это время Достоевский, по обыкновению, боролся с нуждою. Успех “Бедных людей” сначала доставил ему некоторые материальные выгоды, но затем принёс ему в материальном же отношении более вреда, чем пользы, потому что возбудил в нем неосуществимые ожидания и вызвал в дальнейшем нерасчетливые затраты денег. <…>

Биография Достоевского прекрасно разработана, но с двумя выводами некоторых его биографов я никак не могу согласиться. Первое — это то, что Достоевский будто бы был очень начитанный, но необразованный человек. Мы знали близко Достоевского в 1846—1849 годах, когда он часто приходил к нам и вёл продолжительные разговоры с Данилевским. Я утверждаю вместе с О. Ф. Миллером, что Достоевский был не только начитанным, но и образованным человеком. В детские годы он имел прекрасную подготовку от своего научно образованного отца, московского военного медика. Ф. М. Достоевский знал французский и немецкий языки достаточно для того, чтобы понимать до точности всё прочитанное на этих языках. Отец обучал его даже латинскому языку. Вообще воспитание Ф. М. велось правильно и систематично до поступления его в шестнадцатилетнем возрасте в высшее учебное заведение — Инженерное училище, в котором он также систематически изучал с полным успехом, кроме общеобразовательных предметов, высшую математику, физику, механику и технические предметы, относящиеся до инженерного искусства…»

А во 2-м томе «Мемуаров» Семёнов живописно рассказал и о сибирских своих встречах с писателем, в том числе и о том, как Достоевский останавливался-гостил у него перед свадьбой с М. Д. Исаевой и сразу после неё: «В январе 1857 года я был обрадован приездом ко мне Ф. М. Достоевского. Списавшись заранее с той, которая окончательно решилась соединить навсегда свою судьбу с его судьбой, он ехал в Кузнецк с тем, чтобы устроить там свою свадьбу до наступления Великого поста. Достоевский пробыл у меня недели две в необходимых приготовлениях к своей свадьбе. По нескольку часов в день мы проводили в интересных разговорах и в чтении, глава за главой, его в то время ещё не оконченных “Записок из Мёртвого дома”, дополняемых устными рассказами. <…> Я был счастлив тем, что мне первому привелось путём живого слова ободрить его своим глубоким убеждением, что в “Записках из Мёртвого дома” он уже имеет такой капитал, который обеспечит его от тяжкой нужды, а что всё остальное придёт очень скоро само собой. Оживлённый надеждой на лучшее будущее, Достоевский поехал в Кузнецк и через неделю возвратился ко мне с молодой женой и пасынком в самом лучшем настроении духа и, прогостив у меня еще две недели, уехал в Семипалатинск…» [Д. в восп., т. 1, с. 297—311]

В письмах тех лет (А. Е. Врангелю, Ч. Ч. Валиханову) Достоевский неизменно очень тепло отзывался о Семёнове, называл его превосходным человеком. Встречались они и позже: к примеру, 18 августа 1871 г. Достоевский был у Семёнова с хлопотами по трудоустройству пасынка П. А. Исаева.

СЕМИПАЛАТИНСК, город (с 1782 г.) на р. Иртыш в Восточной Сибири (ныне — Казахстан), в котором Достоевский жил после Омского острога и служил в 7-м Сибирском линейном батальоне со 2 марта 1854 г. по 2 июля 1859 г. сначала рядовым, затем унтер-офицером и прапорщиком. В Семипалатинске ссыльный писатель дружил-общался с А. Е. Врангелем, Ч. Ч. Валихановым, здесь познакомился со своей первой женой М. Д. Исаевой, здесь жил семейным домом после женитьбы на ней, здесь же написал первые свои послекаторжные повести «Дядюшкин сон» и «Село Степанчиково и его обитатели», начальные страницы «Записок из Мёртвого дома».

«Портрет» Семипалатинска той поры оставил в своих «Воспоминаниях о Ф. М. Достоевском в Сибири» Врангель: «Семипалатинск лежит на правом высоком берегу Иртыша, широкой рыбной реки, тогда ещё не видавшей не только пароходов, но и барок-то на ней не бывало. Город получил своё название от семи палат, развалины которых ещё существовали в XVIII столетии и изображены в описании путешествий ученого натуралиста Палласа. <…> В моё время Семипалатинск, как я уже сказал выше, был полугород, полудеревня. Все постройки были деревянные, бревенчатые, очень немногие обшиты досками. Жителей было пять-шесть тысяч человек вместе с гарнизоном и азиатами, кокандскими, бухарскими, ташкентскими и казанскими купцами. Полуоседлые киргизы жили на левом берегу, большею частью в юртах, хотя у некоторых богачей были и домишки, но только для зимовки. Их насчитывали там до трёх тысяч…»

И далее Врангель подробно описывал «рай», в котором жил-обитал автор «Бедных людей» после каторги: одна православная церковь (и одновременно — единственное каменное здание), семь мечетей, одна уездная школа, одна аптека, один галантерейный магазин, о книжном же «и говорить нечего — некому было читать». Газеты получали человек 10-15 во всём городе, внимание местных обывателей мало занимала даже Крымская война, поскольку они «интересовались только картами, попойками, сплетнями и своими торговыми делами». В Семипалатинске мощёных улиц не было и ходить приходилось по щиколотку в песке. Во время бурь и ураганов, нередких в Сибири, тучи песка поднимались в воздух, так что «рай» доподлинно превращался в ад.

Достоевскому вскоре разрешено было — в виде исключения — перебраться из солдатской казармы на квартиру. Врангель свидетельствовал: «Хата Достоевского находилась в самом безотрадном месте. Кругом пустырь, сыпучий песок, ни куста, ни дерева. Изба была бревенчатая, древняя, скривившаяся на один бок, без фундамента, вросшая в землю, и без единого окна наружу <…>

У Достоевского была одна комната, довольно большая, но чрезвычайно низкая; в ней царствовал всегда полумрак. <…> Вся комната была закопчена и так темна, что вечером с сальною свечою — стеариновые тогда были большою роскошью, а освещения керосином ещё не существовало — я еле-еле мог читать. Как при таком освещении Фёдор Михайлович писал ночи напролет, решительно не понимаю. Была ещё приятная особенность его жилья: тараканы стаями бегали по столу, стенам и кровати, а летом особенно блохи не давали покоя…» [Д. в восп., т. 1, с. 347—350]

После женитьбы быт писателя, конечно, стал получше, но всё равно об этом городе у него остались самые мрачные воспоминания, он стал своеобразным отрицательным мерилом: вырвавшись из него, он восклицает (в письме к Врангелю от 22 сентября 1859 г.), что Тверь для него ещё «хуже» и «гаже» Семипалатинска.

СЕНЯВИНА (урожд. д’Оггер) Александра Васильевна (?—1862), дочь нидерландского посла барона Вильгельма д’Оггера, жена товарища министра внутренних дел, сенатора, тайного советника И. Г. Сенявина, петербургская великосветская красавица. В начале 1846 г. прославившийся автор «Бедных людей» был представлен её на вечере в доме графа В. Ю. Виельгорского и от волнения упал к её ногам в обморок. Язвительные вчерашние «друзья» И. С. Тургенев, Н. А. Некрасов и, предположительно, И. И. Панаев, сочиняя вскоре пасквильную «сатиру» на новоявленного «гения» под названием «Послание Белинского к Достоевскому», не преминули упомянуть и о том, как «милый пыщ»:

СЕРОВ Александр Николаевич (1820—1871), музыкальный критик, композитор, автор опер «Юдифь», «Рогнеда», «Вражья сила». В начале 1860-х гг. входил в кружок, сформировавшийся вокруг редакции «Времени», публиковал статьи о музыке в «Эпохе». Достоевский, в свою очередь, посещал музыкальные вечера в доме Серова, был знаком с его женой Серовой (урожд. Бергман) Валентиной Семёновной (1846—1924) — первой русской женщиной-композитором. По воспоминаниям Н. Н. Фон-Фохта, писатель «из русских композиторов очень любил произведения Глинки и Серова, в особенности оперу последнего “Рогнеда”» [Д. в восп., т. 2, с. 55]. Известно 3 письма Серова к Достоевскому 1864—1865 гг.

СИМОНОВ Леонид Николаевич, петербургский врач, в лечебнице которого Достоевский в 1875 г. лечил лёгкие методом сжатого воздуха (под колоколом). О знакомстве с Достоевским во время этого лечения оставила воспоминания Л. В. Головина. Имя Симонова встречается в переписке писателя с женой.

СИМОНОВА-ХОХРЯКОВА (урожд. Ребиндер, в первом браке Симонова, во втором — Хохрякова) Людмила Христофоровна (1838—1906), общественная деятельница, педагог, писательница, автор многочисленных романов и повестей о судьбах русской женщины, опубликованных в журналах «Дело», «Русское богатство» и др. С Достоевским она познакомилась в 1876 г., несколько раз навещала его, удостаивалась продолжительных бесед. Воспоминания об этих встречах-разговорах с писателем она обобщила в очерке «Из воспоминаний о Фёдоре Михайловиче Достоевском», опубликованном в трёх номерах «Церковно-общественного вестника» в феврале 1881 г.

В этих мемуарных набросках есть и портрет Достоевского: «…он страшно изменился. Казался бледным и истомлённым. Говорил совсем шёпотом, задыхался более прежнего и сильнее кашлял. И по лицу видно было, что он близок к концу –– и совсем плох. Мне даже вдруг пришла мысль, что он не доживёт до зимы…» И следом Симонова-Хохрякова тонко подмечает некое мазохистское сладострастие, с каким автор «Записок из подполья» относился к этому вопросу. На её резонный совет –– хотя бы переменить квартиру на более удобную, Достоевский впал в истеричное раздражение и закричал: «–– А я не хочу <…> не хочу и не хочу <…>. Пусть борьба…» И проницательная женщина домысливает-резюмирует: «Я поняла, что, идя таким путём, он мучает себя, издевается над собой и наблюдает, насколько у него хватит сил, хотя при этом и сознаёт, что вследствие непосильной борьбы наступит конец…» Немало в очерке и любопытных подробностей о работе писателя над «Дневником писателя», над очень волнующей его в то время темой самоубийства:

«–– Откуда вы взяли этот “Приговор” <…>? –– спросила я его.

–– Это моё, я сам написал <…>.

–– Да вы сами-то атеист?

— Я деист, я философский деист! — ответил он и сам спросил меня: — а что?

— Да ваш “Приговор” так написан, что я думала, что всё вами изложенное вы пережили сами.

Я стала говорить о том ужасном впечатлении, которое может производить “Приговор” на читателя. Я сказала ему, что иной человек если и не помышлял о самоубийстве, то, прочтя “Приговор”, дойдёт до этой идеи; что читатель, сознав необходимость уничтожения или разрушения, может шагнуть ещё дальше и прийти к убеждению не только покончить с собою, но и порешить с другими, близкими ему, дорогими людьми и что он не будет в этом виноват, так как в смерти близких желал только их счастья.

— Боже, я совсем не предполагал такого исхода, — сказал он, вскочив с места.

Он начал быстро ходить по комнате, почти бегать, волновался до того, что дошёл до какого-то исступления, и то ударял себя в грудь, то хватался за волосы.

— И ведь это не вы первая, — сказал он, остановившись передо мною на одну секунду, — мне уж говорили об этом, и, кроме того, я получил письмо.

И снова забегал, чуть не проклиная себя.

— Меня не поняли, не поняли! — повторял он с отчаянием, потом вдруг сел близко ко мне, взял меня за руку и заговорил быстрым шепотом:

— Я хотел этим показать, что без христианства жить нельзя, там стоит словечко: ergo; оно-то и означало, что без христианства нельзя жить. Как же это ни вы, ни другие этого словечка не заметили и не поняли, что оно означает?

Потом он встал, выпрямился и произнёс твёрдым голосом:

— Теперь я даю себе слово до конца дней моих искупать то зло, которое наделал “Приговором”.

Последние произведения Фёдора Михайловича действительно носили на себе до такой степени религиозный характер, что недруги Достоевского, глумясь над ним, прозвали его ханжой…» [Д. в восп., т. 2, с. 346—355]

Конечно, воспринимая этот рассказ, надо делать скидку на простодушие и некоторую экзальтированность писательницы.

Рассказ Симоновой-Хохряковой о побеге своей дочери из дому Достоевский использовал в ДП за 1876 г. (дек., гл. 2, «Анекдот из детской жизни»). Сама Симонова-Хохрякова послужила, в какой-то мере, прототипом госпожи Хохлаковой из «Братьев Карамазовых».

СИРЯКОВ Михаил Никитич (1824—1878), владелец (совместно с Н. П. Кораблевым) книжного магазина на Большой Морской в Петербурге, в котором в 1870-е гг. продавались сочинения Достоевского.

«СКЛАДЧИНА», сборник, вышедший в Петербурге в 1874 г. В 1873 г. в Самарской губернии разразился жесточайший голод. Столичные писатели решили издать сборник в пользу голодающих. В редакционный комитет вошли И. А. Гончаров, А. А. Краевский, Н. А. Некрасов, А. В. Никитенко, П. Е. Ефремов (секретарь), В. П. Мещерский (казначей). Достоевский для сборника написал «Маленькие картинки (В дороге)», о ходе работы над которым можно проследить по его переписке этого периода с Гончаровым. Всего в «Складчине» приняли участие 48 писателей самых разных направлений, в том числе И. С. Тургенев, М. Е. Салтыков-Щедрин, А. Н. Островский, А. Н. Плещеев и др. Сборник вышел в конце марта 1874 г. и встретил почти единодушные сочувственные отклики во многих изданиях.

СЛАВЯНОФИЛЬСТВО, течение русской общественной мысли XIX в., отстаивающее, в противоположность западничеству, особые, самобытные, внеевропейские пути развития России, идеализирующее допетровскую Русь, патриархальное крестьянство. У истоков славянофильства во 2-й пол. 1830-х гг. стояли А. С. Хомяков и И. В. Киреевский. Позднее лидерами славянофильства были братья И. С. Аксаков и К. С. Аксаков, Ю. Ф. Самарин. Почвенничество Достоевского во многом было близко славянофильству, но имелись и расхождения, которые и обозначились в ходе полемики журналов «Время» и «Эпоха» со славянофильской газетой «День», в таких статьях самого Достоевского, как «Последние литературные явления. газета “День”», «Два лагеря теоретиков (по поводу “Дня” и кой-чего другого)», «Журнальная заметка. О новых литературных органах и о новых теориях», «Славянофилы, черногорцы и западники» и др.

СЛИВИЦКИЙ Алексей Михайлович (1850—1913), детский писатель, один из ближайших помощников председателя комиссии по открытию памятника А. С. Пушкину в Москве Л. И. Поливанова. О своих встречах с Достоевским на Пушкинских торжествах 1880 г. рассказал в мемуарном очерке «Из моих воспоминаний о Л. И. Поливанове (Пушкинские дни)», опубликованном в «Московском еженедельнике» (1908, № 46, 22 нояб.). Помимо подробностей небывалого успеха «Пушкинской речи» писателя, Сливицкий приводит интересные подробности, оставшиеся незамеченные широкой публикой: «На мою долю выпало в этот день доставить из Благородного собрания в Лоскутную гостиницу венок, поднесённый Ф. М. Достоевскому после его памятной речи. Мы подъехали к Лоскутной почти одновременно, и я вошёл в его номер вслед за ним. Он любезно просил меня присесть, но так был бледен и видимо утомлён, что я решил по возможности сократить свой визит. Хорошо помню, как он, вертя в руках тетрадку почтовой бумаги малого формата, в которой не без помарок была набросана только что прочитанная речь, повторял неоднократно: “Чем объяснить такой успех? Никак не ожидал...” <...>

Лучше сохранила память один из моментов после обеда. <…> И хорошо помню, между прочим, его жалобы на то, как болезнь страшно мешает ему работать: “Я забываю после припадка, что уже написано в листах, отосланных в редакцию. Надо продолжать, а я не помню, сказал ли я то-то и то-то или только собирался сказать...” И невольно думалось, не есть ли следствие этой роковой болезни — длинноты и повторения, какие встречаются в его романах... Помолчав, он прибавил: “Напишу еще «Детей» и умру”. Роман “Дети”, по замыслу Достоевского, составил бы продолжение “Братьев Карамазовых”. В нём должны были выступить главными героями дети предыдущего романа...» [Д. в восп., т. 2, с. 422—423]

СЛИВЧАНСКИЙ Моисей Петрович (1820—1906), петербургский купец, в доме которого (угол Лиговского проспекта и Гусева переулка) Достоевские жили с конца февраля 1873 г. по май 1874 г. В этот дом они перебрались, чтобы быть поближе к редакции «Гражданина», редактором которого стал в то время Достоевский. А. Г. Достоевская вспоминала: «Выбор квартиры был очень неудачен: комнаты были небольшие и неудобно расположенные, но так как мы переехали среди зимы, то пришлось примириться со многими неудобствами. Одно из них было — беспокойный характер хозяина нашего дома. Это был старичок очень своеобразный, с разными причудами, которые причиняли и Фёдору Михайловичу и мне большие огорчения. О них говорил мой муж в своём письме ко мне от 19 августа…» [Достоевская, с. 276] В упомянутом письме от 19 августа 1873 г. жене в Старую Руссу Достоевский писал, в частности: «Сливчанский — это какой-то помешанный (я серьёзно это думаю)…», — и призывал Анну Григорьевну съезжать с этой квартиры. Как выясняется из того же письма, Сливчанский был самодуром, и писатель опасался, что домовладелец выгонит их из квартиры посреди зимы.

СЛУЦКИЙ Яков Александрович (1815—1898), полковник Омского артиллерийского батальона (впоследствии генерал от инфантерии). Достоевский встречался с ним в Омске и Семипалатинске (куда Слуцкий приезжал по делам службы). В 1856 г. Слуцкий помог устроить пасынка писателя П. А. Исаева в Сибирский кадетский корпус. Имя Слуцкого не раз встречается в письмах Достоевского к А. Е. Врангелю.

СЛУЧЕВСКИЙ Константин Константинович (1837—1904), писатель, автор нескольких сборников лирики, романов, повестей, дебютировал в «Современнике» в 1860 г., служил одно время в Главном управлении по делам печати. Достоевский познакомился с ним в 1873 г., они оба участвовали в сборнике «Складчина», выступали затем на литературных вечерах, встречались в доме Е. А. Штакеншнейдер. Случевский был поклонником Достоевского, на смерть его откликнулся стихотворением «Памяти Достоевского» (НВр, 1881, 1 фев.), для первого тома полного собрания сочинений Достоевского 1889 г. написал биографический очерк писателя, поддерживал дружеские отношения с вдовой писателя до самой своей смерти. Достоевский оставил отзыв о Случевском вскоре после начала их знакомства в письме к А. Г. Достоевской от 16 /28/ июня 1874 г. из Эмса: «Да встретил я, или, лучше сказать, подошёл ко мне в саду (потому что сам никого не узнаю) Случевский (литератор, служит в цензуре, редактирует “Иллюстрацию”) и с радостью возобновил со мной знакомство. Я его мельком встречал зимой в Петербурге. Он ещё человек молодой, здесь с женой и детьми. Напросился ко мне на визит, не знаю, придёт ли. Это — характер петербургский, светский человек, как все цензора, с претензиями на высшее общество, малопонимающий во всём, довольно добродушный и довольно самолюбивый. Очень порядочные манеры…»

СМИРНОВ Василий Христофорович (?—1873), муж племянницы писателя М. П. Карепиной. Другая племянница, М. А. Иванова, вспоминала о лете 1866 г., когда все они вместе жили на даче в Люблино: «У Достоевского были необъяснимые симпатии и антипатии к людям, с которыми он встречался. Так, неизвестно почему, он невзлюбил очень хорошего человека, Василия Христофоровича Смирнова, мужа его племянницы, Марии Петровны Карепиной. Он вообразил себе, что тот должен быть пьяницей, и всюду делал надписи подобного рода: “Здесь был В. X. Смирнов и хлестал водку”. Это повело к ссоре с Смирновыми. Этого Смирнова Достоевский хотел изобразить в Лужине в “Преступлении и наказании”…» [Д. в восп., т. 2, с. 48]

В письме к А. Г. Достоевской от 20 мая 1873 г. из Москвы Фёдор Михайлович сообщал: «Я отправился тотчас же к Варе. Она, между прочим, в большом горе, что зять её, Смирнов, умер (3-тьего дня схоронили) и оставил вдову (её дочь) и пятерых маленьких детей…»

СНИТКИН Александр Николаевич (1842—1905), двоюродный брат жены писателя А. Г. Достоевской. Был свидетелем со стороны невесты на венчании Достоевского с Анной Григорьевной. В письме к ней (1 октября 1877 г.) от имени редактора «Детского чтения» В. П. Острогорского просил узнать у Достоевского, не даст ли он какое-нибудь своё произведение для этого журнала. Но в основном, судя по всему, этого родственника с писателем связывали денежные дела: через ту же Анну Григорьевну (письмо от 23 сент. 1876 г.) Сниткин просил в долг сто рублей, в октябре 1878 г. он отказался платить по векселю ростовщику И. Р. Тришину и долг перешёл на поручителя Достоевского, из-за чего произошёл конфликт.

Общался Достоевский и с женой Сниткина — Сниткиной (урожд. Андреевой) Марией Михайловной, имя её неоднократно упоминается в письмах писателя к жене 1870-х гг.

СНИТКИН Алексей Павлович (1829—1860), литератор (псевд. Аммос Шишкин), публиковал стихи, прозу, фельетоны в С, БдЧт, «Искре», «Светоче» и др. Он вместе с Достоевским и другими известными писателями участвовал 14 апреля 1860 г. в «литераторском» спектакле «Ревизор», где играл роль квартального. Именно в день спектакля он простудился и вскоре умер. Достоевский 3 мая 1860 г. писал актрисе А. И. Шуберт: «Кстати: не знавали ли Вы одного Сниткина: он ещё пописывал комические стихи под именем Аммоса Шишкина. Представьте себе: заболел и умер в какие-нибудь шесть дней. Литературный фонд принял участие в его семействе. Очень жаль…»

Естественно, спустя несколько лет познакомившись со «стенографкой» А. Г. Сниткиной, ставшей затем его женой, Достоевский вспомнил о бедном литераторе: «Он опять осведомился о моём имени и фамилии и спросил, не прихожусь ли я родственницей недавно скончавшемуся молодому и талантливому писателю Сниткину. Я ответила, что это однофамилец…» [Достоевская, с. 71]

СНИТКИН Иван Григорьевич (1849—1887), брат жены писателя А. Г. Достоевской. Закончил Петровскую сельскохозяйственную академию в Москве. По воспоминаниям Анны Григорьевны, именно брат натолкнул её мужа на идею «Бесов»: «Это был роман “Бесы”, появившийся в 1871 году. На возникновение новой темы повлиял приезд моего брата. Дело в том, что Фёдор Михайлович, читавший разные иностранные газеты (в них печаталось многое, что не появлялось в русских), пришёл к заключению, что в Петровской земледельческой академии в самом непродолжительном времени возникнут политические волнения. Опасаясь, что мой брат, по молодости и бесхарактерности, может принять в них деятельное участие, муж уговорил мою мать вызвать сына погостить у нас в Дрездене. <…> Брат мой всегда мечтал о поездке за границу; он воспользовался вакациями и приехал к нам. Фёдор Михайлович, всегда симпатизировавший брату, интересовался его занятиями, его знакомствами и вообще бытом и настроением студенческого мира. Брат мой подробно и с увлечением рассказывал. Тут-то и возникла у Фёдора Михайловича мысль в одной из своих повестей изобразить тогдашнее политическое движение и одним из главных героев взять студента Иванова (под фамилией Шатова), впоследствии убитого Нечаевым. О студенте Иванове мой брат говорил как об умном и выдающемся по своему твёрдому характеру человеке и коренным образом изменившем свои прежние убеждения. И как глубоко был потрясён мой брат, узнав потом из газет об убийстве студента Иванова, к которому он чувствовал искреннюю привязанность! Описание парка Петровской академии и грота, где был убит Иванов, было взято Фёдором Михайловичем со слов моего брата…» [Достоевская, с. 211—212]

Конечно, история замысла «Бесов» была намного сложнее, но бесспорно, что у писателя с братом жены, несмотря на солидную разницу в возрасте, отношения сложились близкие и дружеские. Летом 1877 г. Достоевские отдыхали в имении Сниткина Малый Прикол под Курском.

Семейная жизнь Сниткина не была безоблачной — он то разъезжался, то съезжался со своей женой Сниткиной Ольгой Кирилловной, у которой был бурный роман на стороне. В переписке Достоевского с женой перипетии семейной драмы Сниткиных упоминаются неоднократно. К примеру, в ответ на очередное сообщение Анны Григорьевны на эту тему писатель в письме от 18 /30/ июня 1875 г. из Эмса эмоционально отвечал: «То, что ты пишешь об Иване Григорьевиче, просто ужасно. Нет, с этой сукой надо поступать как с собакой, а не человеком. Она ещё наделает ему неприятностей небось. Вот если б он решился наконец окончательно разойтись с ней (то есть отречься от надежды и намерения жить опять вместе), то тогда бы он мог поступить и спокойно и строго, и это бы могло её наконец вразумить…» Впоследствии Сниткина вернулась к мужу окончательно и Достоевский к ней «подобрел».

В день смерти Достоевского Сниткин совсем случайно приехал в Петербург и стал для сестры, можно сказать, ангелом-хранителем: «Приезд брата в столь горестное время я считаю истинною для меня Божиею милостью: не говорю уже о том, что присутствие любимого брата и искреннего моего друга было для меня некоторым утешением, но теперь около меня оказался близкий и преданный мне человек, у которого я могла просить совета и которому могла поручить все мелкие, но многосложные заботы по погребению тела Фёдора Михайловича. Благодаря брату от меня были отстранены все деловые вопросы, и я была избавлена от многого неприятного и тяжёлого в эти печальные дни…» [Там же, с. 402]

СНИТКИН Михаил Николаевич (1837—1901), двоюродный брат жены писателя А. Г. Достоевской; врач-педиатр, автор книг по детским болезням, служил врачом в Петербургском воспитательном доме. Был свидетелем со стороны невесты на венчании Достоевского с Анной Григорьевной. По её воспоминаниям, они с мужем регулярно раза три-четыре в году бывали в гостях у Сниткина. Именно Сниткин заранее предупредил жену писателя о серьёзности его лёгочной болезни: «Надо сказать, что в конце 1879 года, по возвращении из Эмса, Фёдор Михайлович при посещении своём моего двоюродного брата, доктора М. Н. Сниткина, попросил осмотреть его грудь и сказать, большие ли успехи произвело его леченье в Эмсе. Мой родственник, хотя и был педиатром, но был знаток и по грудным болезням, и Фёдор Михайлович доверял ему, как врачу, и любил его, как доброго и умного человека. Конечно (как сделал бы каждый доктор), он успокоил Фёдора Михайловича и заверил, что зима пройдёт для него прекрасно и что он не должен иметь никаких опасений за своё здоровье, а должен лишь принимать известные предосторожности. Мне же, на мои настойчивые вопросы, доктор должен был признаться, что болезнь сделала зловещие успехи и что в своём теперешнем состоянии эмфизема может угрожать жизни. Он объяснил мне, что мелкие сосуды легких до того стали тонки и хрупки, что всегда предвидится возможность разрыва их от какого-нибудь физического напряжения, а потому советовал ему не делать резких движений, не переносить и не поднимать тяжёлые вещи, и вообще советовал беречь Фёдора Михайловича от всякого рода волнений, приятных или неприятных. <…> Можно представить себе, как я была испугана и как внимательно я стала наблюдать за здоровьем мужа…» [Достоевская, с. 382—383]

28 апреля 1876 г. Достоевский при содействии Сниткина посетил Воспитательный дом, о чём писал в майском выпуске «Дневнике писателя» за 1876 г. (гл. 2). В переписке писателя с Анной Григорьевной не раз упоминается и жена Сниткина — Сниткина Екатерина Ипполитовна, с которой Фёдор Михайлович общался в 1870-е гг.

СНИТКИНА А. Г. — см. Достоевская А. Г.

СНИТКИНА (урожд. Мильтопеус) Анна Николаевна (1812—1893), мать жены писателя А. Г. Достоевской, обрусевшая шведка финского происхождения. Анна Григорьевна вспоминала: «Мать моя была женщина поразительной красоты — высокая, тонкая, стройная, с удивительно правильными чертами лица. Обладала она также чрезвычайно красивым сопрано, сохранившимся у ней почти до старости. Родилась она в 1812 году, и когда ей было девятнадцать лет, обручилась с одним офицером. Им не пришлось обвенчаться, так как он принял участие в Венгерской кампании и был там убит. Горе моей матушки было чрезвычайное, и она решила никогда не выходить замуж…»

Но всё же впоследствии, в 1841 г., она вышла замуж за Сниткина Григория Ивановича и даже сменила ради него религию: «Сделавшись православной, моя мать стала ревностно исполнять обряды церкви, говела, причащалась, но молитвы на славянском языке ею трудно усваивались, и она молилась по шведскому молитвеннику. Она никогда не раскаивалась в том, что переменила религию, “иначе, — говорила она, — я бы чувствовала себя далеко от мужа и детей, а это было бы мне тяжело”.

Прожили мои родители вместе около двадцати пяти лет и жили очень дружно, так как сошлись характерами. Главою дома была моя мать, обладавшая сильною волей; папа добровольно подчинился маме…» [Достоевская, с. 47—48]

У Достоевского с тёщей были прекрасные отношения. Она помогала семье дочери материально, занималась воспитанием внуков. Анна Григорьевна свидетельствовала: «Надо отдать справедливость Фёдору Михайловичу, что за четырнадцать лет нашего брака он всегда был очень почтителен и добр с моей матерью, искренно любил и почитал её…» [Там же, с. 100]

Сохранилось 4 письма Достоевского к Сниткиной (1867—1880) и одно её письмо к зятю (1876).

СНИТКИНА Мария Николаевна, двоюродная сестра жены писателя А. Г. Достоевской. В 1877 г. она выполняла отдельные поручения Достоевского, связанные с распространением «Дневника писателя». Фёдор Михайлович, судя по письмам к жене того периода (а упоминается Сниткина в них неоднократно), не очень был доволен помощницей, жаловался на её капризность, что она «тонирует и говорит свысока, чувствует, что в ней надобность» (из письма от 7 июля 1877 г.). 11 июля 1877 г. писатель отзывается о Сниткиной уже помягче, но всё равно ворчливо: «Марья Николаевна работала усердно, но она большая размазня…»

«СОВРЕМЕННИК» (1836—1866), петербургский журнал, основанный А. С. Пушкиным, с 1838 г. издателем стал П. А. Плетнёв. В 1847 г. журнал перешёл в руки Н. А. Некрасова и И. И. Панаева, ведущим сотрудником его стал В. Г. Белинский. В лагерь «Современника» перешли многие авторы «Отечественных записок», составляющие костяк натуральной школы — И. С. Тургенев, А. И. Герцен, Д. В. Григорович и др. Достоевский в этот период по разным обстоятельствам (в основном — денежным) не изменил ОЗ и на страницах С появился только один его небольшой рассказ «Роман в девяти письмах» (1847).

Впоследствии, когда с приходом в некрасовский журнал Н. А. Добролюбова и Н. Г. Чернышевского издание приобрело ярко выраженное революционно-демократическое, западническое направление, Достоевский на страницах «Времени» и «Эпохи» с позиций почвенничества вёл непримиримую полемику с «Современником»: «Г-н —бов и вопрос об искусстве», «Необходимое заявление», «Необходимое литературное объяснение по поводу разных хлебных и нехлебных вопросов», «Объявление о подписке на журнал “Время” на 1862 год», «Молодое перо», «Опять “Молодое перо”. Ответ на статью “Современника”», «Господин Щедрин, или Раскол в нигилистах» и др.

В 1866 г. С был окончательно запрещён, его преемником, по существу, стали обновлённые той же редакцией ОЗ.

СОКОВНИН Николай Михайлович (?—1903), опекун издателя Ф. Т. Стелловского (с апреля 1874 г.). Достоевский имел с ним дело в ходе процесса со Стелловским, имя его упоминается в переписке писателя.

СОЛЛОГУБ Владимир Александрович, граф (1813—1882), писатель, автор знаменитых в начале 1840-х гг. повестей «История двух калош», «Большой свет», «Тарантас». В. Г. Белинский называл Соллогуба сильным, блестящим талантом и одним из первых писателей «новой школы». Ещё до выхода «Бедных людей», знаменитый писатель пожелал познакомиться с Достоевским, но случилось это уже после выхода «Петербургского сборника» с романом, о чём Соллогуб позднее вспоминал (ошибочно считая, что «Бедные люди» появились в ОЗ): «Один, всего один раз мне удалось затащить к себе Достоевского. Вот как я с ним познакомился.

В 1845 или 1846 году я прочел в одном из тогдашних ежемесячных изданий повесть, озаглавленную “Бедные люди”. Такой оригинальный талант сказывался в ней, такая простота и сила, что повесть эта привела меня в восторг. Прочитавши её, я тотчас же отправился к издателю журнала, кажется Андрею Александровичу Краевскому, осведомиться об авторе; он назвал мне Достоевского и дал мне его адрес. Я сейчас же к нему поехал и нашёл в маленькой квартире на одной из отдалённых петербургских улиц, кажется на Песках, молодого человека, бледного и болезненного на вид. На нём был одет довольно поношенный домашний сюртук с необыкновенно короткими, точно не на него сшитыми, рукавами. Когда я себя назвал и выразил ему в восторженных словах то глубокое и вместе с тем удивлённое впечатление, которое на меня произвела его повесть, так мало походившая на всё, что в то время писалось, он сконфузился, смешался и подал мне единственное находившееся в комнате старенькое старомодное кресло. Я сел, и мы разговорились; правду сказать, говорил больше я — этим я всегда грешил. Достоевский скромно отвечал на мои вопросы, скромно и даже уклончиво. Я тотчас увидел, что это натура застенчивая, сдержанная и самолюбивая, но в высшей степени талантливая и симпатичная. Просидев у него минут двадцать, я поднялся и пригласил его поехать ко мне запросто пообедать.

Достоевский просто испугался.

— Нет, граф, простите меня, — промолвил он растерянно, потирая одну об другую свои руки, — но, право, я в большом свете отроду не бывал и не могу никак решиться...

— Да кто вам говорит о большом свете, любезнейший Фёдор Михайлович, — мы с женой действительно принадлежим к большому свету, ездим туда, но к себе его не пускаем!

Достоевский рассмеялся, но остался непреклонным и только месяца два спустя решился однажды появиться в моём зверинце…» [Д. в восп., т. 1, с. 223—224]

Впоследствии встречи их носили случайный характер. По свидетельству С. Д. Яновского, Достоевский ставил Соллогуба в один ряд с И. И. Панаевым и, «не отказывая им в даровании, не признавал в них художественных талантов» [Там же, с. 238]

СОЛОВЬЁВ Владимир Сергеевич (1853—1900), философ, поэт, публицист; сын историка С. М. Соловьёва, брат Вс. С. Соловьёва. Достоевский с ним познакомился в начале 1873 г. А. Г. Достоевская вспоминала: «…в эту зиму нас стал посещать Владимир Сергеевич Соловьёв, тогда ещё очень юный, только что окончивший своё образование.

Сначала он написал письмо Фёдору Михайловичу, а затем, по приглашению его, пришёл к нам. Впечатление он производил тогда очаровывающее, и чем чаще виделся и беседовал с ним Фёдор Михайлович, тем более любил и ценил его ум и солидную образованность. Один раз мой муж высказал Вл. Соловьёву причину, почему он так к нему привязан.

— Вы чрезвычайно напоминаете мне одного человека, — сказал ему Фёдор Михайлович, — некоего Шидловского, имевшего на меня в моей юности громадное влияние. Вы до того похожи на него и лицом и характером, что подчас мне кажется, что душа его переселилась в вас.

— А он давно умер? — спросил Соловьёв.

— Нет, всего года четыре тому назад.

— Так как же вы думаете, я до его смерти двадцать лет ходил без души? — спросил Владимир Сергеевич и страшно расхохотался. Вообще он был иногда очень весел и заразительно смеялся…» [Достоевская, с. 277]

В своём первом письме к Достоевскому (24 января 1873 г.) Соловьёв обращался к нему как к редактору «Гражданина» и предлагал представить для газеты-журнала «краткий анализ отрицательных начал западного развития» [ЛН, т. 83, с. 331]

В марте 1878 г. писатель посещал публичные лекции Соловьёва, «чтения о Богочеловечестве» в соляном городке в Петербурге. А в июне этого же года, после смерти сына Достоевского Алексея, они вдвоём совершили поездку в Оптину Пустынь: «Чтобы хоть несколько успокоить Фёдора Михайловича и отвлечь его от грустных дум, я упросила Вл. С. Соловьёва, посещавшего нас в эти дни нашей скорби, уговорить Фёдора Михайловича поехать с ним в Оптину пустынь, куда Соловьев собирался ехать этим летом. Посещение Оптиной пустыни было давнишнею мечтою Фёдора Михайловича, но так трудно было это осуществить. Владимир Сергеевич согласился мне помочь и стал уговаривать Фёдора Михайловича отправиться в Пустынь вместе. Я подкрепила своими просьбами, и тут же было решено, что Фёдор Михайлович в половине июня приедет в Москву (он ещё ранее намерен был туда ехать, чтобы предложить Каткову свой будущий роман) и воспользуется случаем, чтобы съездить с Вл. С. Соловьёвым в Оптину пустынь. Одного Фёдора Михайловича я не решилась бы отпустить в такой отдалённый, а главное, в те времена столь утомительный путь. Соловьёв хоть и был, по моему мнению, “не от мира сего”, но сумел бы уберечь Фёдора Михайловича, если б с ним случился приступ эпилепсии…» [Достоевская, с. 346]

Достоевский присутствовал на защите Соловьёвым докторской диссертации «Критика отвлечённых начал» и в письме к Е. Ф. Юнге от 11 апреля 1880 г. писал: «На недавнем здесь диспуте молодого философа Влад<имира> Соловьёва (сына историка) на доктора философии я услышал от него одну глубокую фразу: “Человечество, по моему глубокому убеждению (сказал он), знает гораздо более, чем до сих пор успело высказать в своей науке и в своем искусстве”. Ну вот так и со мною: я чувствую, что во мне гораздо более сокрыто, чем сколько я мог до сих пор выразить как писатель…»

После смерти писателя Соловьёв выступил с тремя речами, посвящёнными писателю и его творчеству («Три речи в память Достоевского». М., 1884).

Известно 5 писем Соловьёва к Достоевскому, письма писателя к философу не сохранились.

СОЛОВЬЁВ Всеволод Сергеевич (1849—1903), писатель; сын историка С. М. Соловьёва, старший брат Вл. С. Соловьёва. Начинал в литературе как поэт, впоследствии был более известен как автор исторических романов («Юный Император», «Царь Девица», «Волхвы» и др.). В конце декабря 1872 г. Соловьёв написал Достоевскому эмоциональное письмо, с признанием, что автор «Преступления и наказания» уже давно играет в его жизни громадную роль, что он преклоняется перед его гением и мечтает лично встретиться. Достоевский сам пришёл 1 января 1873 г. по указанному адресу, но не застал почитателя дома и оставил записку на обороте своей визитной карточки. Сам Соловьёв вспоминал: «Достоевский сделался любимейшим моим писателем с той самой поры, когда я прочёл первую из повестей его, попавшуюся мне под руку, а это случилось в самые ранние годы моего отрочества. <…> Появление “Преступления и наказания” было для меня огромным событием. Я читал эту книгу дни и ночи; кончал и опять перечитывал. Я очень много пережил в то время и вышел из этой школы совсем изменённым. <…> В самом конце 1872 года я прочёл в газетах объявление об издании журнала “Гражданин” под редакцией Достоевского. Я думал, что он всё ещё за границей; но вот он здесь, в одном городе со мною, я могу его видеть, говорить с ним. Меня охватила радость, волнение. Я был ужасно молод и не стал задумываться: сейчас же отправился в редакцию “Гражданина” узнать адрес нового редактора. Мне дали этот адрес. Я вернулся к себе, заперся и всю ночь напролёт писал Достоевскому. <…> Наступил новый, 1873-й год. Первого января, вернувшись к себе поздно вечером и подойдя к письменному столу, я увидел среди дожидавшихся меня писем визитную карточку, оборотная сторона которой была вся исписана. Взглянул —“Фёдор Михайлович Достоевский”.

С почти остановившимся сердцем я прочёл следующее:

“Любезнейший Всеволод Сергеевич,

Я всё хотел Вам написать; но откладывал, не зная моего времени. С утра до ночи и ночью был занят. Теперь заезжаю и не застаю Вас, к величайшему сожалению. Я дома бываю около 8 часов вечера, по не всегда. И так у меня спутано теперь всё, по поводу новой должности моей, что не знаю сам, когда бы мог Вам назначить совершенно безошибочно.

Крепко жму Вам руку.

Ваш Ф. Достоевский”.

Я чувствовал и знал, что он мне ответит; по эти простые и ласковые слова, это посещение незнакомого юноши (в письме своём я сказал ему года мои) — всё это тронуло меня, принесло мне такое радостное ощущение, что я не спал всю ночь, взволнованный и счастливый…»

И далее мемуарист, рассказывая о первой встрече с боготворимым писателем, дал очень живописный его портрет: «Передо мною был человек небольшого роста, худощавый, но довольно широкоплечий, казавшийся гораздо моложе своих пятидесяти двух лет, с негустой русой бородою, высоким лбом, у которого поредели, но не поседели мягкие, тонкие волосы, с маленькими, светлыми карими глазами, с некрасивым и на первый взгляд простым лицом. Но это было только первое и мгновенное впечатление — это лицо сразу и навсегда запечатлевалось в памяти, оно носило на себе отпечаток исключительной, духовной жизни. Замечалось в нём и много болезненного — кожа была тонкая, бледная, будто восковая. Лица, производящие подобное впечатление, мне приходилось несколько раз видеть в тюрьмах — это были вынесшие долгое одиночное заключение фанатики-сектанты. Потом я скоро привык к его лицу и уже не замечал этого странного сходства и впечатления; но в тот первый вечер оно меня так поразило, что я не могу его не отметить...» [Д. в восп., т. 2, с. 199—201]

В последующие годы Соловьёв часто виделся-общался с Достоевским и подробности своих бесед с писателем подробно изложил в своих «Воспоминаниях о Ф. М. Достоевском» (ИВ, 1881, № 3—4). Соловьёв как критик высоко оценил роман «Подросток» в цикле рецензий в СПбВед и «Дневник писателя» 1876 г. в двух статьях, опубликованных в РМ. Рекомендуя Соловьёва в письме (31 янв. 1873 г.) своей племяннице С. А. Ивановой, Достоевский писал, что «полюбил его сразу» и что это «довольно тёплая душа». Писатель подарил Соловьёву отдельное издание «Идиота» и свою фотографию работы Н. Досса.

Известно 5 писем Достоевского к Соловьёву (1873—1877) и 9 писем Соловьёва к Достоевскому (1872—1877).

СОЛОВЬЁВ Иван Григорьевич, московский книгопродавец, многолетний партнёр Достоевского по продаже его сочинений. Имя Соловьёва часто упоминалось в переписке писателя с женой.

СОЛОВЬЁВ Николай Иванович (1831—1874), врач, публицист, критик., автор трёхтомника статей «Искусство и жизнь» (1869). Печатался в журналах ОЗ, РВ, «Беседа», газете РМ, других изданиях. В августе 1864 г. он из Брянска, где жил в то время, прислал в «Эпоху» статью «Теория безобразия» с полемикой против публицистов «Русского слова» Д. И. Писарева и В. А. Зайцева. Она появилась в 7-м номере журнала с редакционным примечанием Достоевского, в котором он признавал, что статья Соловьёва несколько наивна, но именно через эту наивность статья особенно симпатична: «Слышен голос свежий, голос, далёкий от литературных сплетен и от всей этой литературной каши. Это голос самого общества, голос тех всех, которые уж, конечно, имеют право иметь о нас своё мнение… Мы помещаем статью г-на Соловьёва почти без изменений и просим его сотрудничества».

В «Эпохе» были опубликованы ещё 5 статей Соловьёва. Вскоре после этого Соловьёв переехал в Петербург и встречался с Достоевским, а затем перебрался в Москву, откуда уже Достоевского в письмах приглашал сотрудничать в «Беседе» и РМ. Узнав о кончине Соловьёва, Достоевский поместил в «Гражданине» (1874, № 2, 14 янв.) краткий, но прочувствованный некролог, в котором подчеркнул, что «впоследствии, когда будут припоминать и пересчитывать всех замечательных литературных деятелей нашей эпохи, сгоряча не замеченных или криво понятых поколением, то наверно помянут добрым словом и более верною оценкой и чисто литературную деятельность покойного Соловьёва».

Письма Достоевского к Соловьёву не известны, а писем Соловьёва к Достоевскому сохранилось 5 (1864—1871).

СПАСОВИЧ Владимир Данилович (1829—1906), адвокат, профессор Петербургского университета, подавший в 1861 г. в отставку в знак протеста против репрессий в отношении студентов. Спасович был защитником банкира С. Л. Кроненберга на процессе по обвинению его в истязании малолетней дочери. Достоевский категорически не согласился с оправдательным приговором и в февральском выпуске ДП за 1876 г. (гл. 2) развенчал иезуитское красноречие адвоката-либерала: «Я не юрист, но в деле Кронеберга [так в тексте] я не могу не признать какой-то глубокой фальши. Тут что-то не так, тут что-то было не то, несмотря на действительную виновность. Г-н Спасович глубоко прав в том месте, где он говорит о постановке вопроса; но, однако, это ничего не разрешает. Может быть, необходим глубокий и самостоятельный пересмотр законов наших в этом пункте, чтоб восполнить пробелы и стать в меру с характером нашего общества. Я не могу решить, что тут нужно, я не юрист...

Но я всё-таки восклицаю невольно: да, блестящее установление адвокатура, но почему-то и грустное. Это я сказал вначале и повторяю опять. Так мне кажется, и наверно от того только, что я не юрист; в том вся беда моя. Мне всё представляется какая-то юная школа изворотливости ума и засушения сердца, школа извращения всякого здорового чувства по мере надобности, школа всевозможных посягновений, бесстрашных и безнаказанных, постоянная и неустанная, по мере спроса и требования, и возведённая в какой-то принцип, а с нашей непривычки и в какую-то доблесть, которой все аплодируют…»

В черновых материалах к этому выпуску ДП содержится немало уничижительных характеристик Спасовича, типа: «Мало натаскали денег Спасовичи…»

Спасович послужил основным прототипом адвоката Фетюковича в «Братьях Карамазовых».

СПЕШНЕВ Николай Александрович (1821—1882), петрашевец. Родился в богатой помещичьей семье, посещал «пятницы» М. В. Петрашевского с 1847 г., входил в кружок С. Ф. Дурова, сам был лидером радикального кружка из семи человек, куда входил Достоевский, который, в свою очередь, агитировал войти в него А. Н. Майкова. Спешнев участвовал в организации тайной типографии, выступал за вооружённое восстание. Был арестован 23 апреля 1849 г., приговорён к смертной казни, заменённой 10-ю годами каторги. Отбывал каторгу в Александровском Заводе (Забайкалье). В августе 1856 г. вышел на поселение, жил в Иркутске, редактировал «Иркутские губернские ведомости». В 1860 г. вернулся в Петербург.

Достоевский познакомился со Спешневым осенью 1848 г., и этот человек имел на писателя чрезвычайно сильное влияние. Спешнев вообще и в среде петрашевцев, и в петербургском обществе пользовался славой демонического человека — холодного, неприступного, загадочного. По свидетельству С. Д. Яновского, молодой Достоевский даже называл Спешнева «своим Мефистофелем» [Д. в восп., т. 1, с. 248]. Помимо морального подчинения Спешневу автора «Бедных людей» мучил и огромный по его меркам (в 500 руб. серебром) денежный долг «Мефистофелю». После возвращения в Петербург из Сибири Спешнев был у Достоевского на новоселье в конце декабря 1859 г. С 1861 г. Спешнев жил в своём имении в Псковской губернии.

Впоследствии в «Бесах» писатель подвёл своеобразные итоги своей «революционной» молодости, своим отношениям со Спешневым, создавая образ Ставрогина. Отослав 7 /19/ октября 1870 г. начальные главы романа в редакцию «Русского вестника», Достоевский вслед, на следующий день, шлёт письмо М. Н. Каткову, где о Ставрогине сказано: «…тоже мрачное лицо, тоже злодей (Как и Пётр Верховенский, о котором речь в письме шла ранее. — Н. Н.). Но мне кажется, что это лицо трагическое <…>. Я сел за поэму об этом лице потому, что слишком давно уже хочу изобразить его. По моему мнению, это и русское и типическое лицо. <…> Я из сердца взял его…» Действительно, атеист и революционер Спешнев был для автора «Бесов» в юности кумиром, занимал прочное место в сердце писателя долгие годы, откуда и был «взят», дабы прожить новую — романную — судьбу и кончить, в конце концов, самоубийством. В «Бесах» Достоевский как бы совершает «самоубийство» своих увлечений, сомнений и блужданий на пути к вере, ко Христу, но делает он это впрямую и без всяких аллегорий — в финале судьбы Ставрогина, в сцене его позорного самоубийства через повешение. И фраза-утверждение Достоевского: «Я из сердца взял его…», — это не только признание в былой любви к Спешневу, но и признание в том, что Ставрогин — это часть и его самого, и в образе этом, в судьбе данного героя отразилась одна из самых противоречивых мрачных страниц в жизни-судьбе самого Достоевского, мучительно искавшего в молодости путь к истине и ко Христу: к истине во Христе.

СПИРИДОНОВ Пётр Михайлович (1804—?), полковник (впоследствии генерал-майор), военный губернатор Семипалатинской области в 1854—1856 гг. По воспоминаниям А. Е. Врангеля, это был простой человек, хлебосол, и когда познакомился с солдатом Достоевским — полюбил его и всячески помогал, благодаря чему двери всего семипалатинского «высшего общества» для ссыльного писателя открылись. В письмах Достоевского тех лет Спиридонов упоминается не однажды.

СТАРАЯ РУССА, город в Новгородской губернии на р. Полисть (известен с XI в.), славный лечебными водами и грязями. В мае 1872 г. Достоевские впервые, по совету М. И. Владиславлева, выехали на лето в этот городок, где жизнь «тихая и дешёвая», а солёные ванны очень полезны, в первую очередь для детей — последнее обстоятельства особенно привлекло Достоевского, так как он чрезвычайно заботился о здоровье своих детей. До 1877 г. семья писателя каждое лето нанимала в Старой Руссе дачу А. К. Гриббе, но хозяин неожиданно умер. И Достоевские приняли судьбоносное решение: «В начале 1877 года мы получили очень опечалившее нас известие: скончался А. К. Гриббе, хозяин старорусской дачи, на которой мы проживали последние четыре лета. Кроме искреннего сожаления о кончине доброго старичка, всегда так сердечно относившегося к нашей семье, нас с мужем обеспокоила мысль, к кому перейдёт его дача и захочет ли будущий владелец её иметь нас своими летними жильцами. Этот вопрос был для нас важен: за пять лет житья мы очень полюбили Старую Руссу и оценили ту пользу, которую минеральные воды и грязи принесли нашим деткам. Хотелось бы и впредь пользоваться ими. Но, кроме самого города, мы полюбили и дачу Гриббе, и нам казалось, что трудно будет найти что-нибудь подходящее к её достоинствам. Дача г-на Гриббе была не городской дом, а скорее представляла собою помещичью усадьбу, с большим тенистым садом, огородом, сараями, погребом и проч. Особенно ценил в ней Фёдор Михайлович отличную русскую баню, находившуюся в саду, которою он, не беря ванн, часто пользовался.

Дача Гриббе стояла (и стоит) на окраине города близ Коломца, на берегу реки Перерытицы, обсаженной громадными вязами, посадки ещё аракчеевских времён. По другие две стороны дома (вдоль сада) идут широкие улицы, и только одна сторона участка соприкасается с садом соседей. Фёдор Михайлович, боявшийся пожаров, сжигающих иногда целиком наши деревянные города (Оренбург), очень ценил такую уединённость нашей дачи. Мужу нравился и наш тенистый сад, и большой мощёный двор, по которому он совершал необходимые для здоровья прогулки в дождливые дни, когда весь город утопал в грязи и ходить по немощёным улицам было невозможно. Но особенно нравились нам обоим небольшие, но удобно расположенные комнаты дачи, с их старинною, тяжёлою, красного дерева мебелью и обстановкой, в которых нам так тепло и уютно жилось. К тому же мысль о том, что здесь родился наш милый Алёша, заставляла нас считать дом чем-то родным. Мы некоторое время были встревожены возможностью потерять свой излюбленный уголок, но вскоре дело выяснилось: наследница г-на Гриббе уезжала из города, решила продать дом и запросила за него (вместе с обстановкой и даже десятью саженями дров) одну тысячу рублей, что горожанам Руссы показалось дорогою ценой. Денег своих в то время у нас не было, но мне так хотелось не упустить этой дачи, что я просила моего брата, Ивана Григорьевича, купить дом на своё имя, с тем, чтобы перепродать его нам, когда у нас будут деньги. Брат мой исполнил мою просьбу и купил дом, а я уже после смерти мужа купила у брата дом на своё имя.

Благодаря этой покупке, у нас, по словам мужа, “образовалось своё гнездо”, куда мы с радостью ехали раннею весною, и откуда так не хотелось нам уезжать позднею осенью. Фёдор Михайлович считал нашу старорусскую дачу местом своего физического и нравственного покоя и, помню, чтение любимых и интересных книг всегда откладывал до приезда в Руссу, где желаемое им уединение сравнительно редко нарушалось праздными посетителями…» [Достоевская, 334—335]

Даже тот, кто никогда не бывал в Старой Руссе и доме Достоевских (в котором сейчас расположен музей), может легко представить и сам городок, который во всех подробностях описан в романе «Братья Карамазовы» под именем Скотопригоньевск, и дачу Гриббе, которую автор сделал родовым гнездом помещика Карамазова. Кроме того, некоторые реальные жители Старой Руссы стали или прототипами героев романа (А. И. Меньшова — Грушенька Светлова), или действуют-упоминаются в романе под своими именами (ямщики Андрей, Тимофей, купец Плотников).

СТАРЧЕВСКИЙ Альберт Викентьевич (1818—1901), журналист, критик, издатель, соредактор «Библиотеки для чтения» (пер. пол. 1850-х гг.), издатель-редактор «Сына Отечества» (1856—1861), автор книг «Очерк литературы русской истории до Карамзина» и «Жизнь Н. М. Карамзина» (обе — 1845 г.), которые могли привлечь внимание молодого Достоевского, знавший и любивший Карамзина с детства. Познакомился же он со Старчевским, когда тот стал редактировать издаваемый К. К. Крайем «Справочный энциклопедический словарь» в 12 т. (1847—1855), в котором Достоевский, подрабатывая на жизнь, «держал корректуру» отдельных статей. Сохранилось 2 письма писателя к Старчевскому 1847 г. В 1-м (апрель—май) сообщается о трудностях работы: «За той формой, которая Вам посылается, просидел я не отрываясь пять часов. Статью о иезуитах следовало бы всю переписать. Трудность и мешкотность в том, что приходится чинить фразу, а не переделывать вовсе; да тут же нужно соблюдать выгоду типографии и не вымарать всего. Поправишь, да ещё не щегольски поправишь, а просидишь четверть часа над двумя строчками. Билетики же можно будет зачеркивать как угодно.

Остальные 2 формы принесу сам, сижу не отрываясь, у меня всего оставшихся 10 форм. За 3-мя формами приходится сидеть в день часов 12…»

Немудрено, что во 2-м письме, написанном, судя по всему, чуть позже, Достоевский по сути отказывается от такой изнурительной и неблагодарной работы: «Посылаю Вам Ваши листы; они не просмотрены. Я нездоров приливами крови в голову и заниматься решительно не могу по приказанию доктора. Когда буду в состоянии работать, — заработаю. Если же работы для меня не будет, то отдам данное мне Вами вперёд деньгами тотчас же по выходе Словаря…»

СТЕЛЛОВСКИЙ Фёдор Тимофеевич (1826—1875), петербургский издатель, книгопродавец. Был известен как крупнейший музыкальный издатель России в 1850-е гг., приобрёл права на издание всех сочинений М. И. Глинки, популяризировал других русских и многих известных западных композиторов. Позже Стелловский начал издавать и художественную литературу, в 1861—1870 гг. в серии «Собрания сочинений русских авторов» издал А. Ф. Писемского, Л. Н. Толстого, В. В. Крестовского, других авторов, в том числе и собрание сочинений в 4-х т. Достоевского. Помимо книг и партитур Стелловский в разное время издавал «Музыкальный и театральный вестник», газету «Русский мир», еженедельник «Якорь».

Занимаясь благим делом популяризаторства музыкального искусства и литературы, Стелловский в то же время был дельцом, капиталистом до мозга костей и обдирал авторов без зазрения совести. Например, сочинения Глинки он купил у его сестры Л. И. Шестаковой в 1861 г. всего за 25 руб., да ещё по контракту она обязалась выделить тысячу рублей на правку корректур. По этому поводу Достоевский, когда уже сам судился с издателем-хапугой, писал А. Н. Майкову 19 /31/ марта 1871 г.: «Ваше мнение, что у Стелловского нет денег, по-моему, совершенно ошибочно. Этот человек во всяком случае может достать их. По смыслу контракта он должен был приготовить уплату за напечатанный мой роман на другой же день, как публиковал в газетах о выпуске его в продажу, то есть 4 месяца назад. Он не имеет права отговариваться, а денег у него столько, что он купит всю русскую литературу, если захочет. У того ли человека не быть денег, который всего Глинку купил за 25 целковых…»

Достоевский продал Стелловскому свои сочинения за 3000 руб., но на «ужасных» условиях. О начале же своих тяжёлых в прямом смысле слова отношениях со Стелловским писатель изложил в письме к А. В. Корвин-Круковской от 17 июня 1866 г.: «Прошлого года я был в таких плохих денежных обстоятельствах, что принуждён был продать право издания всего прежде написанного мною, на один раз, одному спекулянту, Стелловскому, довольно плохому человеку и ровно ничего не понимающему издателю. Но в контракте нашем была статья, по которой я ему обещаю для его издания приготовить роман, не менее 12-ти печатных листов, и если не доставлю к 1-му ноября 1866-го года (последний срок), то волен он, Стелловский, в продолжении девяти лет издавать даром, и как вздумается, всё что я ни напишу безо всякого мне вознаграждения. <…> 1-е ноября через 4 месяца; я думал откупиться от Стелловского деньгами, заплатив неустойку, но он не хочет. Прошу у него на три месяца отсрочки — не хочет и прямо говорит мне: что так как он убеждён, что уже теперь мне некогда написать роман в 12 листов, тем более что я ещё в “Русский вестник” написал только что разве половину, то ему выгоднее не соглашаться на отсрочку и неустойку, потому что тогда всё, что я ни напишу впоследствии, будет его.

Я хочу сделать небывалую и эксцентрическую вещь: написать в 4 месяца 30 печатных листов, в двух разных романах, из которых один буду писать утром, а другой вечером и кончить к сроку…»

«Эксцентрическая вещь» не удалась на этот раз — два романа одновременно Достоевский писать не смог, но чуть позже, в октябре, он совершил ещё более эксцентрическую вещь: всего за 26 дней с помощью стенографистки А. Г. Сниткиной написал для Стелловского роман «Игрок». Более подробно условия своего контракта с издателем писатель опишет в письме к адвокату В. И. Губину от 8 /20/ мая 1871 г. и, конечно, в крайне недоброжелательном тоне по отношению к «ужасному крючку» и «наглому» издателю Стелловскому. В 1870 г. Достоевский начал со Стелловским, который, издавая его сочинения, расплачиваться не спешил, процесс, затянувшийся до самой смерти издателя в 1875 г. В рабочей тетради писателя появилась довольно язвительная запись: «Стелловский. Этот замечательный литературный промышленник кончил тем, что сошёл с ума и умер» [ПСС, т. 24, с. 237]

Вполне понятно, почему Достоевский весьма недобро и даже злобно отзывался до конца дней своих о Стелловском, считал, что этот издатель-спекулянт ограбил его, почему судился с ним как с заклятым врагом. Но если быть беспристрастным и справедливым, то Фёдору Михайловичу, может быть, стоило поминать Стелловского и добрым словом. Во-первых, Стелловский решился издать и издал четырёхтомное собрание сочинений писателя, известность которого в то время была далеко ещё не такой, какой стала она после «Преступления и наказания», чем способствовал, без сомнения, росту его популярности. Достоевскому не случайно не удалось найти иной выход из денежного тупика — кто бы из тогдашних издателей, кроме Стелловского, рискнул заключить контракт с относительно молодым ещё автором и выплатить ему деньги вперёд? Во-вторых, во многом благодаря этому, казалось бы, кабальному контракту и появилось на свет одно из самых цельных и безусловно талантливых произведений, приоткрывшее читателям и исследователям внутренний мир Достоевского, — роман «Игрок». В-третьих, именно благодаря деньгам «спекулянта» Стелловского писатель расплатился с частью долгов и смог вырваться за границу, по сути — на последнее горестно-сладостное свидание с А. П. Сусловой. И, наконец, в-четвёртых и самых главных: только благодаря Стелловскому, из-за него Фёдор Михайлович встретился с Анной Григорьевной, с которой обрёл семейное счастье до конца жизни…

СТОЮНИНА (урожд. Тихменева) Мария Николаевна (1846—1940), педагог, гимназическая подруга жены писателя А. Г. Достоевской, автор «Моих воспоминаний о Достоевских», публиковавшихся в различных эмигрантских изданиях. Помимо рассказа о Пушкинских торжествах в Москве 1880 г., мемуаристка сообщила немало подробностей из повседневного быта семьи Достоевских, которых она часто навещала: «Вообще, у него [Достоевского] всё почти всегда драмой или трагедией становилось. Бывало, соберёт его, перед уходом куда, Анна Григорьевна, хлопочет это возле него, всё ему подаст, наконец он уйдёт. Вдруг сильный звонок (драматический). Открываем. “Анна Григорьевна! Платок, носовой платок забыла дать!” Всё трагедия, всё трагедия из всего у них. Ну, она мечется, пока всё опять ему не сделает. Она за ним, как нянюшка, как самая заботливая мать ходила. Ну, и правда, было у них взаимное обожание…» [Белов, т. 2, с. 256]

уж Стоюниной (с 1865 г.) Стоюнин Владимир Яковлевич (1826—1888), тоже педагог (у него учились в 1-й Мариинской гимназии будущая его жена и Анна Григорьевна), присутствовал на свадьбе Достоевских, впоследствии общался с писателем, а уже после его смерти выпустил книгу «Выбор сочинений Ф. М. Достоевского для учащихся среднего возраста (от четырнадцати лет)» (1887).

СТРАХОВ Николай Николаевич (1828—1896), критик, публицист, философ, автор «Воспоминаний о Фёдоре Михайловиче Достоевском» для первого тома Полного собрания сочинений писателя (1883). Сын священника, учился в духовной семинарии, но затем получил светское образование, защитил магистерскую диссертацию по зоологии. Достоевский познакомился с ним в 1860 г. в доме А. П. Милюкова. Их отношения знали периоды близости и периоды расхождений. Страхов стал одним из идеологов почвенничества, ведущим сотрудником «Времени» и «Эпохи» (из-за его статьи «Роковой вопрос» журнал Вр был запрещён), позже приглашал Достоевского к участию в «Заре», сам публиковался в «его» «Гражданине», напечатал несколько глубоких отзывов на произведения писателя (в том числе фундаментальную статью о «Преступлении и наказании» — ОЗ, 1867, № 3—4), был свидетелем на свадьбе Достоевского, писал пространные дружеские письма ему, много лет практически каждое воскресенье обедал в доме писателя. Но о подлинной дружбе между Страховым и Достоевским говорить не приходится. Страхов писал брату П. Н. Страхову ещё 25 июня 1864 г.: «С Достоевскими я чем дальше, тем больше расхожусь. Фёдор ужасно самолюбив и себялюбив, хотя и не замечает этого, а Михайло просто кулак, который хорошо понимает, в чём дело, и рад выезжать на других…» [ЛН, т. 86, с. 396] Достоевский же, в свою очередь, в письме к А. Г. Достоевской от 12 февраля 1875 г. с горечью писал о Страхове, который был «недоволен» публикацией «Подростка» в некрасовских ОЗ: «Нет, Аня, это скверный семинарист и больше ничего; он уже раз оставлял меня в жизни, именно с падением “Эпохи”, и прибежал только после успеха “Преступления и наказания”…»

Более определённую и развёрнутую характеристику Страхову дал Достоевский в рабочей тетради (1877): «H. H. С<трахов>. Как критик очень похож на ту сваху у Пушкина в балладе “Жених”, об которой говорится:

Пироги жизни наш критик очень любил и теперь служит в двух видных в литературном отношении местах, а в статьях своих говорил обиняком, по поводу, кружил кругом, не касаясь сердцевины. Литературная карьера дала ему 4-х читателей, я думаю, не больше, и жажду славы. Он сидит на мягком, кушать любит индеек, и не своих, а за чужим столом. В старости и достигнув двух мест, эти литераторы, столь ничего не сделавшие, начинают вдруг мечтать о своей славе и потому становятся необычно обидчивыми и взыскательными. Это придаёт уже вполне дурацкий вид, и ещё немного, они уже переделываются совсем в дураков — и так на всю жизнь. Главное в этом славолюбии играют роль не столько литератора, сочинителя трёх-четырёх скучненьких брошюрок и целого ряда обиняковых критик по поводу, напечатанных где-то и когда-то, но и два казённые места. Смешно, но истина. Чистейшая семинарская черта. Происхождение никуда не спрячешь. Никакого гражданского чувства и долга, никакого негодования к какой-нибудь гадости, а напротив, он и сам делает гадости; несмотря на свой строго нравственный вид, втайне сладострастен и за какую-нибудь жирную грубо-сладострастную пакость готов продать всех и всё, и гражданский долг, которого не ощущает, и работу, до которой ему все равно, и идеал, которого у него не бывает, и не потому, что он не верит в идеал, а из-за грубой коры жира, из-за которой не может ничего чувствовать. Я ещё больше потом поговорю об этих литературных типах наших, их надо обличать и обнаруживать неустанно…» [ПСС, т. 24, с. 239—240]

Предполагается, что когда Страхов после смерти писателя разбирал его архив, ему попалась на глаза эта запись, следствием чего явилось печально знаменитое его письмо к Л. Н. Толстому от 28 ноября 1883 г.: «Вы, верно, уже получили теперь Биографию Достоевского — прошу Вашего внимания и снисхождения — скажите, как Вы её находите. И по этому-то случаю хочу исповедаться перед Вами. Всё время писанья я был в борьбе, я боролся с подымавшимся во мне отвращением, старался подавить в себе это дурное чувство. Пособите мне найти от него выход. Я не могу считать Достоевского ни хорошим, ни счастливым человеком (что, в сущности, совпадает). Он был зол, завистлив, развратен, и он всю жизнь провёл в таких волнениях, которые делали его жалким и делали бы смешным, если бы он не был при этом так зол и так умён. Сам же он, как Руссо, считал себя лучшим из людей и самым счастливым. По случаю биографии я живо вспомнил все эти черты. В Швейцарии, при мне, он так помыкал слугою, что тот обиделся и выговорил ему: “Я ведь тоже человек!” Помню, как тогда же мне было поразительно, что это было сказано проповеднику гуманности и что тут отозвались понятия вольной Швейцарии о правах человека.

Такие сцены были с ним беспрестанно, потому что он не мог удержать своей злости. Я много раз молчал на его выходки, которые он делал совершенно по-бабьи, неожиданно и непрямо; но и мне случалось раза два сказать ему очень обидные вещи. Но, разумеется, в отношении к обидам он вообще имел перевес над обыкновенными людьми и всего хуже то, что он этим услаждался, что он никогда не каялся до конца во всех своих пакостях. Его тянуло к пакостям, и он хвалился ими. Висковатов стал мне рассказывать, как он похвалялся, что... в бане с маленькой девочкой, которую привела ему гувернантка. Заметьте при этом, что при животном сладострастии у него не было никакого вкуса, никакого чувства женской красоты и прелести. Это видно в его романах. Лица, наиболее на него похожие,— это герой “Записок из подполья”, Свидригайлов в “Преступлении и наказании” и Ставрогин в “Бесах”. Одну сцену из Ставрогина (растление и пр.) Катков не хотел печатать, а Достоевский здесь её читал многим.

При такой натуре он был очень расположен к сладкой сантиментальности, к высоким и гуманным мечтаниям, и эти мечтания — его направление, его литературная музыка и дорога. В сущности, впрочем, все его романы составляют самооправдание, доказывают, что в человеке могут ужиться с благородством всякие мерзости.

Как мне тяжело, что я не могу отделаться от этих мыслей, что не умею найти точки примирения! Разве я злюсь? Завидую? Желаю ему зла? Нисколько: я только готов плакать, что это воспоминание, которое могло бы быть светлым.—только давит меня!

Припоминаю Ваши слова, что люди, которые слишком хорошо нас знают, естественно, не любят нас. Но это бывает и иначе. Можно при близком знакомстве узнать в человеке черту, за которую ему потом будешь всё прощать. Движение истинной доброты, искра настоящей сердечной теплоты, даже одна минута настоящего раскаяния — может всё загладить; и если бы я вспомнил что-нибудь подобное у Достоевского, я бы простил его и радовался бы на него. Но одно возведение себя в прекрасного человека, одна головная и литературная гуманность — Боже, как это противно!

Это был истинно несчастный и дурной человек, который воображал себя счастливцем, героем и нежно любил одного себя. Так как я про себя знаю, что могу возбуждать сам отвращение, и научился понимать и прощать в других это чувство, то я думал, что найду выход и по отношению к Достоевскому. Но не нахожу и не нахожу!

Вот маленький комментарий к моей Биографии; я бы мог записать и рассказать и эту сторону в Достоевском, много случаев рисуются мне гораздо живее, чем то, что мною описано, и рассказ вышел бы гораздо правдивее; но пусть эта правда погибнет, будем щеголять одною лицевою стороною жизни, как мы это делаем везде и во всем!..» [Достоевская, с. 417—419]

Анна Григорьевна в заключительной части своих «Воспоминаний» не только процитировала это письмо, но и рассказала историю опровержения страховской клеветы.

Сохранилось 26 писем Достоевского к Страхову (1862—1873) и 24 письма Страхова к писателю (1862—1880).

СТУКАЛИЧ Владимир Казимирович (1857—?), 20-летний юноша из Витебска, написавший в марте 1877 г. письмо Достоевскому с рассказом о своей трудной жизни и болезни (глухоте). Писатель ответил ему (письмо не сохранилось). После следующего своего письма Владимир сам приехал в Петербург специально для встречи с Достоевским. Встреча эта состоялась и впоследствии юноша продолжал писать письма писателю (всего известно 8). Имя Стукалича упоминается в ДП (1877, дек.), и рабочей тетради Достоевского.

СТУШЕВАТЬСЯ, слово, введённое в русский язык Достоевским в ранней повести «Двойник» (1846): «…ему [Голядкину] пришло было на мысль как-нибудь, этак под рукой, бочком, втихомолку улизнуть от греха, этак взять — да и стушеваться, то есть сделать так, как будто бы он ни в одном глазу, как будто бы вовсе не в нём было и дело»; «…одним словом, был сам господин Голядкин, — не тот господин Голядкин, который сидел теперь на стуле с разинутым ртом и с застывшим пером в руке; <…> не тот, который любит стушеваться и зарыться в толпе…»

На склоне жизни, в ноябрьском выпуске «Дневника писателя» за 1877 г. (гл. 1, II. История глагола «стушеваться») писатель с понятной гордостью писал: «В литературе нашей есть одно слово: “стушеваться”, всеми употребляемое, хоть и не вчера родившееся, но и довольно недавнее, не более трёх десятков лет существующее; при Пушкине оно совсем не было известно и не употреблялось никем. Теперь же его можно найти не только у литераторов, у беллетристов, во всех смыслах, с самого шутливого и до серьёзнейшего, но можно найти и в научных трактатах, в диссертациях, в философских книгах; мало того, можно найти в деловых департаментских, бумагах, в рапортах, в отчетах, в приказах даже: всем оно известно, все его понимают, все употребляют. И однако, во всей России есть один только человек, который знает точное происхождение этого слова, время его изобретения и появления в литературе. Этот человек — я, потому что ввёл и употребил это слово в литературе в первый раз — я. Появилось это слово в печати, в первый раз, 1-го января 1846 года, в “Отечественных записках”, в повести моей “Двойник, приключения господина Голядкина”. <…> Слово “стушеваться” значит исчезнуть, уничтожиться, сойти, так сказать, на нет. Но уничтожиться не вдруг, не провалившись сквозь землю, с громом и треском, а, так сказать, деликатно, плавно, неприметно погрузившись в ничтожество. Похоже на то, как сбывает тень на затушёванной тушью полосе в рисунке, с чёрного постепенно на более светлое и наконец совсем на белое, на нет. <…>

Впрочем, если я и употребил его в первый раз в литературе, то изобрёл его всё же не я. Словцо это изобрелось в том классе Главного инженерного училища, в котором был и я, именно моими однокурсниками. Может быть, и я участвовал в изобретении, не помню. Оно само как-то выдумалось и само ввелось. Во всех шести классах Училища мы должны были чертить разные планы, фортификационные, строительные, военно-архитектурные. <…> Все планы чертились и оттушёвывались тушью, и все старались добиться, между прочим, уменья хорошо стушёвывать данную плоскость, с тёмного на светлое, на белое, и на нет; хорошая стушёвка придавала рисунку щеголеватость. И вдруг у нас в классе заговорили: “Где такой-то? — Э, куда-то стушевался!” <…> Года через три я припомнил его и вставил в повесть…»

А закончил Достоевский эти «мемуары» полушутливым признанием: «Написал я столь серьёзно такое пространное изложение истории такого неважного словца — хотя бы для будущего учёного собирателя русского словаря, для какого-нибудь будущего Даля, и если я читателям теперь надоел, то зато будущий Даль меня поблагодарит. Ну так пусть для него одного и написано. Если же хотите, то, для ясности, покаюсь вполне: мне, в продолжение всей моей литературной деятельности, всего более нравилось в ней то, что и мне удалось ввести совсем новое словечко в русскую речь, и когда я встречал это словцо в печати, то всегда ощущал самое приятное впечатление…»

СУВОРИН Алексей Сергеевич (1834—1912), литератор, журналист (чаще всего подписывался псевдонимом — Незнакомец), издатель-редактор газеты «Новое время», владелец книжного магазина и типографии. Проделал эволюцию от либерально-демократических к православно-монархическим убеждениям.

Достоевский познакомился с ним в 1875 г. В ДП и рабочих тетрадях писателя не раз упоминалось имя Суворина и чаще всего с негативной окраской вроде: «Я вас не считаю честным литератором г-н Суворин…»; «Суворин. Есть неискренность и декламация…» [ПСС, т. 24, с. 90, 130] Однако ж в последние месяцы жизни Достоевского произошло его сближение с Сувориным. Они часто виделись, откровенно обсуждали самые сложные вопросы, НВр встало на защиту писателя, когда его «литературные враги» пустили в «Вестнике Европы» клевету, будто Достоевский требовал при первой публикации обвести роман «Бедные люди» каймой (см. П. А. Анненков). А. Г. Достоевская в «Воспоминаниях» деже пишет-утверждает, что муж её Суворина «очень почитал и любил» [Достоевская, с. 402].

В «Дневнике» Суворина (опубликованном в 1823 г.) зафиксировано чрезвычайно любопытное свидетельство о встрече-разговоре с писателем вскоре после взрыва в Зимнем дворце, устроенном С. Н. Халтуриным, и в день покушения И. О. Млодецкого на М. Т. Лорис-Меликова (20 фев. 1880 г.): «Он занимал бедную квартирку. Я застал его за круглым столиком его гостиной набивающим папиросы. <…> О покушении ни он, ни я ещё не знали. Но разговор скоро перешёл на политические преступления вообще и на взрыв в Зимнем дворце в особенности. Обсуждая это событие, Достоевский остановился на странном отношении общества к преступлениям этим. Общество как будто сочувствовало им или, ближе к истине, не знало хорошенько, как к ним относиться.

— Представьте себе, — говорил он, — что мы с вами стоим у окон магазина Дациаро и смотрим картины. Около нас стоит человек, который притворяется, что смотрит. Он чего-то ждёт и всё оглядывается. Вдруг поспешно подходит к нему другой человек и говорит: “Сейчас Зимний дворец будет взорван. Я завёл машину”. Мы это слышим. Представьте себе, что мы это слышим, что люди эти так возбуждены, что не соразмеряют обстоятельств и своего голоса. Как бы мы с вами поступили? Пошли ли бы мы в Зимний дворец предупредить о взрыве или обратились ли к полиции, к городовому, чтоб он арестовал этих людей? Вы пошли бы?

— Нет, не пошёл бы...

— И я бы не пошел. Почему? Ведь это ужас. Это — преступление. Мы, может быть, могли бы предупредить.

Я вот об этом думал до вашего прихода, набивая папиросы. Я перебрал все причины, которые заставляли бы меня это сделать. Причины основательные, солидные, и затем обдумал причины, которые мне не позволяли бы это сделать. Эти причины — прямо ничтожные. Просто — боязнь прослыть доносчиком. Я представлял себе, как я приду, как на меня посмотрят, как меня станут расспрашивать, делать очные ставки, пожалуй, предложат награду, а то заподозрят в сообщничестве. Напечатают: Достоевский указал на преступников. Разве это моё дело? Это дело полиции. Она на это назначена, она за это деньги получает. Мне бы либералы не простили. Они измучили бы меня, довели бы до отчаяния. Разве это нормально? У нас всё ненормально, оттого всё это происходит, и никто не знает, как ему поступить не только в самых трудных обстоятельствах, но и в самых простых. Я бы написал об этом. Я бы мог сказать много хорошего и скверного и для общества и для правительства, а этого нельзя. У нас о самом важном нельзя говорить.

Он долго говорил на эту тему, и говорил одушевлённо. Тут же он сказал, что напишет роман, где героем будет Алёша Карамазов. Он хотел его провести через монастырь и сделать революционером. Он совершил бы политическое преступление. Его бы казнили. Он искал бы правду и в этих поисках, естественно, стал бы революционером...» [Д. в восп., т. 2, с. 390—391]

После смерти Достоевского Суворин опубликовал в НВр (1881, 1 /13/ фев.) некролог-воспоминания «О покойном», где среди прочего повторил, что Алексей Карамазов, по замыслу автора, должен был стать «русским социалистом».

Вторая жена издателя НВр — писательница Суворина (урожд. Орфанова) Анна Ивановна (1858—1936), тоже оставила воспоминания о Достоевском, о встречах с ним на Пушкинских торжествах в Москве 1880 г. и у себя дома: «В Петербурге у нас были еженедельные собрания по воскресеньям. Приезжали к чаю к девяти часам, к ужину, к двенадцати приезжали обыкновенно из театра и артисты. <…> Любил посещать наши воскресенья и Фёдор Михайлович, часто оставался ужинать, чтобы послушать за ужином незабвенного и незаменимого моего дорогого кума Ив. Фед. Горбунова... Особенно любил Фёдор Михайлович слушать роль генерала Дитятина и смеялся, как ребёнок…» [Там же, с. 429]

СУЛОЦКИЙ Александр Иванович (1812—1884), законоучитель кадетского корпуса в Омске, настоятель корпусной церкви, историк, краевед. По просьбе Н. Д. Фонвизиной, всячески помогал арестантам Достоевскому и С. Ф. Дурову. В своих письмах того периода к Фонвизиной и её мужу декабристу М. А. Фонвизину Сулоцкий сообщал подробности того, что удаётся сделать для облегчения участи арестантов-петрашевцев.

СУСЛОВА Аполлинария Прокофьевна (1839—1918), сестра Н. П. Сусловой, возлюбленная Достоевского, впоследствии — жена философа и писателя В. В. Розанова; писательница, автор книги «Годы близости с Достоевским» (1928). Родилась в семье крестьянина, который выкупил себя и свою семью у помещика, перебрался в Петербург, дал дочерям образование. Достоевский познакомился с Аполлинарией, вероятно, в начале 1861 г.: девушка подошла к писателю после его выступления перед студентами на одном из благотворительных вечеров. Красота, гордый независимый характер, ум юной вольнослушательницы Петербургского университета, почитательницы его творчества не могли не поразить Достоевского. Притом, по утверждению дочери писателя Л. Ф. Достоевской, Суслова первая и письменно объяснилась Фёдору Михайловичу в любви (письмо, правда, не сохранилось). К тому же у девушки обнаружились литературные способности и вскоре, в октябрьском номере «Времени» за 1961 г., Достоевский напечатал её повесть «Покуда», затем рассказ «До свадьбы. Из дневника одной девушки» (Вр, 1863, № 3), повесть «Своей дорогой» (Э, 1864, № 6). В художественном отношении произведения Сусловой событиями в литературной жизни тех лет не стали, но подкупали злободневностью (эмансипация женщин), искренностью.

Бурный роман Сусловой и Достоевского, быстро миновав краткий период любви-страсти и полного взаимопонимания, вступил в затяжную стадию выяснения отношений, мучительства, измен. Перипетии этой любви Суслова воссоздала позже в повести «Чужая и свой», а Достоевский — в «Игроке». Но за рамками этого романа остались две главные причины, оттолкнувшие Суслову от Достоевского: вместо романтической возвышенной «поэтической» любви она встретила приземлённую страсть пожилого мужчины, который, к тому же, не собирался ради неё не только бросить жену (как будто он мог оставить умирающую Марию Дмитриевну!), но даже забыть хоть на время о своих журнально-литературных делах, насущных бытовых проблемах.

Весной 1863 г. они вдвоём должны были ехать за границу, но писатель задержался из-за запрещения журнала Вр. Суслова поехала одна, а когда через некоторое время Достоевский приехал к ней в Париж, выяснилось, что катастрофа уже случилась. Аполлинария встретила там некоего молодого студента-испанца Сальвадора, влюбилась и пыталась предупредить-остановить Достоевского от приезда письмом-признанием: «Ты едешь немного поздно…» Фёдор Михайлович не успел получить ошеломительное письмо-известие и вынужден был пережить потрясение в непосредственном разговоре-объяснении с любимой. Вот как по горячим следам изобразила мелодраматично эту доподлинно драматическую сцену сама Суслова в своём дневнике. Она сообщила ему, что уже «поздно»:

«Он опустил голову.

— Я должен всё знать, пойдём куда-нибудь и скажи мне, или я умру…

<…> Когда мы вошли в его комнату, он упал к моим ногам и, сжимая, обняв, с рыданием мои колени, громко зарыдал: “Я потерял тебя, я это знал!..”»

Можно простить третьестепенной писательнице Сусловой это «с рыданием… зарыдал», но предельное отчаяние Фёдора Михайловича она передать сумела. И дальше в дневнике — поразительная подробность, совершенно точно и знаменательно характеризующая автора «Белых ночей», «Униженных и оскорблённых» и повторяющая-копирующая, опять же, сибирский период жениховства Достоевского, когда он, узнав о Н. Б. Вергунове, появившемся в жизни М. Д. Исаевой, соглашался уже хотя бы на роль друга и брата. Он выпытывает у Сусловой, кто же такой его счастливый соперник и, узнав подробности, ощущает «гадкое», но даже в чём-то и утешительное чувство: «…ему стало легче, что это не серьёзный человек, не Лермонтов», и он, совершенно в духе и стиле своих героев, уговаривает Аполлинарию не порывать до конца отношений с ним, он согласен оставаться-быть всего лишь другом, братом — кем угодно, лишь бы находиться рядом, сохранять хоть какие-то надежды на возвращение её любви и совершить вместе, как они и мечтали, путешествие по Европе. И, как ни поразительно, именно так всё и случилось-произошло: они действительно путешествовали вместе (испанец вскоре Суслову бросил), останавливались в гостиницах в одном номере, правда, двухкомнатном, но всё время находились вдвоём, наедине, и отношения между ними установились совершенно фантасмагорические. Вот ещё характерные фрагменты дневника Аполлинарии:

«…Часов в десять [вечера] мы пили чай. Кончив его, я, так как в этот день устала, легла на постель и попросила Фёдора Михайловича сесть ко мне ближе. Мне было хорошо. Я взяла его руку и долго держала в своей. Он сказал, что ему так очень хорошо сидеть. <…> Вдруг он внезапно встал, хотел идти, но запнулся за башмаки, лежавшие подле кровати, и так же поспешно воротился и сел.

— <…> Ты не знаешь, что сейчас со мной было! — сказал он с странным выражением.

— Что такое? — Я посмотрела на его лицо, оно было очень взволнованно.

— Я сейчас хотел поцеловать твою ногу.

— Ах, зачем это? — сказала я в сильном смущении, почти испуге и подобрав ноги.

— Так мне захотелось, и я решил, что поцелую.

Потом он меня спрашивал, хочу ли я спать, но я сказала, что нет, хочется посидеть с ним.

<…> Потом он целовал меня очень горячо…

<…> Сегодня он напомнил о вчерашнем дне и сказал, что был пьян.

<…> Вчера Фёдор Михайлович опять ко мне приставал. Он говорил, что я слишком серьёзно и строго смотрю на вещи, которые того не стоят…

<…> У него была мысль, что это каприз, желание помучить.

— Ты знаешь, — говорил он, — что мужчину нельзя так долго мучить, он, наконец, бросит добиваться…

<…> Я с жаром обвила его шею руками и сказала, что он для меня много сделал, что мне очень приятно.

— Нет, — сказал он печально, — ты едешь в Испанию.

Мне как-то страшно и больно –– сладко от намеков о С<альвадоре>. <…> Какая бездна противоречий в отношениях его ко мне!

Фёдор Михайлович опять всё обратил в шутку и, уходя от меня, сказал, что ему унизительно так меня оставлять (это было в 1 час ночи. Я раздетая лежала в постели). “Ибо россияне никогда не отступали…”» [Д. в восп., т. 2, с. 9—14]

Ситуация совершенно в духе произведений Достоевского: Аполлинария мечтает-грезит о Сальвадоре, но не в силах пока расстаться и с Достоевским; он же сгорает от страсти к ней, жаждет добиться прежней близости, однако ж, она жестоко кокетничает-играет с ним, поддерживая пламя его страсти, но почти не допуская к себе, и, по горькой догадке-утверждению Фёдора Михайловича, не может ему простить, что отдала ему свою невинность и теперь мстит. Но она, в свою очередь, вероятно, искренне была убеждена, что это он её заставлял и заставляет страдать и признаётся уже позже (запись от 24 сентября 1864 г.), что порою просто ненавидела его за эти причиняемые ей страдания…

Глубинные психологические мотивы этой любви-ненависти можно обнаружить в «Записках из подполья», в «Идиоте» (Настасья Филипповна — Тоцкий) и даже в «Исповеди Ставрогина». Суслова объясняла в дневнике причину вспышек своей ненависти к Достоевскому, в частности, и тем, что он «первый убил в ней веру». Он, со своей стороны, понимал это, чувствовал-осознавал вину свою: недаром идея «Записок из подполья» вытеснила на время идею-замысел «Игрока», который был задуман раньше. Сама Аполлинария, прочитав ещё только первую часть «Записок из подполья» и не догадываясь о непосредственных перекличках сюжета-содержания повести с их историей любви, упрекала в письме автора: «Что ты за скандальную повесть пишешь? <…> Мне не нравится, когда ты пишешь цинические вещи. Это тебе как-то не идёт…»[ПСС, т. 5, с. 379]

В письме к сестре Аполлинарии, Надежде Прокофьевне (19 апр. 1865 г.), уже слегка остыв, Достоевский всё равно не в состоянии скрыть-затушевать свою яростную обиду: «Аполлинария — больная эгоистка. Эгоизм и самолюбие в ней колоссальны. Она требует от людей всего, всех совершенств, не прощает ни единого несовершенства в уважение других хороших черт, сама же избавляет себя от самых малейших обязанностей к людям. Она колет меня до сих пор тем, что я не достоин был любви её, жалуется и упрекает меня беспрерывно, сама же встречает меня в 63-м году в Париже фразой: “Ты немножко опоздал приехать”, то есть что она полюбила другого, тогда как две недели тому назад ещё горячо писала, что любит меня. Не за любовь к другому я корю её, а за эти четыре строки, которые она прислала мне в гостиницу с грубой фразой: “Ты немножко опоздал приехать”. <…> Я люблю её ещё до сих пор, очень люблю, но я уже не хотел бы любить её. Она не стоит такой любви.

Мне жаль её, потому что, предвижу, она вечно будет несчастна. Она нигде не найдёт себе друга и счастья. Кто требует от другого всего, а сам избавляет себя от всех обязанностей, тот никогда не найдёт счастья. <…>

Она меня третировала всегда свысока. <…> В отношениях со мной в ней вовсе нет человечности. Ведь она знает, что я люблю её до сих пор. Зачем же она меня мучает? Не люби, но и не мучай…»

Но Суслова и сама мучилась не меньше. Именно в те парижские дни, когда Достоевский узнаёт, что «немножечко опоздал приехать», когда он сам находится на грани отчаяния, а Аполлинария, словно зло пародируя соответствующие сцены из «Униженных и оскорблённых», продолжала встречаться с Сальвадором и посвящала Фёдора Михайловича во все подробности своих взаимоотношений с испанцем, она решила даже покончить жизнь самоубийством. В дневнике она описала подробно, как сожгла перед этим некоторые свои тетради и компрометирующие письма (вот когда, вероятно, погибло и несколько бесценных писем влюблённого Достоевского!), как провела ночь в мыслях о самоубийстве, как пришла утром к Фёдору Михайловичу плакаться в жилетку, как он её успокоил и на время примирил с гнусной жизнью и подлостью Сальвадора. О том, что запутанные, мучительные отношения с Достоевским и Сальвадором чуть не довели эту роковую женщину до суицида, можно в какой-то мере судить по сюжету документально-мемуарной повести Сусловой «Чужая и свой»: в конце героиня её, Анна Павловна — alter ego Аполлинарии Прокофьевны, бросается в реку…

Отношения Достоевского с Сусловой продолжались и позже, вплоть до 1867 г., но уже практически только на эпистолярном уровне, однако ж и это доставляло минуты ревности уже второй жене писателя А. Г. Достоевской. В последнем своём письме к Аполлинарии (23 апр. /5 мая/ 1867 г.) Достоевский попрощался с ней так: «До свидания, друг вечный!..»

Эта женщина, действительно, счастлива не была: вышла замуж только в 40 лет (в 1880 г., ещё при жизни Достоевского) за Розанова, которому было 24, и который женился на ней во многом из-за благоговейного отношения к Достоевскому; через 6 лет они расстались, но «Суслиха» (выражение Розанова) целых 20 лет не давала развода мужу, который создал другую семью. Дожила Суслова почти до 80-ти лет и умерла в 1918 г., в один год с Анной Григорьевной Достоевской и совсем невдалеке от неё, тоже в Крыму. Ещё в 1865 г., в период агонии взаимоотношений с автором «Униженных и оскорблённых», Суслова сформулировала в дневнике: «Покинет ли меня когда-нибудь гордость? Нет, не может быть, лучше умереть. Лучше умереть с тоски, но свободной, независимой от внешних вещей <…> я нахожу жизнь так грубой и так печальной, что я с трудом её выношу. Боже мой, неужели всегда будет так! И стоило ли родиться!..» [Д. в восп., т. 2, с. 17] Запись эта во многом объясняет-иллюстрирует её характер, её судьбу.

Достоевский, в большей или меньшей степени, «вспоминал» Аполлинарию Суслову при создании образов таких героинь-мучительниц (кроме упоминаемой уже Настасьи Филипповны), как Авдотья Романовна Раскольникова («Преступление и наказание»), Аглая Епанчина («Идиот»), Ахмакова («Подросток»), Катерина Ивановна Верховцева («Братья Карамазовы»), но в первую и главную очередь, конечно, — Полина из «Игрока».

Сохранились 3 письма Достоевского к Сусловой (1865—1867) и 2 письма Аполлинарии к писателю (1863—1864).

СУСЛОВА (в замуж. Эрисман) Надежда Прокофьевна (1843—1918), младшая сестра А. П. Сусловой; первая русская женщина-врач. Достоевский очень уважал её и, к примеру, в письме от 1 /13/ января 1868 г. к племяннице С. А. Ивановой писал: «…на днях прочёл в газетах, что прежний друг мой, Надежда Суслова (сестра Аполлинарии Сусловой) выдержала в Цюрихском университете экзамен на доктора медицины и блистательно защитила свою диссертацию. Это ещё очень молодая девушка; ей, впрочем, теперь 23 года, редкая личность, благородная, честная, высокая!» А в единственном сохранившемся письме к самой Сусловой (от 19 апр. 1869 г.) писатель в ответ на её упрёки за сестру крайне откровенно написал о своих мучительных отношениях с Аполлинарией и признавался: «Прибавлю, собственно для Вас, ещё то, что Вы, кажется, не первый год меня знаете, что я в каждую тяжёлую минуту к Вам приезжал отдохнуть душой, а в последнее время исключительно только к Вам одной и приходил, когда уж очень, бывало, наболит в сердце. Вы видели меня в самые искренние мои мгновения, а потому сами можете судить: люблю ли я питаться чужими страданиями, груб ли я (внутренно), жесток ли я? <…> Не вините хоть Вы меня. Я Вас высоко ценю, Вы редкое существо из встреченных мною в жизни, я не хочу потерять Вашего сердца. Я высоко ценю Ваш взгляд на меня и Вашу память обо мне. Я Вам потому так прямо про это пишу, что Вы сами знаете, я ничего от Вас не домогаюсь, ничего от Вас не надеюсь получить, следовательно, Вы не можете приписать моих слов ни лести, ни заискиванию, а прямо примете их за искреннее движение моей души…»

Суслова в январе 1876 г. выступала в качестве эксперта на процессе С. Л. Кроненберга, обвинявшегося в истязании своей малолетней дочери, о котором речь шла в февральском выпуске ДП. В подготовительных материалах Достоевский отметил, что речь её была прямолинейной.

СЫТИНА З. А. — см. Гейбович З. А.