Раздел III

ВОКРУГ ДОСТОЕВСКОГО

РАДЕЦКИЙ Фёдор Фёдорович (1820—1890), выпускник Главного инженерного училища, генерал-адъютант, герой русско-турецкой войны 1877—1878 гг. В училище он учился на класс старше Достоевского. Д. В. Григорович вспоминал: «Коснувшись дикого обычая истязать рябцов, не могу пропустить случая, до сих пор живо оставшегося в моей памяти. Один из кондукторов старших двух классов вступился неожиданно за избитого, бросился на обидчика и отбросил его с такою силой, что тот покатился на паркет. На заступника наскочило несколько человек, но он объявил, что первый, кто к нему подойдёт, поплатится рёбрами. Угроза могла быть действительна, так как он владел замечательной физическою силой. Собралась толпа. Он объявил, что с этой минуты никто больше не тронет новичка, что он считает подлым, низким обычай нападать на беззащитного, что тот, кому придёт такая охота, будет с ним иметь дело. Немало нужно было для этого храбрости. Храбрец этот был Радецкий, тот самый Фёдор Фёдорович Радецкий, который впоследствии был героем Шипки…» [Д. в восп., т. 1, с. 196]

Достоевский, который в «Дневнике писателя» немало страниц посвятил русско-турецкой войне, героизму наших войск, написал 16 апреля 1878 г. Радецкому письмо, называя его в первых строках «дорогим всем русским генералом» и «незабвенным старым товарищем», а затем пылко продолжал: «Может быть, Вы меня и не помните, как старого товарища в Главном инженерном училище. Вы были во 2-м кондукторском классе, когда я поступил, по экзамену, в третий; но я припоминаю Вас портупей-юнкером, как будто и не было тридцати пяти лет промежутка. Когда, в прошлом году, начались Ваши подвиги, наконец-то объявившие Ваше имя всей России, мы здесь, прежние Ваши товарищи (иные, как я, давно уже оставившие военную службу), — следили за Вашими делами, как за чем-то нам родным, как будто до нас, не как русских только, но и лично, касавшимся. <…> Здесь мы трепещем от страха, чем и как закончится война, — трепещем перед “европеизмом” нашим. Одна надежда на государя да вот на таких, как Вы. <…> Теперь у нас светлый праздник: Христос воскресе! И да воскреснет к жизни труждающееся и обременённое великое Славянское племя усилиями таких, как Вы, исполнителей всеобщего и великого русского дела.

А вместе с тем да вступит и наш русский “европеизм” на новую, светлую и православную Христову дорогу. И бесспорно, что самая лучшая часть России теперь с Вами, там, за Балканами. Воротясь домой со славою, она принесёт с Востока и новый свет. Так многие здесь теперь верят и ожидают…»

Радецкий ответил писателю 4 мая 1878 г. и, в частности, с военной прямотой констатировал: «…отрадно думать, что из многих наших товарищей, расползшихся по белу свету, немало вышло людей полезных на всех возможных поприщах, и мы с Вами можем сказать друг другу откровенно, что принадлежим к их числу» [ПСС, т. 30₁, с. 270—271].

19 октября 1878 г. в ресторане Бореля в Петербурге на торжественном обеде, устроенном выпускниками Инженерного училища и Николаевской академии в честь Радецкого, Достоевский сказал прочувствованную речь-тост в честь героя, олицетворявшего собой «русского солдата».

РАЗИН Александр Егорович (1823—1875), журналист, детский писатель, автор руководства по русскому языку для приготовительного класса военно-учебных заведений «Мир Божий» (1857). В 1860 г. Разин стал участником литературного кружка братьев Достоевских, активно сотрудничал в журналах «Время» (вёл «Политическое обозрение») и «Эпоха». Достоевский в письме к М. М. Достоевскому от 19 ноября 1863 г. охарактеризовал Разина как человека «с толком и, главное, с некоторым чутьём». Чуть позже у редакции журнала случилось с Разиным недоразумение, о чём Достоевский вспоминал в апрельском выпуске ДП за 1876 г. (главка «За умершего»): «Один из постоянных сотрудников выпросил у брата шестьсот рублей вперёд, и на другое же утро уехал служить в Западный край, куда тогда набирали чиновников, и там и остался, и ни статей, ни денег брат от него не получил. Но замечательнее всего, что и шагу не сделал, чтоб вытребовать деньги обратно, несмотря на то, что имел в руках документ, и уже долго спустя, по смерти его, его семейство вытребовало с этого сотрудника (человека, имевшего средства) деньги судом…»

РАССОХИН Сергей Фёдорович (1850—1929), московский книгопродавец, драматург, издатель. Через его магазин распространялся «Дневник писателя», имя Рассохина упоминается в объявлении о подписке на ДП 1877 г., в письмах Достоевского к жене.

РАТЫНСКИЙ Николай Антонович (1821—1887), тайный советник, член совета Главного управления по делам печати, цензор Петербургского цензурного комитета. В юности Ратынский был знаком с М. В. Петрашевским, привлекался к допросу по делу петрашевцев. В 1877—1878 гг. был цензором «Дневника писателя». Именно Ратынский запретил главку «Старина о петрашевцах» в январском ДП за 1877 г. Но впоследствии Достоевский и цензор «помирились», имя Ратынского неоднократно упоминается в письмах к метранпажу М. А. Александрову, к жене А. Г. Достоевской и в рабочих тетрадях того периода. В 1880 г. Достоевский послал Ратынскому экземпляр «Братьев Карамазовых» с дарственной надписью. Известны 9 писем Ратынского к Достоевскому 1876—1877 гг., связанные с цензурованием ДП.

РАТЬКОВ Пётр Алексеевич, петербургский издатель, книгопродавец. Имя его упомянуто в объявлении о «Зубоскале» (среди прочих и в его магазине должен был продаваться альманах за 1 руб. серебром за экз.), в письме к М. М. Достоевскому от 7 октября 1846 г., где писатель сообщал о намерении издать томик своих ранних произведений («Вызвался хлопотать за меня сам Краевский. Печатают же по его рекомендации Ратьков и Кувшинников. Я уже с ними говорил. Давали же они 4 000 за рукопись…»). Книга вышла в 1847 г. Достоевский также планировал через Ратькова издать перевод М. М. Достоевского произведений И. В. Гёте, о чём писал брату 1 апреля 1846 г., а в октябре сообщал тому же Михаилу, что через Ратькова переиздаст «Бедных людей».

РЕВЕЛЬ, город-порт на Балтийском море (с 1917 г. — Таллин), где в 1838—1847 гг. жил М. М. Достоевский, который служил в Инженерной команде местного гарнизона, здесь обзавёлся семьёй, растил детей, писал свои первые произведения. Достоевский трижды приезжал к брату и подолгу гостил у него (1 — 19 июля 1843 г., 9 июня — 1 сентября 1845 г., 25 мая — 28 августа 1846 г.). Причём, испрашивая отпуск у командиров для поездки в Ревель, Достоевский аргументировал это необходимостью в целях лечения поехать «в Ревель для пользования тамошними ваннами, во время года тому благоприятствующее, то есть в средине лета, когда вода ещё не остыла» [ПСС, т. 28₁, с. 380]

В Ревеле писатель работал над «Двойником», «Господином Прохарчиным», «Хозяйкой». Некоторые ревельские жители послужили прототипами героев Достоевского (А. Т. Винклер — доктор Рутеншпиц; Ф. Майдель — барон Вурмергельм).

18 июля 1849 г. Достоевский из Петропавловской крепости писал брату (который тоже в ней томился с 7 мая по 24 июня 1849 г.): «Вот уже скоро три месяца нашему заключению; что-то дальше будет. Может быть, и не увидишь зелёных листьев за это лето. Помнишь, как нас выводили иногда гулять в садик в мае месяце. Там тогда начиналась зелень, и мне припомнился Ревель, в котором я бывал у тебя к этому времени, и сад в Инженерном доме. Мне всё казалось тогда, что и ты сделаешь это сравнение, — так было грустно…»

РЕЙСЛЕР Анна Ивановна (1814—1882), петербургская процентщица. 5 июля 1864 г. Достоевский выдал ей вексель на 300 руб., переписав на себя долг умершего М. М. Достоевского, и затем несколько лет кредиторша пила его кровь. В письме к П. А. Исаеву от 10 /22/ октября 1867 г. из Женевы писатель умолял пасынка: «Подписывая векселя, я каждый раз говорил, что у меня нет состояния, и если надеюсь заплатить, то работой. Что ж они меня мучают, не дают мне работать? Наприм<ер>, эта шельма Рейслер — которой я заплатил более 400 р. чистых денег, она должна бы это понимать. Ведь если б я не переписал братнин вексель, то и до сих пор ни копейки бы не получила. Теперь я должен ей 100 р., кажется, которые уж сам взял. Так ведь она готова на меня всю подноготную поднять. А между тем её все надувают, а эти деньги, которые я должен, у ней самые вернейшие, разом получит. Ради Бога, Паша, не говори никому мой адресс никогда. Рейслер, говорят, даже к Анне Николавне [Сниткиной] ходила. <…> Тебе я всегда мой адресс скажу, но никому, никому не говори, не то что кредитору, а просто никому. А чтоб кончить с Рейслер, то если увидишь её, скажи ей, что её деньги верны и что я разом ей заплачу, а проценты так и очень скоро. Так и скажи. Если же спросит: где я? то мало ли что можно сказать?..»

А. Г. Достоевская вспоминала, как с требованием уплаты долга явился к ним 10 апреля 1867 г. (за 3 дня до отъезда-бегства за границу) даже сын процентщицы — Николай Рейслер. Тут же Анна Григорьевна указала и полную сумму набежавшего долга кредиторше (ошибочно именуя её «Рейсман»): «Она имела несколько исполнительных листов на Фёдора Михайловича, суммою около двух тысяч…» [Достоевская, с. 160]

Думается, знакомство с Рейслер помогло Достоевскому в работе над образом процентщицы Алёны Ивановны из «Преступления и наказания».

«РЕПЕРТУАР И ПАНТЕОН», театрально-литературный журнал, возникший в 1842 г. из слияния журналов «Репертуар русского театра» и «Пантеон русского и всех европейских театров». Издателем был И. П. Песоцкий, редактором до 1847 г. — В. С. Межевич, а с 1847 и до прекращения издания в 1856 г. — театральный критик и водевилист Ф. А. Кони (отец А. Ф. Кони). В журнале одно время активно сотрудничали М. М. Достоевский и А. А. Григорьев. Именно в «Репертуаре и Пантеоне» (1844, № 6, 7) появилась первая публикация Достоевского — перевод романа О. Де Бальзака «Евгения Гранде». Кроме того, Достоевский предлагал Песоцкому и Межевичу переводы брата из Ф. Шиллера, о чём писал Михаилу в июле-августе 1844 г.

РИЗЕНКАМПФ Александр Егорович (1821—1895), врач. В 1838 г. вместе с М. М. Достоевским служил кондуктором в Ревеле. В ноябре этого же года познакомился и с Достоевским, когда приехал в Петербург поступать в Медико-хирургическую академию. В 1843 г. Достоевский и Ризенкампф жили вместе на одной квартире «в доме Прянишникова на углу Владимирской улицы и Чернышева переулка. «…многие из мелочей его [Достоевского] частной жизни мне более известны, чем кому-либо другому» [Из письма Ризенкампфа А. М. Достоевскому от 16 фев. 1881 г. — ЛН, т. 86, с. 549] В воспоминаниях Ризенкампфа действительно сохранилось много подробностей о том, как Достоевский выглядел в то время, его повседневном житье-бытье: «Фёдор Михайлович, напротив, был в молодости довольно кругленький, полненький, светлый блондин, с лицом округлённым и слегка вздёрнутым носом. Ростом он был не выше брата; светло-каштановые волосы были большею частию коротко острижены; под высоким лбом и редкими бровями скрывались небольшие, довольно глубоко лежащие серые глаза; щёки были бледные, с веснушками, цвет лица болезненный, землистый; губы толстоватые. Он был далеко живее, подвижнее, горячее степенного своего брата, который при совместном жительстве нередко его удерживал от неосторожных поступков, слов и вредных знакомств; он любил поэзию страстно, но писал только прозою, потому что на обработку рифмы не хватало у него терпения; хватаясь за какой-нибудь предмет, постепенно им одушевляясь, он, казалось, весь кипел; мысли в его голове родились подобно брызгам в водовороте; в это время он доходил до какого-то исступления, природная прекрасная его декламация выходила из границ артистического самообладания; сиплый от природы голос его делался крикливым, пена собиралась у рта, он жестикулировал, кричал, плевал около себя. <...>

Скажу несколько слов об обыкновенном ежедневном препровождении времени Фёдора Михайловича. Не имея никаких знакомств в семейных домах, навещая своих бывших товарищей весьма редко, он почти всё время, свободное от службы, проводил дома. Служба ограничивалась ежедневным (кроме праздников) хождением в Инженерный замок, где он с 9 часов утра до 2-х часов пополудни занимался при Главном инженерном управлении. После обеда он отдыхал, изредка принимал знакомых, а затем вечер и большую часть ночи посвящал любимому занятию литературой. Какую ему принесет выгоду это занятие, о том он мало думал. “Ведь дошёл же Пушкин до того, что ему за каждую строчку стихов платили по червонцу, ведь платили же Гоголю, — авось и мне заплатят что-нибудь!” — так выражался он часто. <…> Во время безденежья (т. е. всего чаще) он сам сочинял, и письменный стол его был всегда завален мелко, но чётко исписанными цельными или изорванными листами бумаги. Как жаль, что он в хранении своих листков не соблюдал порядка и аккуратности своего старшего брата!..» [Д. в восп., т. 1, с. 176, 181]

Именно Ризенкампф свидетельствовал, что Достоевский начинал своё творчество с драматургии, читал в кругу друзей отрывки из своих пьес «Мария Стюарт» и «Борис Годунов». С 1845 г. Ризенкампф служил в Сибири, где в 1851 г. виделся в Омске с арестантами Достоевским и С. Ф. Дуровым. В упомянутом письме 1881 г. к младшему брату писателя, А. М. Достоевскому, он уверял, что писатель на каторге подвергся телесному наказанию (что является спорным) и после этого заболел эпилепсией. С 1875 г. и до конца жизни Ризенкампф жил в Пятигорске.

После смерти Достоевского первая тетрадь «Записей» Ризенкампфа, которые он вёл на протяжении жизни, была использована О. Ф. Миллером в «материалах для жизнеописания Ф. М. Достоевского». Судьба второй тетради, которую Ризенкампф также намеревался выслать Миллеру из Пятигорска, неизвестна.

РОДЕВИЧ Михаил Васильевич (1838—1919), сын священника, учился в духовной академии и университете, преподаватель русской словесности, публицист, литератор. С августа 1862 г. сотрудничал во «Времени». В 1863 г. подготавливал Пашу Исаева в гимназию, и Достоевский на время поездки за границу поселил пасынка вместе с Родевичем. Достоевский писал Павлу из Рима 18 /30/ сентября 1863 г.: «Надеюсь, впрочем, на твоё доброе сердце и на Михаила Васильевича, житьё с которым, верно, принесёт тебе хоть какую-нибудь пользу…» Имя Родевича упоминается и в других письмах писателя той поры.

Однако ж вскоре произошёл разрыв между Родевичем и Достоевским, свидетельством чему остались письмо Родевича к Исаеву 1864 г. с чрезвычайно грубыми выпадами по адресу его отчима-писателя и два черновика письма Достоевского к Родевичу тоже без указания точной даты, по которым можно судить о накале конфликта: «Паша, по неопытности, показал мне Ваше письмо к нему, основываясь на том, что Вы просили его передать мне это письмо. Он был в негодовании, потому что Вы, вообще, оставили в нём неприятное впечатление. Вот почему я и стараюсь, чтобы всё, совершенно всё, было между Вами и им покончено, потому что сам боюсь этих напоминаний вследствие пагубного влияния, которое Вы на него имели как учитель и воспитатель.

Отношения наши зашли слишком далеко. Я не могу унизить себя до таких грубых писем в препинаниях с Вами и потому, чтоб покончить раз навсегда, предпочитаю высказать Вам всё — всё, что до сих пор деликатность не давала мне Вам высказать, несмотря на то, что я имел на это полное право.

Уезжая за границу прошлого года, я сделал чрезвычайную ошибку, доверив Вам Пашу. Вы наняли с ним общую квартиру, обязались его учить и — так как я оставил его при Вас — руководить его и как воспитатель. Письмо, написанное мне Вами за границу о Паше, утвердило меня в мыслях, что Вы вполне и добросовестно взяли на себя должность воспитателя. Притом, при прощании, Вы мне обещали многое лично. Я читал Ваши статьи о разных гуманных предметах и виноват был только в том, что поверил в дело, тогда как это всё были только слова в гуманном мундире новейших времен. Возвратясь, я узнал, что Вы вели себя не как воспитатель, не как наставник, а беспорядочно и в отношении к своему ученику — безнравственно. Денег моих пошло на Вас куча; возвратясь сюда, я заплатил многое ещё, за вычетом, разумеется, у Вас из уроков.

Но Вы скоро и весьма беспорядочно истратили прежде выданные мною Вам деньги. Имею право так говорить, потому что Вы отсылали Вашего воспитанника обедать к его тётке, не выдавали ему много раз денег (что всё записано и письма Ваши целы); заставляли мальчика смотреть весь этот беспорядок, и в молодую душу его поселяли цинизм и хаос. Вы посылали его закладывать по лавкам свои часы, чтоб добыть денег, стыдясь, вероятно, идти закладывать сами, и это учитель воспитанника! Вы посылали его с Вашими статьями по разным редакциям, выставляя моему сыну (обеспеченному мною вполне), что если он добудет денег из редакций, то тогда может взять себе на обед. Я Вам не для того вверил 15-летнего мальчика, чтоб он шлялся по редакциям. Хаос воспитательный доходил до nec plus ultra [лат. крайности]. Подробностей тысячи; вот, например, некоторые: Вы стали носить мои рубашки; из-за этого завёлся спор; он не давал Вам моего белья — и начал запирать свой ящик, — спор, согласитесь сами, унизительный для учителя и воспитателя и обнаруживающий в Вас большую нетвердость совести и распущенность. <…> Я действительно очень желаю, чтоб с Вами покончить совсем, и потому предуведомляю Вас, что если, несмотря на это письмо мое, Вы будете ещё продолжать обращаться ко мне или к моему пасынку, то я предам наконец гласности Ваше письмо и мой ответ (с которого копию на всякий случай оставляю у себя) с целью ограждения публики от такого наставника и учителя. Вы очень хорошо знаете, что Вам же будет хуже и что не одни голословные у меня обличения. И потому сообразите…»

Есть мнение, что отдельные психологические черты Родевича отразились в образе «семинариста-нигилиста» Ракитина из «Братьев Карамазовых».

РОЖНОВСКИЙ А. К. (?—1880), арестант Омского острога, поляк. Рожновский умер в сентябре 1880 г. в Старой Руссе и перед самой смертью рассказал А. А. Андриевскому о своих встречах с Достоевским на каторге. Андриевский в 1882 г. опубликовал их в тифлисской газете «Кавказ» под псевдонимом А. Южный (№ 40—41, 13—14 фев.). В этих «мемуарах» утверждается, будто писатель в остроге подвергался телесным наказаниям, причём не один раз, что опровергалось не раз (к примеру, Н. Т. Черевиным) и ставится под сомнение многими биографами. Любопытен эпизод из рассказа, когда Достоевского в госпитале спутали с другим арестантом, по ошибке признали умершим и потом в кругу каторжных звали «покойником». Наконец, очень трогательно выглядит воспоминание Рожновского о том, как Достоевский приручил одного из голубей фаворитки плац-майора Кривцова, некоей «Нетки», а когда она наскочила на него с угрозами, осадил и пристыдил зарвавшуюся девку так, что она закрыла лицо руками и тихо пошла в дом: «Мы все ожидали, что эта вспышка дорого обойдётся Достоевскому, между тем ничего, прошло благополучно. Потом недели через две узнаём, что Нетка уехала в Россию вместе со своими голубями, но что всего удивительнее, голубь Достоевского остался и по-прежнему прилетал к нему каждый день…» [Белов, т. 2, с. 155] Впрочем, после отъезда «Нетки», уточнял Рожновский, плац-майор и вовсе стал свирепым, сёк розгами по несколько человек в день.

Ни в «Записках из Мёртвого дома», ни в других текстах Достоевского о Рожновском упоминаний нет.

РОЗАНОВ Александр Фёдорович (1839—1883), русский священник в Дрездене, в семье которого часто бывали Достоевский и его жена в 1870—1871 гг., о чём А. Г. Достоевская упоминает в «Воспоминаниях».

РОМАНОВ Александр Александрович (1845—1894), сын Александра II; наследник престола, будущий российский император Александр III (с 1881 г.). Достоевский в письме к А. Н. Майкову от 21—22 марта /2—3 апр./ 1868 г. из Женевы писал о наследнике престола, возглавлявшем в то время Комитет по сбору пожертвований в пользу голодающих: «Как я рад, что наследник в таком добром и величественном виде проявился перед Россией и что Россия так свидетельствует о своих надеждах на него и о своей любви к нему…» Первое письмо Достоевского к цесаревичу Александру Александровичу, написанное в конце 1871 г. или начале 1872 г. (вероятно, по совету В. П. Мещерского), не сохранилось. Во втором письме, от 28 января 1872 г, Достоевский благодарит наследника за материальную помощь, которая, видимо, и явилась следствием первого письма, и ещё больше — за внимание Его высочества: «Оно дороже мне всего, дороже самой помощи, мне оказанной Вами и спасшей меня от большого бедствия…» В письме к племяннице С. А. Ивановой (4 фев. 1872 г.) писатель упоминает, что, «благодаря одному случаю», получил немалую сумму денег и «удовлетворил самых нетерпеливых кредиторов». Третьим письмом Достоевский сопроводил отдельное издание «Бесов», которое поднёс наследнику через К. П. Победоносцева, и в котором разъяснил главную идею своего романа. Кроме того, Достоевский поднёс цесаревичу и несколько выпусков «Дневника писателя» за 1876 г., подчёркивая в сопроводительном письме от 16 ноября 1876 г. суть своего издания: «Не мог я не отозваться всем сердцем моим на всё, что началось и явилось в земле нашей, в справедливом и прекрасном народе нашем…»

Единственная встреча Достоевского с будущим Александром III состоялась 16 декабря 1880 г. в Аничковом дворце в Петербурге. По воспоминаниям дочери писателя Л. Ф. Достоевской, её отец во время аудиенции об этикете совсем не думал — говорил первым, повернулся к цесаревичу и его супруге спиной, когда собрался уходить, на что наследник престола совершенно не обиделся. 29 января 1881 г. будущий император в письме к Победоносцеву выразил сожаления по поводу смерти Достоевского и подчеркнул незаменимость этой потери для России.

РОМАНОВ Дмитрий Константинович (1860—1919), Великий князь, внук Николая I, сын К. Н. Романова, брат К. К. Романова. По воспоминаниям дочери писателя Л. Ф. Достоевской, Великий князь Константин Николаевич просил её отца повлиять на его молодых сыновей и дружба писателя с молодыми князьями продолжалась до самой его смерти. Дмитрий Константинович присутствовал 30 января 1881 г. на панихиде по Достоевскому в его доме.

РОМАНОВ Константин Константинович (1858—1915), Великий князь, внук Николая I, сын К. Н. Романова; драматург и довольно известный поэт (подписывался инициалами К. Р.), на его стихи известные композиторы писали музыку и, в частности, П. И. Чайковский написал 6 романсов. С Достоевским он познакомился 21 марта 1878 г. в доме Великого князя С. А. Романова и вечером записал в своём дневнике: «Я обедал у Сергея. У него были К. Н. Бестужев-Рюмин и Фёдор Михайлович Достоевский. Я очень интересовался последним и читал его произведения. Это худенький, болезненный на вид человек, с длинной редкой бородой и чрезвычайно грустным и задумчивым выражением бледного лица. Говорит он очень хорошо, как пишет…» Впоследствии Константин Константинович не раз приглашал писателя к себе, устраивая «вечера с Достоевским». В дневнике Великого князя множились записи-суждения о писателе. Например, от 26 февраля 1879 г.: «Я люблю Достоевского за его чистое детское сердце, за глубокую веру и наблюдательный ум. Кроме того, в нём есть что-то таинственное, он постиг что-то, что мы все <не> знаем. Он был осуждён на казнь: такие минуты не многие пережили; он уже распростился с жизнью — и вдруг, неожиданно для него, она опять ему улыбнулась. Тогда кончилась одна половина его существования, и ссылкой в Сибирь началась другая.

Достоевский ходил смотреть казнь Млодецкого: мне это не понравилось, мне было бы отвратительно сделаться свидетелем такого бесчеловечного дела; он объяснил мне, что его занимало всё, что касается человека, все положения его жизни, его радости и муки. Наконец, может быть, ему хотелось повидать как везут на казнь преступника и мысленно вторично пережить собственные впечатления…» Записывал князь-поэт и свои впечатления от произведений Достоевского. К примеру, 11 апреля 1879 г.: «Славная вещь этот “Идиот”. Как выпукло и психически все характеры выставлены; немало помучился над ним Достоевский…» [ЛН, т. 86, с. 135—137]

Всего записей о Достоевском в дневнике Константина Константиновича — более десяти. А. Г. Достоевская, в свою очередь, зафиксировала в «Воспоминаниях» отношение мужа к князю-поэту: «Бывая у великих князей, Фёдор Михайлович имел случай познакомиться с великим князем Константином Константиновичем. Это был в то время юноша, искренний и добрый, поразивший моего мужа пламенным отношением ко всему прекрасному в родной литературе. Фёдор Михайлович провидел в юном великом князе истинный поэтический дар и выражал сожаление, что великий князь избрал, по примеру отца, морскую карьеру, тогда как, по мнению моего мужа, его деятельность должна была проявиться на литературной стезе; его предсказание блестяще исполнилось впоследствии. С молодым великим князем у моего мужа, несмотря на разницу лет, установились вполне дружеские отношения, и он часто приглашал мужа к себе побеседовать глаз на глаз или созывал избранное общество и просил мужа прочесть, по своему выбору, что-либо из его нового произведения. Так, раза два-три Фёдору Михайловичу случилось читать у великого князя, в присутствии супруги наследника цесаревича, её высочества великой княгини Марии Фёдоровны, Марии Максимилиановны Баденской и других особ императорской семьи. У меня сохраняется несколько чрезвычайно дружелюбных писем великого князя к моему мужу, а когда он скончался, то его высочество, кроме телеграммы, прислал мне сочувственное письмо. Среди множества соболезновательных писем, полученных мною в 1881 году, меня особенно тронуло письмо его высочества. Зная его сердечное отношение к моему мужу, я была убеждена, что он искренно, всею душою скорбит о кончине Фёдора Михайловича. <…> Великий князь, прибыв на погребение государя императора Александра II, чрез графиню А. Е. Комаровскую выразил желание со мною увидеться. По приглашению графини, я приехала к ней вечером и провела несколько часов в беседе с Великим князем. С чувством искренней благодарности вспоминаю я то, что он говорил мне о моем незабвенном муже, о том сильном и благодетельном влиянии, которое имел на него покойный. Великий князь пожелал видеть моих детей, о которых ему с таким восторгом говорил их отец…» [Достоевская (изд. 1971 г.), с. 328—330]

Сохранилось 2 письма Достоевского к Романову (1879) и 6 писем Великого князя к писателю (1879—1880).

РОМАНОВ Константин Николаевич (1827—1892), Великий князь, 2-й сын Николая I, отец Д. К. и К. К. Романовых; председатель Главного комитета по крестьянскому делу в 1860—1861 гг., председатель Государственного совета в 1865—1881 гг. По свидетельству дочери писателя Л. Ф. Достоевской, В. к. Константин Николаевич общался с Достоевским и просил его оказать влияние на сыновей Константина и Дмитрия.

РОМАНОВ Николай Николаевич (1831—1891), Великий князь, 3-й сын Николая I; главнокомандующий Дунайской армией в русско-турецкую войну 1877—1878 гг. в 1856 г., когда Романов был генерал-инспектором по Инженерной части, Э. И. Тотлебен хлопотал через него о производстве унтер-офицера Достоевского в прапорщики. Позже, в 1878 г., сестра писателя В. М. Достоевская (Карепина) просила в письме к нему от 5 августа походатайствовать перед Главнокомандующим, с которым он «знаком», за её сына и племянника Достоевского А. П. Карепина, который находился на фронте, попросить для него «покровительства». Выполнил ли Достоевский эту просьбу — не известно.

РОМАНОВЫ Павел Александрович (1860—1919) и Сергей Александрович (1857—1905), Великие князя, сыновья Александра II. По воспоминаниям А. Г. Достоевской, в начале 1878 г. её мужа посетил воспитатель Великих князей Сергея и Павла Александровичей Д. С. Арсеньев, который от имени государя попросил писателя познакомиться с его воспитанниками и своими беседами благотворно на них повлиять. Писатель, несмотря на занятость (в разгаре была работа над «Братьями Карамазовыми»), естественно, в просьбе не отказал, встретился-познакомился с Их Высочествами и затем регулярно общался с молодыми Романовыми до самой своей смерти. Находясь в январе 1881 г. за границей, Сергей и Павел после кончины Фёдора Михайловича прислали вдове сочувственную телеграмму.

РОСТОВЦЕВ Яков Иванович, граф (1803—1860), генерал от инфантерии, государственный деятель, член Секретной следственной комиссии по делу петрашевцев. Сохранилось свидетельство Достоевского в передаче О. Ф. Миллера и воспоминаниях дочери писателя Л. Ф. Достоевской, как Ростовцев на допросах пытался войти в доверие к писателю-петрашевцу, склонить его к предательству товарищей, а когда этот приём не удался до того рассердился, что выбежал из комнаты и потом спрашивал из-за двери, увели ли уже Достоевского, а то он не в состоянии его видеть… Младший же брат писателя, А. М. Достоевский, арестованный по ошибке вместо М. М. Достоевского, вспоминал, как после этого ареста у него начались неприятности по службе, он обратился к Ростовцеву и тот помог ему с переводом в другое ведомство и был донельзя любезен, радушен и добр. Между тем, и сам Достоевский собирался в 1959 г. (судя по его письму к А. И. Гейбовичу от 23 окт.) обратиться к Ростовцеву за помощью по поводу переезда в Петербург, зная, что тот уже помог в облегчении участи своему родственнику петрашевцу С. Ф. Дурову. Имя Ростовцева упоминается несколько раз в записных тетрадях писателя 1870 гг.

РОХЕЛЬ Александр Ансельмович, доктор, директор минеральных вод в Старой Руссе, автор книги «Старорусские минеральные воды» (1880), имевшейся в библиотеке Достоевского. Достоевские познакомились с ним в 1872 г., когда их дочь Люба сломала руку, кость неправильно срослась, началось осложнение, и Рохель посоветовал обратиться к хирургу, чтобы сделать новую операцию. После этого писатель и его жена близко общались с Рохелем и его супругой Екатериной Прокофьевной, довольно часто упоминали о них в своей переписке 1870-х гг.

РУБИНШТЕЙН Николай Григорьевич (1835—1881), пианист, дирижёр, организатор Московского отделения Русского музыкального общества и Московской консерватории. У Рубинштейна училась племянница писателя М. А. Иванова. Летом 1866 г., когда Мария собиралась поступать в консерваторию, Достоевский по её просьбе написал-составил прошение, причём в двух вариантах — шутливое в «стихах» и настоящее. Стишки начинались так:

Достоевский 20 апреля 1872 г. писал матери Маши (своей сестре) В. М. Достоевской (Ивановой) с долей шутки: «Скажи, ради Бога, непременно Машеньке, что я глубоко стал уважать Nicolas. Я сознаюсь искренно, что он много сделал для музыкального русского воспитания, но зачем же из-за него застреливаются русские барыни с полдюжиной его карточек на груди? Вот это, это что такое? Жестокий! Тиран!!»

Лично познакомился писатель с Рубинштейном на Пушкинских торжествах 1880 г. в Москве. Встречался Достоевский в эти дни и с братом музыканта, Рубинштейном Антоном Григорьевичем (1829—1894), тоже выдающимся музыкантом и организатором Петербургской консерватории, с которым ранее, ещё 2 марта 1862 г., вместе участвовал в литературно-музыкальном вечере в пользу Литературного фонда.

РУДИН Александр Александрович, знакомый Достоевского и его жены, проводивший с ними с конца 1870-х гг. лето в Старой Руссе, а с 1880 г. поселившийся там постоянно. Имя его упоминается в переписке Достоевских, в письмах писателя к П. А. Исаеву тех лет, сохранилось и 15 писем самого Рудина к А. Г. Достоевской. Судя по всему, Рудин был доверенным лицом писателя и его жены во многих бытовых, денежных делах, выполнял их поручения. Характерным можно считать фрагмент письма Достоевского к Исаеву от 22 августа 1878 г.: «5 недель тому назад г-н Александр Александрович Рудин, по доброте своей ко мне, взялся тебе передать (и передал) 30 р. для оплаты экз<емпляров> “Дневн<ика>” и отвоза этих экземпляров в склад, и для взноса процентов по одному свидетельству на вещи, причем Анна Григорьевна убедительно просила тебя прислать в заказном письме сюда, в Старую Руссу, к нам и это свидетельство по оплате процентов, и прежние 2 свидетельства по заложенным билетам внутреннего займа, у тебя ещё прежде находившиеся. <…> Прошу и требую теперь, непременно, чтобы ты передал Александру Александровичу, из рук в руки, все три находящиеся у тебя свидетельства как на заложенные вещи, так и на билеты внутрен<него> займа…»

РУЛЕТКА (от фр. roulette колесо), азартная игра, в которой участники делают ставку на номер и цвет лунки, куда попадёт после вращения колеса (круга) шарик. Почти 10 лет Достоевский страдал страстью к этой игре. Подробности он изобразил в романе «Игрок» (который в рукописи назывался — «Рулетенбург»), в образе заглавного героя Алексея Ивановича. Но игорный сюжет в реальной жизни Достоевского протекал намного напряжённее, драматичнее и безобразнее. Достоевский попробовал вкус игры 12 /24/ июня 1862 г. в Висбадене, оказавшись впервые за границей. Последний раз он играл в том же Висбадене 16 /28/ апреля 1871 г. Наибольшего накала его «рулеточный роман» достиг в период постоянного проживания за границей в 1867—1871 гг. Циклы его писем этого периода из «Рулетенбургов» (Гомбурга, Саксон ле Бена, Висбадена — городов, где официально разрешена была рулетка) к жене, А. Г. Достоевской — свидетельства и подробности болезни. Ещё в период создания «Игрока», буквально на второй день их знакомства, Достоевский рассказывал-признавался Анне Григорьевне, как он за границей играл в рулетку и проигрывался дотла — даже чемодан приходилось закладывать. Когда они поженились и выехали за границу, ровно через 20 дней после её пересечения, 4 /16/ мая 1867 г., оставив юную супругу в Дрездене, Достоевский устремился в соседний «рулеточный город» Гомбург. Такие поездки стали регулярными.

Исследователи до сих пор спорят, что же главным было в болезненной страсти Достоевского к игре — наркотическое наслаждение самой игрой или стремление выиграть, выскочить с помощью рулетки из пропасти нищеты и долгов? Вероятнее всего, страсть к рулетке автора «Игрока» одинаково подпитывалась и материалистическими, и психологическими (психическими) устремлениями-интересами. К слову, Достоевский, не любил, в отличие, например, от Н. А. Некрасова, карты. Для игры в карты необходимы хладнокровие, умение, опыт, тонкий расчёт, цепкая превосходная память и в какой-то мере наклонность к жульничеству, шулерству (недаром по адресу Некрасова, сделавшего себе состояние на картах, ходили упорные нехорошие слухи). У Достоевского таких качеств не имелось, он сам об этом отлично знал и ставку сделал на рулеточный шарик — символ слепой Фортуны, фатальности, лотереи. Хотя упорно пытался найти логику в игре, постоянно составлял-делал, якобы, верные выигрышные таблицы-расчёты, которые всякий раз разрушались-опрокидывались игрой.

О том, что такое игра, что такое страсть, доведённая до предела, что такое состояние-поведение Достоевского-игрока свидетельствуют хотя бы несколько цитат из писем рулеточного гомбургского цикла 1867 г. писателя к жене:

5 мая: «Глупость, глупость я делаю, а главное, скверность и слабость, но тут есть крошечный шанс…»;

6 мая: «Представь же себе: начал играть ещё утро<м> и к обеду проиграл 16 империалов. Оставалось только 12 да несколько талеров. Пошел после обеда, с тем чтоб быть благоразумнее донельзя и, слава Богу, отыграл все 16 проигранных, да сверх того выиграл 100 гульденов. А мог бы выиграть 300, потому что уже были в руках, да рискнул и спустил…»;

7 мая: «День вчера был для меня прескверный. Я слишком значительно (судя относительно) проигрался. Что делать: не с моими нервами, ангел мой, играть. Играл часов десять, а кончил проигрышем. <…> Сегодняшний день решит всё, то есть еду ли я завтра к тебе или останусь. Завтра во всяком случае уведомлю. Не хотелось бы закладывать часов. Очень туго пришлось теперь. Что будет, то будет. Употреблю последние усилия…»;

8 мая: «А вчера был день решительно пакостный и скверный. Главное, всё это бестолково, глупо и низко. А всё-таки оторваться от моей идеи не могу, то есть бросить всё, как есть, и приехать к тебе. Да теперь это почти что, покамест, и невозможно, то есть сейчас-то. Что завтра скажет. Веришь ли: я проиграл вчера всё, всё до последней копейки, до последнего гульдена, и так и решил написать тебе поскорей, чтоб ты прислала мне денег на выезд. Но вспомнил о часах и пошел к часовщику их продать или заложить…»;

9 мая: «Милый мой ангел, вчера я испытал ужасное мучение: иду, как кончил к тебе письмо, на почту, и вдруг мне отвечают, что нет от тебя письма. <…> С час я ходил по саду, весь дрожа; наконец пошёл на рулетку и всё проиграл. Руки у меня дрожали, мысли терялись и, даже проигрывая, почти как-то рад был, говорил: пусть, пусть. Наконец, весь проигравшись (а меня это даже и не поразило в ту минуту), ходил часа два в парке, Бог знает куда зашёл; я понимал всю мою беспомощность; решил, что если завтра, то есть сегодня, не будет от тебя письма, то ехать к тебе немедленно. А с чем? Тут я воротился и пошёл опять заложить часы (которые по дороге на почту успел выкупить), заложил тому же, как и третьего дня <…>

Слушай же: игра кончена, хочу поскорее воротиться; пришли же мне немедленно, сейчас как получишь это письмо, двадцать (20) империалов. Немедленно, в тот же день, в ту же минуту, если возможно. Не теряй ни капли времени. В этом величайшая просьба моя. Во-первых, надо выкупить часы (не пропадать же им за 65 гульденов), затем заплатить в отеле, затем дорога, что останется, привезу всё, не беспокойся, теперь уж не буду играть…»;

10 мая: «Вот уже раз двадцать, подходя к игорному столу, я сделал опыт, что если играть хладнокровно, спокойно и с расчётом, то нет никакой возможности проиграть! Клянусь тебе, возможности даже нет! <…> Но посуди, милая, что например было вчера со мною: отправив тебе письма с просьбою выслать деньги, я пошёл в игорную залу; у меня оставалось в кармане всего-навсё двадцать гульденов (на всякий случай), и я рискнул на десять гульденов. Я употребил сверхъестественное почти усилие быть целый час спокойным и расчётливым, и кончилось тем, что я выиграл тридцать золотых фридрихсдоров, то есть 300 гульденов. Я был так рад и так страшно, до безумия захотелось мне сегодня же поскорее всё покончить, выиграть ещё хоть вдвое и немедленно ехать отсюда, что, не дав себе отдохнуть и опомниться, бросился на рулетку, начал ставить золото и всё, всё проиграл, до последней копейки, то есть осталось всего только два гульдена на табак…»;

11 мая: «Клянусь, что употреблю все силы, чтоб приехать скорее…»;

12 мая: «Аня, милая, друг мой, жена моя, прости меня, не называй меня подлецом! Я сделал преступление, я всё проиграл, что ты мне прислала, всё, всё до последнего крейцера, вчера же получил и вчера проиграл. Аня, как я буду теперь глядеть на тебя, что скажешь ты про меня теперь! Одно и только одно ужасает меня: что ты скажешь, что подумаешь обо мне? Один твой суд мне и страшен! <…> Да что теперь оправдываться. Теперь поскорей к тебе. Присылай скорей, сию минуту денег на выезд, — хотя бы были последние. Не могу я здесь больше оставаться, не хочу здесь сидеть. <…> Ангел мой, не подумай как-нибудь, чтоб я и эти проиграл. Не оскорбляй меня уж до такой степени! Не думай обо мне так низко. Ведь и я человек!..» (28₂, 185–198)

На этом данный рулеточный запой кончился, и через два дня страдающий, полубольной, уставший и переполненный комплексом вины Достоевский возвратился к своей «Анечке» без гроша и с замыслами новых займов-долгов. Анна Григорьевна, конечно, была поначалу поражена, напугана, потрясена накалом болезненной страсти мужа. Одно дело, слушать его рассказы-воспоминания (да ещё, вероятно, в шутливо-ироническом тоне) о закладываемом из-за проигрыша чемодане, и совсем другое — закладывать собственное пальто или последние фамильные серьги, дабы выручить супруга из рулетенбургского плена. Вскоре в Баден-Бадене Достоевский опять проиграл 350 рублей — это, по его собственным подсчётам-признаниям, вполне хватило бы на четыре месяца обеспеченной спокойной жизни в Швейцарии. Долготерпение Анны Григорьевны, её внешне спокойная реакция были поразительны. Более того, именно Анна Григорьевна порой сама предлагала мужу съездить на рулетку, считая, что это ему необходимо, понимая, что без игры он не может существовать. Всего за годы вынужденной эмиграции Достоевский впадал в рулеточное безумие семь раз. Анна Григорьевна писала позже в «Воспоминаниях»: «Скажу про себя, что я с большим хладнокровием принимала эти “удары судьбы”, которые мы добровольно себе наносили. У меня через некоторое время после наших первоначальных потерь и волнений составилось твёрдое убеждение, что выиграть Фёдору Михайловичу не удастся, то есть, что он, может быть, и выиграет, пожалуй, и большую сумму, но что эта сумма в тот же день (и не позже завтрашнего) будет проиграна и что никакие мои мольбы, убеждения, уговаривания не идти на рулетку и не продолжать игры на мужа не подействуют.

Сначала мне представлялось странным, как это Фёдор Михайлович, с таким мужеством перенесший в своей жизни столько разнородных страданий (заключение в крепости, эшафот, ссылку, смерть любимого брата, жены), как он не имеет настолько силы воли, чтобы сдержать себя, остановиться на известной доле проигрыша, не рисковать своим последним талером. Мне казалось это даже некоторым унижением, недостойным его возвышенного характера, и мне было больно и обидно признать эту слабость в моём дорогом муже. Но скоро я поняла, что это не простая “слабость воли”, а всепоглощающая человека страсть, нечто стихийное, против чего даже твёрдый характер бороться не может. С этим надо было примириться, смотреть на увлечение игрой как на болезнь, против которой не имеется средств. Единственный способ борьбы — это бегство. Бежать же из Бадена мы не могли до получения значительной суммы из России.

Должна отдать себе справедливость: я никогда не упрекала мужа за проигрыш, никогда не ссорилась с ним по этому поводу (муж очень ценил это свойство моего характера) и без ропота отдавала ему наши последние деньги, зная, что мои вещи, не выкупленные в срок, наверно пропадут (что и случилось), и испытывая неприятности от хозяйки и мелких кредиторов.

Но мне было до глубины души больно видеть, как страдал сам Фёдор Михайлович: он возвращался с рулетки (меня с собой он никогда не брал, находя, что молодой порядочной женщине не место в игорной зале) бледный, измождённый, едва держась на ногах, просил у меня денег (он все деньги отдавал мне), уходил и через полчаса возвращался ещё более расстроенный, за деньгами, и это до тех пор, пока не проиграет всё, что у нас имеется.

Когда идти на рулетку было не с чем и неоткуда было достать денег, Фёдор Михайлович бывал так удручён, что начинал рыдать, становился предо мною на колени, умолял меня простить его за то, что мучает меня своими поступками, приходил в крайнее отчаяние. И мне стоило многих усилий, убеждений, уговоров, чтобы успокоить его, представить наше положение не столь безнадежным, придумать исход, обратить его внимание и мысли на что-либо иное…» [Достоевская, с. 183—184]

Наконец однажды, весной 1871 г. чудо свершилось. Достоевский, проигравшись в Висбадене в пух и прах, в очередной раз прислал покаянное письмо (16 /28/ апр.): «Теперь, Аня, верь мне иль не верь, но я клянусь тебе, что я не имел намерения играть! Чтоб ты поверила мне, я тебе признаюсь во всём: когда я просил у тебя телеграммой 30 талеров, а не 25, то я хотел на 5 талеров ещё рискнуть, но и то не наверно. Я рассчитывал, что если останутся деньги, то я всё равно привезу их с собой. <…> прийдя в воксал, я стал у стола и начал мысленно ставить: угадаю иль нет? Что же, Аня? Раз десять сряду угадал, даже zero [ноль] угадал. Я был так поражен, что я стал играть и в 5 минут выиграл 18 талеров. Тут, Аня, я себя не вспомнил: думаю про себя — выеду с последним поездом, выжду ночь в Франкфурте, но ведь хоть что-нибудь домой привезу! За эти 30 талеров, которыми я ограбил тебя, мне так стыдно было! Веришь ли, ангел мой, что я весь год мечтал, что куплю тебе серёжки, которые я до сих пор не возвратил тебе. Ты для меня всё свое заложила в эти 4 года и скиталась за мною в тоске по родине! Аня, Аня, вспомни тоже, что я не подлец, а только страстный игрок.

(Но вот что вспомни ещё, Аня, что теперь эта фантазия кончена навсегда. Я и прежде писал тебе, что кончена навсегда, но я никогда не ощущал в себе того чувства, с которым теперь пишу. О, теперь я развязался с этим сном и благословил бы Бога, что так это устроилось, хотя и с такой бедой, если бы не страх за тебя в эту минуту. Аня, если ты зла на меня, то вспомни, что я выстрадал теперь и выстрадаю ещё три-четыре дня! Если когда в жизни потом ты найдешь меня неблагодарным и несправедливым к себе — то покажи мне только это письмо!)

Я проиграл всё к половине десятого и вышел как очумелый <…> Аня, спаси меня в последний раз, пришли мне 30 (тридцать) талеров. Я так сделаю, что хватит, буду экономить. Если успеешь отправить в воскресение, хоть и поздно, то я могу приехать и во вторник и во всяком случае в среду.

Аня, я лежу у ног твоих, и целую их, и знаю, что ты имеешь полное право презирать меня, а стало быть, и подумать: “Он опять играть будет”. Чем же поклянусь тебе, что не буду; я уже тебя обманул. Но, ангел мой, пойми: ведь я знаю, что ты умрёшь, если б я опять проиграл! Не сумасшедший же я вовсе! Ведь я знаю, что сам тогда я пропал. Не буду, не буду, не буду и тотчас приеду! Верь. Верь в последний раз и не раскаешься. Теперь буду работать для тебя и для Любочки, здоровья не щадя, увидишь. увидишь, увидишь, всю жизнь, И ДОСТИГНУ ЦЕЛИ! Обеспечу вас…»

Это, действительно, оказалась последняя игра Достоевского. Больше никогда в жизни, даже выезжая за границу один, на лечение, имея кошелёк в полном своём распоряжении, он ни разу больше не поставил на рулетку ни единого флорина. Как отрезало. Анна Григорьевна считала, что муж её как бы излечился от тяжёлой болезни.

РУМЯНЦЕВ Иван Иванович (отец Иоанн) (1835—1904), священник, настоятель Георгиевской церкви в Старой Руссе. Достоевские, приехав впервые в мае 1872 г. в Старую Руссу, поселились на даче Румянцева. А. Г. Достоевская вспоминала: «Наконец, в три часа дня, пароход подошёл к пристани. Мы забрали свои вещи, сели на линейки и отправились разыскивать нанятую для нас (чрез родственника Владиславлева) дачу священника Румянцева. Впрочем, разыскивать долго не пришлось: только что мы завернули с набережной реки Перерытицы в Пятницкую улицу, как извозчик мне сказал: “А вон и батюшка стоит у ворот, видно, вас дожидается”. Действительно, зная, что мы приедем около 15 мая, священник и его семья поджидали нас и теперь сидели и стояли у ворот. Все они нас радостно приветствовали, и мы сразу почувствовали, что попали к хорошим людям. Батюшка, поздоровавшись с ехавшим на первом извозчике моим мужем, подошёл ко второму, на котором я сидела с Федей на руках, и вот мой мальчуган, довольно дикий и ни к кому не шедший на руки, очень дружелюбно потянулся к батюшке, сорвал с него широкополую шляпу и бросил её на землю. Все мы рассмеялись, и с этой минуты началась дружба Фёдора Михайловича и моя с отцом Иоанном Румянцевым и его почтенной женой, Екатериной Петровной, длившаяся десятки лет и закончившаяся только с смертью этих достойных людей…»

Сам Достоевский позже писал К. П. Победоносцеву (25 июля 1880 г.): «Батюшка Румянцев есть мой давний и истинный друг, достойнейший из достойнейших священников, каких только я когда-нибудь знал…»

Румянцев подыскал Достоевским дом в Старой Руссе для покупки, Румянцевы и Достоевские часто бывали друг у друга в гостях, отец Иоанн навещал писателя и в Петербурге. Имя Румянцева, а также членов его семьи (жены Екатерины Петровны, дочерей Анфисы и Софьи, сыновей Константина и Сергея) неоднократно упоминались в переписке Достоевского с женой. В 1880 г. писатель подписал и подарил батюшке экземпляр «Дневника писателя». После смерти Достоевского Румянцев, заведовал школой его имени, открытой А. Г. Достоевской в Старой Руссе, переписывался с вдовой писателя.

«РУССКИЙ ВЕСТНИК», журнал, издаваемый в 1856—1887 гг. М. Н. Катковым в Москве, после его смерти до 1906 г. издавался другими лицами в Москве и Петербурге. Ещё прежде, в 1-й пол. XIX в., дважды издавались журналы под таким названием. При Каткове (соредактором его был Н. А. Любимов) журнал достиг небывалого расцвета, выходил в середине 1860 гг. тиражом более 7000 экз., что было для того времени рекордным. В РВ печатались И. С. Тургенев («Накануне», «Отцы и дети»), М. Е. Салтыков-Щедрин («Губернские очерки»), Л. Н. Толстой («Война и мир», «Анна Каренина», «Казаки»), Н. С. Лесков («Некуда», «На ножах») и др. лучшие писатели России. Творческая судьба Достоевского неотделима от катковского журнала, четыре из пяти великих романов писателя появились на его страницах: «Преступление и наказание» (1866), «Идиот» (1868), «Бесы» (1871—1872), «Братья Карамазовы» (1879—1880).

А в первой половине 1860-х гг. журналы «Время» и «Эпоха» жарко полемизировали с «Русским вестником», именно против журнала Каткова направлены статьи Достоевского тех лет: «“Свисток” и “Русский вестник”», «Ответ “Русскому вестнику”», «Образцы чистосердечия», «По поводу элегической заметки “Русского вестника”», «Литературная истерика».

«РУССКИЙ МИР», еженедельная общественная, политическая и литературная газета с музыкальными приложениями, в которой было напечатано начало «Записок из Мёртвого дома» (гл. 1—4: 1860, № 67, 1 сент.; 1861, № 1, 4 янв.; № 3, 11 янв.; № 7, 25 янв.). Издателем её в этот период был Ф. Т. Стелловский, редактором — А. С. Гиероглифов. Кроме того, Достоевский не раз впоследствии полемизировал с авторами РМ. Так, в ДП за 1873 г. он отвечал Н. С. Лескову, который со страниц РМ обвинил его в незнании церковного быта. А в 1877 г. также возражения Достоевского вызвали статьи в «Русском мире» Н. Я. Данилевского, автора капитального труда «Россия и Европа» (1869), высоко ценимого Достоевским, по Восточному вопросу.

«РУССКОЕ СЛОВО» (1859—1866), ежемесячный журнал, основанный в Петербурге графом Г. А. Кушелевым-Безбородко. На первых порах в его редактировании принимали участие Я. П. Полонский и А. А. Григорьев. Именно в это время в РСл (1859, № 3) появилась первая «сибирская» повесть Достоевского — «Дядюшкин сон», состоялось его возвращение после 10 лет каторги и солдатчины в литературу. С середины 1860 г. редактором журнала стал Г. Е. Благосветлов, вскоре ведущими сотрудниками его становятся Д. И. Писарев, В. А. Зайцев, Д. Д. Минаев, Н. В. Шелгунов и др. чуждые Достоевскому по убеждениям публицисты революционно-демократического лагеря, «нигилисты». На страницах «Времени» и «Эпохи» писатель нередко полемизировал с РСл и его авторами («Господин Щедрин, или Раскол в нигилистах» и др.)

РЫКАЧЕВА Е. А. — см. Достоевская Е. А.