22. Марина

Но сначала вернусь весьма значительно назад, чтобы поведать не о внезапных и весьма кратковременных любовных смерчах, а о знойном сирокко или точнее, если уж так тянет на экзотические сравнения, — об устойчивом сильном пассате с морским именем Марина.

Она пришла работать в нашу газету примерно через год после того, как мы с Татьяной сыграли свадьбу. Отец её был собкором ТАСС по Черноземью, мать работала врачом в той самой больнице, где потом не родится наш сын. Сама Марина после окончания Воронежского университета успела поработать в городской газете Мичуринска и вот взяли её в областную молодёжку корреспондентом отдела комсомольской жизни. Ей в ту пору только-только исполнилось 23 года, ровно на восемь лет поменьше, чем мне (дни рождения у нас совсем рядышком, с разницей в две недели).

Внешность её… Когда в 1998-м я впервые увижу голливудский фильм «Красотка» с 23-летней Джулией Робертс в заглавной роли, она, эта Джулия, напомнит мне внешностью Марину, и я в неё, эту заокеанскую красотку, во многом именно поэтому и влюблюсь…

Только Марина, в отличие киношной pretty woman, не была высокой… Впрочем, я опять пытаюсь выпечь уже готовые пирожки. Уж Марина-то за двадцать с лишним лет нашего знакомства в прозе моей, можно сказать, прописку получила постоянную, отражаясь в большей или меньшей степени и внешностью, и характером во многих героинях. Вот хотя бы в Юлии  из ранней повести «Казнить нельзя помиловать» (американку я тогда ещё не знал, но, конечно, Юлия-Джулия — получилось очень символично!):

…Мать с отцом родили, а Бог создал Юлю Куприкову для любви и счастья.

Ещё в раннем детстве было заметно, что со временем, она станет весьма и весьма привлекательной. И точно, уже к 14-15 годам природа практически закончила её портрет. У неё оказалась хрупкая девичья в талии фигурка, но грудь её туго натягивала кофточку, волнуя мужские взгляды, и бёдра тоже выглядели взрослыми, сформировавшимися. Она даже стеснялась своих бёдер и никогда не носила мини-юбки. Волосы, каштановые, с рыжеватым отливом, Юля распускала мягкими волнами по плечам или собирала в пышный хвост, и эти простые причёски очень шли к её тонкому бледному лицу со светло-карими глазами, чуть вздёрнутым носиком и нечётко очерченными детскими губами. На горле, под самым подбородком у неё темнела маленькая родинка. Одевалась Юля всегда смело, оригинально и к лицу.

Она была создана для любви ещё и потому, что от рождения природа наделила её горячей чувственностью. Очень рано её начали мучить ночные стыдные сновидения, от которых просыпалась Юля в сладкой истоме и с гулко колотящимся сердцем. Она с пристальным вниманием и тайным удовольствием смотрела сцены в фильмах, которые детям до 16 видеть не дозволяется, с жадностью искала в романах и повестях страницы о любви — любви чувственной, земной. Когда в троллейбусе её плотно прижимали к какому-нибудь молодому человеку, она краснела и задерживала дыхание.

Кто знает, что бы получилось из Юлии с её внешностью и темпераментом, если Бог не вложил бы в неё, если можно так выразиться, ограничитель — застенчивый, замкнутый и строгий характер. Её «учительский» взгляд обыкновенно сдерживал поползновения самцов…

(«Казнить нельзя помиловать»)

Конечно, сразу надо вспомнить и «Криминал-шоу», где Арина (понятно — Марина без первой буквы) не только является почти стопроцентным двойником реальной Марины внешне, но и в основу сюжетной линии, связанной с Ариной, положены реалии нашего с Мариной перманентного то вспыхивающего, то затихающего романа:

…семнадцатилетняя Арина понимала кой-чего в моде, в современной музыке, играла на пианино, умела делать ловкий макияж, да и вообще была внешне поэффектнее Зои, посовременнее, что ли. В родные бабушки по материнской линии Бог послал Арине польку, и эта толика польской крови, перелившаяся внучке, придавала ей своеобразный шарм. Особенно глаза у Арины светились колдовским каким-то светом, притягивали, манили. Мужчин, конечно…

…С Ариной он терял чувство времени, отключался от внешнего мира. Впрочем, и Арина, каждый раз поначалу флегматичная, не очень улыбчивая, холодноватая, капризная, — всё сильнее ободрялась, вдохновлялась, вдруг вспыхивала, опьянялась…

И ведь не только постель соединяла их. Они могли часами сидеть на кухне, попивая кофе, чай или винцо, и говорить, говорить, говорить — с жаром, пылом, взахлёб. Им ни секундочки не было скучно и тягостно вдвоём, наедине — вот что самое сладостное. Ну, а уж постель... Игорь, лаская Арину и принимая её ласки, сходил с ума, сгорал, терял сознание. И когда дома, на работе ли на секунду вспоминал объятия Арины, её хриплый шепот, у него кружилась голова и постанывало под ложечкой…

…Игорь закрыл глаза, вспомнил Арину, последний их миг, позавчерашний, когда прощались. Он уже оделся в полумраке — горел только ночник над кроватью, — Арина встала проводить. Игорь страшно любил этот момент: присел на корточки, снизу вверх смотрел с наслаждением, как из пены одеяла появляется, открывается взору изумительно плавное тело любимой. Арина, преодолевая остатний стыд — они и любила открывать себя горячему взгляду Игоря и одновременно странно, совсем по-девичьи, ещё стыдилась, — на несколько секунд застывала статуей, жарко и ласково шепча:

— Не надо на меня смотреть...

Потом тянулась за халатом, накидывала на плечи, а Игорь, продлевая томительный миг, обхватывал её колени руками, не давал полам халата сомкнуться и — целовал, целовал, целовал ненасытно.

— О-о, не надо, хватит, — пристанывала Арина, — тебе уже надо идти...

А сама, обхватив голову Игоря нервными тонкими пальцами, ещё сильнее прижимала его лицо к своему телу...

(«Криминал-шоу»)

Началось всё у нас с Мариной не сразу. Далеко не сразу.

Впервые мы с ней, можно сказать, пообщались в присутствии Татьяны где-то недели через две после появления Марины в редакции. Нет, я, конечно, в первый же день обратил внимание на эффектную девушку, но лишь визуально-оценивающе, что называется, издали. Повторяю, у меня нет и никогда не было привычки-умения с ходу подкатывать к незнакомым красивым барышням и набиваться на знакомство.

И вот за обедом в столовой Дома печати она подсела со своим подносом к столику, где мы с женой уже пировали казёнными котлетами. Ну молчать же неудобно! Я и начал чего-то там балаболить, пытаться шутить, уж не помню как и о чём, только Марина в конце концов с каким-то оттенком не то одобрения, не то удивления констатировала:

— Ну ты и нахал!

Забегая вперёд скажу, что впоследствии, через много уже лет она однажды призналась-рассказала мне, что ещё до прихода в редакцию молодёжки уже была обо мне наслышана, рассказами этими заинтригована и в первый же день появления в Доме печати специально прошла зачем-то мимо моего кабинета, вчиталась в табличку на двери с моей фамилией…

Вскоре в редакции произошли передвижки-перестановки, и в результате я с большущей неохотой согласился возглавить отдел комсомольской жизни (темы: комсомольская работа, промышленность, сельское хозяйство… Бр-р-р!). Перебрался я, расставшись с женой-начальницей, с четвёртого этажа на пятый. Марина стала моей подчинённой. Но если кто подумает, что немедля и произошёл-повторился точно такой же служебный роман, как у нас с Татьяной, — опять же попадёт пальцем в небеса. Характер Марина имела отнюдь не ангельский, так что подчинять её оказалось труднёхонько. Я имею в виду сейчас, конечно, только службу-работу. Марина даже (ныне и самому верится с трудом!) крепко раздражала меня на первых порах. Доходило и до прямых конфликтов: то она информацию вовремя не сдаст, то из командировки привезёт совсем не тот материал, который планировался… Причём, неправой себя никогда не считала — вот что бесило особенно.

Но это по работе — ладно, ещё терпеть можно. Однако ж моя корреспондентка взялась ещё и помимо служебных отношений-дел портить мне кровь. Бывало, в обеденный перерыв, наскоро справившись со щами-котлетами в столовке, я уединялся в кабинете, заваривал чаёк и по доброй привычке принимался шуршать своими любимыми газетами — «Литературкой», «ЛитРоссией», «Комсомолкой»… А Марина взялась в эти сладостные минуты досаждать мне своим присутствием: припрётся, сядет на диванчик против стола и давай болтать-общаться! Причём, она очень скоро поняла, что мне не особливо-то и приятны эти её визиты и даже тягостны, — так она взялась уже специально, назло портить мне послеобеденный одиночный кайф чуть ли не ежедневно. Больше того, уже, видимо (да что там «видимо», потом призналась — специально), разобидевшись и разозлившись на такое пренебрежение со стороны начальника, она и чары свои женские взялась подпускать: то как бы ненароком нагнётся пониже, демонстрируя цвет лифчика, то подол платья так поправит, что я невольно глаза отверну. Я уж не говорю про поволоку, коей мастерски умела Марина при случае наполнять свои дивные очи.

В то время она была свободна — ни жениха, ни, выражаясь по нынешнему, бойфренда. Я уже знал от посторонних людей о драме, которую Марина пережила года за два то того — свадьба её с любимым человеком расстроилась буквально накануне. Она ещё училась в Воронежском университете, а суженый после его окончания уже работал здесь, в Баранове, в этом же Доме печати. Любовь их была пылкой, горячей, выдержала уже испытание временем и, казалось, расстоянием. И вот они назначили день подачи заявления в загс. Марина ехала для этого из Воронежа. Ну какие только выкрутасы не выделывает Судьба, чтобы проверить-испытать отношения двоих на прочность! Именно в тот момент, когда междугородный автобус вёз счастливую и чуть уставшую от долгой дороги Марину уже по улицам Баранова, она вдруг увидела в окно своего наречённого, идущего по тротуару в обнимку с какой-то девахой…

Как потом незадачливый парень ни пытался оправдаться, выставить-объяснить всё в извинительном для себя свете — как отрезало: Марина с ним и разговаривать не стала и на следующий же день уехала обратно в Воронеж.

Между прочим, парень этот так и продолжал работать-обитать в Доме печати, я с ним приятельствовал и не раз видел-наблюдал лично, как Марина проходит мимо своего бывшего жениха, абсолютно не замечая его, словно человека этого в природе в принципе и вообще не существует — ноль, пустое место.

И уж к месту и в тему скажу, что у Марины, с её броской внешностью и подчёркнуто независимым характером, недругов-недоброжелателей хватало, но легкомысленной, ветреной, шалопутной и разгульной девицей её не мог назвать даже самый ярый враг, вернее — вражиня.

Мои взаимоотношения с сотрудницей Мариной заметно потеплели после нерождения моего сына. В тот момент, когда мне сообщили по телефону о начале трагедии, я растерялся, совершенно не представлял что делать, впал в прострацию. Марина оказалась в тот момент в моём кабинете (вероятно, как раз злила-досаждала своим послеобеденным визитом) и сразу, уточнив, что речь идёт о больнице, где работает её мать, взялась за телефон. Уже через пять минут она мне подробно втолковала, в какой корпус больницы ехать, куда там идти, кого спросить… Она подсказала мне, растерянному, когда рванул я было на остановку, что надо же у редактора попросить редакционный уазик… При посредстве Марины потом матушка её здорово помогла-облегчила и Татьяне пребывание-житьё в палате, и мне пособила во всех тягостных хлопотах после смерти ребёнка…

Да, хронически грозовая атмосфера в отделе комсомольской жизни с того времени заметно разрядилась. Перестали мы с Мариной собачиться по любому поводу и накручивать друг другу нервы. Тем более, что через месяц меня перевели обратно в отдел пропаганды уже завом, ибо Татьяна после лечения в редакцию не вернулась, перешла работать редактором приложения «Новости» в областную партийную газету. По иронии судьбы, кабинет «Новостей» находился тоже на 5-м этаже, рядом с отделом комсомольской жизни молодёжной газеты, так что наши с Мариной послеобеденные встречи-разговоры могли прекратиться под недовольным приглядом моей жены.

И вот теперь они, эти встречи-посиделки, переместились на 4-й этаж и стали носить вполне дружеский характер. Тем более, что нам, как оказалось, есть о чём с Мариной поговорить, и в первую очередь — о литературе: она, как и я, читала не просто много, а очень много. Это ж как замечательно, когда сходятся два библиомана — какое перекрёстное опыление происходит! Я, к примеру, дарю-открываю Марине «Опыты» Монтеня и «Царь-рыбу» Астафьева, она мне — «Игру в классики» Кортасара и «Белку» Кима…

Так прошёл год. Перед какой угодно иконой сейчас поклянусь: ни малейшего флирта в то время между нами не было. Коллеги-товарищи по работе и чтению — не больше.

Всё началось, как и положено по законам Вселенной, вдруг и случайно. Мы с Татьяной пошли в отпуск и собрались лететь в Сибирь — пора было уже и познакомить мою муттер со своей невесткой. В субботу накануне отъезда в Москву я помчался в Дом печати — что-то забыл важное в кабинете. По дороге купил на талон две бутылки водки (страной правил горбачёвский «сухой закон»), в тихой безлюдной редакции, взяв нужную вещь, само собой, одну бутылку откупорил, попробовал — а вдруг фальшивая?! С первого раза не понял, пришлось ещё полстаканчика принять. Уже выходил на лестничный марш — Марина с оттиском свежей полосы. Значит, она была дежурной, «свежей головой» по воскресному номеру.

— Ой, привет! А ты чего ещё тут, а не в Сибири?

— Привет! Уже полетел, да назад вернулся — самолёт пришлось разворачивать… С тобой же не попрощался толком!

Чего ж не пошутить, когда в организм уже стакан водки без всякой закуски всасывается-впитывается!

Как-то само собой, естественно пошёл вслед за Мариной на 5-й этаж, уселся сбоку стола на диванчик — поболтать напоследок. Она была в красивом ярком платье какого-то испанского стиля: с широким красным подолом, верх белый, вырез откровенный донельзя. На ногах красные туфли со шпильками, рот ярко накрашен…

То ли оттого, что настроение отпускное, то ли опять же водка виновата, то ли наряд и макияж Марины подействовали, то ли во взгляде её мне что-то почудилось, только вдруг увидел-разглядел я в ней не журналистку, не бывшую подчинённую, не коллегу, а именно — женщину. Молодую пригожую женщину!

А тут ещё произошло-случилось и вовсе непредвиденное: уж не знаю, находилась ли Марина в приподнятом настроении до моего прихода, или именно моё нежданное появление так на неё подействовало, но она вдруг разыгралась, расшутилась, взялась глазки мне строить, напропалую кокетничать. И до того расходилась, что вдруг прыгнула мне на колени и обняла со смехом, заглядывая с любопытством в глаза: мол, ну и чего ты в такой ситуации делать будешь? Меня заклинило.

Впрочем, тут же она сама чуть утихла, с колен соскочила, поправила смущённо волосы.

— Извини!

Я в себя вернулся и предложил:

— Давай водки выпьем…

Сладкая тяжесть её тела ощущалась-помнилась чреслами.

— Да? У тебя есть водка? Замечательно! Можно, но — чуть-чуть… — Марина явно не хотела обрывать-заканчивать ситуацию. — Только давай не здесь, а то шеф застукает. Я уже последнюю полосу прочитала, минут через двадцать подпишу номер…

Я дождался конца дежурства Марины, мы вышли из Дома печати и вскоре очутились на летней террасе кафе «Спорт» рядом со стадионом. Взяли по чашке кофе, плеснули туда водочки и взялись сладко общаться, глубоко-глубоко заглядывая друг дружке в глаза. Затем повторили. И ещё раз. Настроение всё повышалось, уже и до эйфории недалече было. Затем мы оказались на самом верху пустых трибун, по футбольному полю гоняла мяч малышня, а мы сидели, тесно соприкасаясь плечами, совместно молчали, затем я обнял Марину, мгновение подождал и решился-таки поцеловать. Она ответила…

Если этим многоточием оборвать повествование, то догадливый читатель легко довообразит-представит дальнейшее, чем и как закончилось то свидание — вплоть до оргазмических подробностей. И опять попадёт тем же пальцем в то же небо.

В тот день я только целовал Марину да прикасался губами к волнительной ложбинке в вырезе платья и милой родинке на её нежном девичьем горле. И дело даже не в том, что пора было бежать на поезд, а в том, что уже вот с этих первых моментов интима в наших отношениях сразу как-то определилось: парадом командует Марина. Только она одна определяет что и как произойдёт-случится во время нашего свидания. Вот и в тот, самый первый раз, стоило моей руке чуть осмелеть и попытаться проникнуть подальше в вырез или устроиться на приоткрытой коленке, как поползновения эти тут же пресекались.

Ничего, самоуверенно, успокаивал я себя, уже бегом поспешая домой к раздражённой ожиданием Татьяне, ещё не вечер — вот вернусь из Сибири…

Вернулся. А толку? Ещё целый год пришлось ждать и томиться! Томился, естественно, я, разогреваясь всё более и более. Марина же сгущающуюся ситуацию переводила в шутку. Во-первых, у неё уже кто-то появился-был. Во-вторых, ей очень не нравился мой статус женатика. В-третьих, жена моя Татьяна если не подругой ей приходилась, то уж приятельницей точно. Ну и в четвёртых, и самых главных, не настолько воспылала она ко мне чувствами, чтобы броситься в бурный омут романа с головой и без оглядки. Я ей нравился, я ей очень нравился, я ей чрезвычайно нравился — не более того. Так что она дозволяла-допускала в наших отношениях фривольные шуточки, мимолётные прикосновения, лёгкие объятия и резко обрывала всё, лишь только я переходил на серьёзный тон и пытался перейти границы дозволенного.

Однако ж это наконец случилось.

Мы с женой по обоюдному согласию решили провести очередной отпуск врозь — отдохнуть друг от друга. Татьяна по путёвке отправилась в санаторий к морю. Мой отпуск начинался со следующей недели. Я её проводил, крепко поцеловал на прощание, на обратном пути от вокзала увидел очередь за шампанским (его продавали редко, но без талонов), ухватил две бутылки и почувствовал себя вполне счастливым и свободным человеком. Впрочем, планов никаких особых не строил — решил после работы прикупить вкусной закуски и покайфовать вечером в холостяцком одиночестве за бокалом холодного шампанского.

Был четверг, давали получку. Ближе к концу рабочего дня зашла Марина, присела в кресло. Мы с ней начали как обычно болтать, но что-то было не так и не то. Я наконец определился: какой-то странный взгляд у Марины, вернее — блеск во взгляде. В последние дни она ходила хмурая, печальная, рассеянная. Уже потом, сопоставив кой-какие её рассказы-воспоминания, я догадался, что она тогда крепко рассорилась со своим, скажем так, молодым человеком, с которым намеревалась крепить отношения всерьёз.

Итак, Марина со странным блеском в глазах вдруг встала с кресла, подошла ко мне (я стоял у окна, привалившись копчиком к подоконнику), положила руки мне на плечи и приказным тоном спросила:

— Ты хочешь меня поцеловать?

Я молча обнял её, приник к губам. Поцелуй вышел неловким. Она обхватила-обвила мою шею руками и поцеловала сама — крепко, взасос. Голова моя поплыла. Марина откинула голову, сквозь свои модные очки глянула мне в самоё душу:

— Пойдём куда-нибудь посидим… Ты ж теперь холостяк!

— Да! Конечно! Посидим!! Пойдём!!! Конечно!!!! Да!!!!!

Ух какие крылья подняли меня и понесли.

В лучшем ресторане города при отеле «Толна» согласно «сухим» правилам подавали только по сто граммов спиртного. Я заказал коньяку. Марине это вполне хватило, мне, естественно, нет. Я пошёл к метрдотелю, козырнул журналистским малиновым удостоверением — принесли ещё по сто граммов «Белого аиста». Марина отдала мне свою порцию — глаза её светились и без спиртного. Я видел, что ей было хорошо. Вот что особенно вдохновляло! Мы ели, разговаривали, смеялись, танцевали под оглушающий ресторанный джаз…

Я, бережно обнимая гибкое тело, улавливал в её взгляде нежность и, сам ещё не веря в успех мечтаемого, предложил:

— Марин, у меня дома есть замороженное шампанское. Может?..

Она увела взгляд в сторону, помолчала, вдруг, словно преодолев какой-то барьер, быстро провела-погладила ладонью по моей щеке:

— Поехали!

Триста граммов коньяку, соединяясь в моём организме с шампанским и наркотиком ситуации-обстановки, совершенно затуманили мои мозги. Я то погружался куда-то в глубины эйфории, то выныривал на миг вверх, в реальность и с восторгом опьяневшего человека видел рядом Марину, которую любил в тот момент и желал безмерно.

Вдруг — я обнаружил — мы уже танцуем в полумраке под тягучую плаксивую песню Демиса Руссоса. В комнате горела настольная лампа — шторы были плотно задёрнуты. Марина была ниже меня, да ещё и опустила лицо, я смотрел сверху на её опущенные длинные ресницы под очками и бередил себе душу, терзался: а вдруг всё этим и кончится?! Милой дружеской вечеринкой на двоих.

«Гуд бай, май лав, гуд бай!..», — пронзительно стенал кастрированный грек, задевая томительным своим голосом потаённые струны пьяной души. Я правой рукой приподнял лицо юной женщины за подбородок и поцеловал. Вначале легко, вопросительно, и, не встретив отказа, приник к её губам уже по-настоящему, чувствуя во всём теле вскипание горячей волны.

— Подожди, не торопись… — прошептала Марина, когда я оторвался наконец.

Но глаза её затуманились, поплыли, призывно-притягательно заблестели. Я торопливо начал расстёгивать неуловимые пуговки её блузки и снова алчно приник к её губам. Она чуть отстранилась.

— Дай я сама…

Пока она раздевалась, я шустро разложил диван, достал свою подушку, бросил поверх диванной накидки. Несмотря на шум в голове, я ещё чего-то соображал и не решился, так сказать, осквернить супружескую постель. Впрочем, остатки соображалки тут же улетучились, как только я увидел обнажённую Марину…

Да простятся мне подробности-откровенности, но никогда ни до, ни после ни с единой женщиной не было у меня такой гармонии, такого наслаждения, не было такого бурного телесного праздника в момент уже самого первого слияния-соития…

Когда Марина ушла в душ, я схватил лежащие рядом с диваном на пуфике её лифчик и трусики, жадно вдохнул несколько раз бесконечно пьянящий меня уж родной запах этой юной женщины и окончательно понял-убедился: втюрился я всерьёз и по самое не могу!

А потом мы танцевали всё под того же Руссоса уже совершенно обнажённые. Я видел нас как бы со стороны, и душа моя замирала от блаженства и невероятности происходящего. Руки мои смыкались на гибкой спине, пальцы ласково поглаживали бархатистую, чуть влажную после душа кожу; грудь моя ощущала-чувствовала нежные женские соски; мой вздыбленный и не желающий успокаиваться дружок упирался Марине в живот, вздрагивал от напряжения — я воспринимал-чувствовал, как откликается её тело на эти пульсирующие толчки-прикосновения… От переизбытка чувств я мысленно подпевал упоительному гимну любви, от счастья не воспринимая и не желая принимать прощально-расставательную суть этого гимна: «Гуд бай, май лав, гуд бай!..»

На следующий день я сидел в своём кабинете ­никакой. При воспоминании о вчерашнем вечере всё во мне вздрагивало, температура поднималась. Вдруг дверь без стука отворилась, и вошла Марина. Я, обрадованный, привстал. Она прикрыла дверь, подошла к столу, сощурилась на меня сквозь очки, строго, по-учительски, и положила передо мной деньги.

— Вот, моя доля за вчерашний ресторан.

Я глаза выпучил.

— Ты чего, с ума сошла?!

Деньги она всё же назад взяла, но опять на меня как-то недобро прищурилась.

— Учти, если у меня ребёнок от тебя родится — алименты платить будешь.

— Марин, родная! — вскричал я. — Да что сей сон значит?! Я сегодня пловом тебя обещал угостить — ты что, уже отказываешься от плова?

— Да, Колюша, отказываюсь. Я больше к тебе в гости не приду — не надейся!..

Не успел я среагировать, как она уже приоткрыла дверь и с порога вдруг добавила:

— А жену, между прочим, любить надо, — и она странно, как-то победительно, что ли, с каким-то плотоядным женским довольством усмехнулась…

И ведь не пришла! Как я потом, до самого вечера ни уговаривал, ни упрашивал. И в субботу не пришла, хотя я весь телефон у них оборвал и мать в тупик назойливыми звонками поставил (отец Марины к тому времени умер).

Финиш-обрыв отношений был таким внезапным и совершенно необъяснимым, что не хотелось в него верить.

Наконец я обиделся и решил больше с ней не разговаривать и не общаться. И в понедельник действительно не общался. Полдня. А после обеда мне понадобилась какая-то информация в отделе комсомольской жизни, попёрся я на 5-й этаж, а зава на месте нет — пришлось (конечно, против воли, а как же!) сунуться в кабинет к Марине. Она читала моего Монтеня.

— Нравится? — спросил я.

— Знаешь, мне кажется, у него много лишнего… — ответила она.

— У Монтеня???!!! — вскричал я. — Дай-ка сюда!

Я чуть не выхватил у неё фолиант и начал зачитывать монтеневские философизмы вслух и комментировать-разъяснять взахлёб. О-о-о, я так вдохновился, так увлёкся, что не заметил, как улыбка на лице Марины становилась всё ярче и нежней, а глаза темнели, покрывались флёром поволоки, всё загадочнее и призывнее блестели.

— Ты хоть знаешь, — прервала она меня, — что вот именно таким я тебя и люблю?

Не успел я откликнуться-воспрянуть на слово «люблю», как она и вовсе ошеломила:

— Ты хоть знаешь, что я к тебе сегодня в гости приду?

И пришла…

Фрагменты этого жаркого вечера отразились-всплыли потом в романе «Меня любит Джулия Робертс»:

…Её голос:

— А вот мы сейчас проверим, как вы нас любите…

— Что?

— Сейчас проверим, как вы нас любите, на что вы способны!..

Да, да! Я вспоминаю, я отчётливо теперь вижу, как появилась она, прикрывшись зачем-то полотенцем, остановилась в проёме ниши (я сидел на краю уже разложенного дивана), опять явно смущённая, словно не целовал, не ласкал я только что всё её мокрое тело — я вспомнил это смущение, эту натужную шутку… Уж, разумеется, и сам тут же вновь закомплексовал…

— Джулия, ну зачем ты!.. Я понимаю, тебе…

— Что мне?

— Вообще, это запретная тема для шуток должна быть!..

Ого, я даже сержусь, голос повышаю! Тон Джулии заметно меняется.

— Не сердись, ну что ты…

Скр-р-рип!.. Села рядом. Чёрт, я и не замечал, как оглушительно и гадски трещит-скрипит наш диван-развалюха.

— Знаешь, я бы на твоём месте телефон всё-таки отключила.

— Зачем?

— Ну, хотя бы для того, чтобы никто не помешал нам.

— Ах, да!..

Опять скрип. И через несколько секунд её голос:

— Закрой шторы, чтоб темно было…

— Ну, Джул, и так темно! –– тон мой меня самого поражает… Хотя, конечно, я совсем голяком, как цыплак, по комнате шастаю-стриптизирую, а она в полотенце закуталась…

— Ты бы лучше полотенце сняла…

Она снимает с груди полотенце, отбрасывает на стул, ложится-опускается на постель поверх одеяла, смотрит, повернув набок голову, с неясной улыбкой, как я ковыляю к нише (а мне в тот момент, наверняка, казалось — лечу на крыльях!)… Опять этот ужасный скрип-скрежет диванных пружин и…

…Она лежала с закрытыми глазами и чуть-чуть потягивалась по-кошачьи под моими ласками-поцелуями…

…Я уже миновал тёплую впадину подмышки, полную упоительных запахов; я уже совершил восхождение пересохшими губами на холмик груди, дотошно и в который раз обследовал напрягающийся под поцелуями тёмно-розовый стыдливый сосок; затем скользнул по влажной вогнутой ложбине живота (в мозгу — шальная мысль: там будет когда-нибудь жить-расти наш ребёнок… а, может, он уже там есть?!) к нежной ямочке… всю исследовал кончиком языка, зацеловал, облизал, заставляя Джул сладко поёживаться от щекотки; потом мне пришлось свернуть чуть вправо, специально обогнуть-миновать соблазнительный курчавый мысочек (это — на потом, это — финал пьянящего путешествия!), проследовать по бесконечному матовому бедру к чуть приподнятой милой коленке и дальше — к узкой длинной ступне: ну, наверняка ведь «следок ноги у ней узенький и длинный — мучительный»!.. Джулия под моими ласками словно впадала-погружалась в транс всё сильнее и глубже, голова её медленно перекатывалась по подушке то в одну, то в другую сторону, напряжённая рука, когда вернулся я к пропущенному мысочку, начала нервно гладить мой затылок, прижимая лицо моё, мои ненасытные губы к своему сладкому лону всё теснее, теснее, теснее… Дыхание её становилось всё слышнее, надрывнее и вскоре начало прерываться всхлипами, хриплым шёпотом:

— Вот так!.. Вот так!.. Ещё!..

Как будто меня надо было просить!!!

(«Меня любит Джулия Робертс»)

Пришла Марина в гости и на следующий вечер, укрепляя во мне уверенность: ну всё — это надолго и всерьёз! Однако ж жизнь-действительность, как всегда, показала язык, усмехнулась. Любовная лодка в прямом смысле слова в этот вечер разбилась о быт. Дело в том, что кончились предохранительные резинки (до сих пор, совок, стесняюсь слова «презерватив»!), а Марина и в самом деле страшно боялась забеременеть, так что мне пришлось и раз, и два в самый пиковый оргазмический момент прерывать действо, тормозить, выходить. И вот когда в третий раз (а мы сидели на кухне, чего-то попивали) взгляд Марины затуманился-заблестел, и она повлекла меня в комнату к дивану, я, уверенный, что уже командую парадом, взбунтовался, сделал брюзгливое лицо, ультиматумы предъявлять начал: мол, согласен только до конца, а то так и импотентом можно стать…

Взгляд Марины очень быстро потух, она молча и торопливо оделась, хлопнула дверью, ушла. А я ещё имел запал бравады после её ухода ухарски хлопнуть рюмку и воскликнуть:

— Ну и ладно! Ещё не вечер!..

Но в отношениях наших именно наступил вечер и очень даже сумрачный. Марина делала вид, что между нами вообще ничего нет и не было. Вскоре я ушёл в отпуск и уехал по путёвке на две недели в молодёжный лагерь под Минском. А когда вернулся, быстро понял: продолжения праздника не будет. Марина, когда вызвал я её на откровенный разговор, прямо объявила: дескать, такие любовные игры с женатыми, да ещё и капризными мужиками ей вовсе ни к чему — ей пора замуж выходить, детей рожать, жить своей семьёй…

Я смирился-отступил. Сразу проясню: решиться на развод с Татьяной и предложить Марине руку и сердце — мне почему-то и в голову не приходило. Уж не знаю, почему!

Итак, Марина в разгар осени ушла в отпуск, исчезла из Дома печати, я хандрил и попивал. Однажды в будний день, страдая после вчерашнего, я свалил с работы после обеда, якобы за материалом, опохмелился в ресторане «Центральный» у стойки и шёл домой. Что произошло дальше — воссоздано в «Криминал-шоу»:

…Благодушно настроенный, всласть опохмелившийся в «Центральном», он вышагивал с твёрдым намерением — наутро начать новую жизнь… Дома дожидался ещё стограммовый мерзавчик грузинского коньяка «Варцихе» — в самый раз перед сном причаститься.

И — нате вам! — аккурат уже возле дома родного: чок! чок! чок! — каблучками выстукивает Арина, рассекает узким плечиком атмосферу, по привычке посматривая сквозь большие модные очки несколько вниз и вбок. А походочка у неё!.. Походка — вот визитная карточка женщины. А в наши дни женщины с красивой женской походкой реже встречаются, чем стройные ножки во времена Пушкина. Игорь любил в Арине всё, а походку — особенно.

— Арина!

— А, это ты? Здравствуй.

Она сделала вид, что огибает-обходит его, что ей некогда, да и вообще — зачем? о чём?..

— Аринушка! — Игоря приподняло на крыльях, понесло, сердце — пламенный мотор. — Арина! Я как раз о тебе только что думал...

— Не надо обо мне думать, — сурово прервала Арина, но почему-то сделал шаг, положила ладошку на грудь Игорю, побарабанила ласково пальчиками. — Не на-до.

Игорь запылал, задохнулся, потащил-заприглашал Арину в гости. Она не сразу поддалась, пошла с неохотой. На кухне, оттопырив мизинчик, пригубливала из хрусталя «Варцихе», запивала из фарфора «Арабикой» и, осматриваясь кругом, объясняла взбудораженному Игорю, какая ему досталась замечательная жена — домовитая, аккуратная, хозяйственная. Игорь даже злиться начал.

Когда Арина наклонилась над раковиной («Нет-нет, мытьё чашек — дело женское…»), он подкрался сзади, запустил руки ей под локотки, поймал под ажурным свитерком раскалёнными ладонями её упругие живые грудки — они сразу дрогнули, напряглись — и впился пересохшим ртом в шею, раздвинув губами ароматные, пахнущие свежими яблоками, волнистые волосы.

Арина на мгновение замерла, затем гибко изогнулась, повернулась к нему лицом, сквозь свои и его очки оглушила его томным, влекущим, призывным взглядом и грудным дрожащим голосом выдохнула:

— Не надо мне шею целовать. Ты — грудь мою целуй.

И она, мокрыми руками перехватив себя крест-накрест, стянула через голову лёгкий бордовый свитерок...

(«Криминал-шоу»)

Вроде опять всё вернулось на круги своя, но уже в Новогодье произошло событие, которое круто изменило и жизнь-судьбу Марины, и нашу с ней love story. Она поехала на праздники в Харьков к родственникам. У меня как сердце предчувствовало: умолял-упрашивал — не езди! Она отбывала на вокзал прямо с работы, вызвала такси, и мы с ней до его приезда не могли наговориться, наобщаться, наобниматься… Марина словно тоже находилась в каком-то предчувствии перемен, ощущала какую-то виноватость передо мной, была необыкновенно тиха, ласкова, нежна. Пару раз в кабинет Марины заглядывала Татьяна, чудом не заставала нас обнявшимися, но всё равно, видно, что-то почуяла, начала злиться-психовать…

Сразу после Нового года я попал в больницу — обострились после праздничных застолий желудочные хвори. Марина, как вернулась из Харькова, в тот же день пришла меня навестить. И лучше бы не приходила! Из её рассказов-воспоминаний о жизни в гостях, с натужными шутками и умолчаниями, я всё же понял: она там познакомилась с неким Виктором, и этот харьковский Виктор произвёл на неё впечатление…

Короче, в конце концов Марина очень даже не оригинально предложила мне стать-остаться просто друзьями и вскоре, взяв отпуск за свой счёт на недельку, опять отправилась гостить в Харьков… Ну, что мне оставалось? Только, по извечной привычке, бойкот объявлять. Что я и сделал…

Поздней осенью, в ноябре я попал на Всероссийский семинар молодых литераторов в Юрмале. Две с половиной недели кайфовой жизни в Доме творчества писателей «Дубулты», колоритная грустная красота балтийского побережья, дружная похвала моим творениям во время обсуждений, заманчивые предложения насчёт публикаций в столичных журналах и издательствах… Я был счастлив в Юрмале, я там улыбался и пел.

И тут во время очередного телефонного разговора-общения с женой, она мне между прочим как третьестепенную новость сообщает:

— Представляешь, Марина замуж выходит — послезавтра свадьба…

И — всё: серое тяжёлое небо рухнуло-придавило, состояние духа мгновенно перевернулось-скукожилось. Я скомкал разговор с Татьяной, тут же набрал номер Марининой квартиры. Ответила бабушка, сообщила, что внучка в Харькове.

— Дайте Бога ради харьковский телефон!!! — вопил я в трубку.

Бабуся оказалась истинной коммунисткой — не раскололась, не дала.

Все оставшиеся дни житья-бытья в Юрмале я ходил как чумной, сидел на семинарах безучастно, реагировал на происходящее вокруг туго. В канун свадьбы отправил на барановский адрес Марине телеграмму: «Поздравляю замужеством будь счастлива прощай».

* * *

Я надеялся, что Марина уедет жить к благоверному на Украину — всё забудется-перемелется, боль утихнет. Но она продолжала работать в редакции, дожидаясь декретного отпуска — была уже беременна. Супружник наезжал в гости. Я ни разу его не видел и видеть-лицезреть не имел охоты.

В это время я уже ушёл из газеты, как это тогда называлось, на вольные хлеба — всерьёз решил стать писателем. Но продолжал активно публиковаться теперь уже в областной «Барановской правде», в Доме печати появлялся часто. С Мариной мы при встречах общались, но в глаза друг другу старались не смотреть. Правда у меня в душе уже вскоре возникла и всё более укреплялась уверенность-надежда, что Марина, может быть, не так уж и безумно любит своего избранника, более того, она, возможно, и вовсе не влюблена в него… Были, были кой-какие штришки-моменты, поддерживающие во мне эту утешительную для меня мысль-догадку.

И особенно один невероятный спонтанный и в чём-то фантастический случай ободрил меня, вернул-придал мечтам реальность.

До обеда я обычно работал дома за письменным столом. Марина позвонила мне утром и попросила помочь — сходить с ней вместе в прокуратуру подать заявление-жалобу. Что-то у неё там с редактором дошло до серьёзного конфликта, но она не уверена, что правильно составила бумагу, да и вообще — одна идти в такую контору робеет…

Я дождался её на остановке, помог выйти из троллейбуса, мы присели на лавочку, я глянул бумагу — конечно, написано было совсем не так и не то. Надо было переделать-перепечатать. До дома Марины было далековато, до моего — рукой подать. Когда мы пошли, я, как ни пытался отстраниться, сохранять дистанцию, почему-то чувствовал всё время то её плечо, то бедро, то локоть. А порой, когда Марина в разговоре поворачивалась ко мне на ходу, я касался предплечьем её груди, и нервная дрожь пронизывала меня сверху донизу.

Дома я помог ей снять пальто, невольно глянул пристально на живот — он едва-едва намечался. Мы присели к письменному столу, я заправил чистый лист в пишмашинку, начал печатать-составлять текст и пытаться изо всех сил сдерживать волну температуры в теле. Марина сидел сбоку, наклонялась ко мне, заглядывая в создаваемый текст, и я чувствовал-ощущал её тело. А уж как запах её меня пьянил!

Больше всего меня занимала мысль: я один чувствую-ощущаю момент? Закончив печатать я повернулся, глянул Марине в глаза, и сердце моё сладко притиснуло: знакомый призывный блеск, знакомая туманная нежность. Я непроизвольно, на автомате качнул-придвинул лицо, ласково чмокнул в губы. Она смотрела чуть растерянно. Я обнял, поцеловал всерьёз…

Но, увы, полного праздника вновь вспыхнувшей любви не получилось. Когда, уже полностью обнажённые, мы нетерпеливо (даже постель не стали раскладывать!) устроились прямо на стуле и она уже впустила меня, уже мы слились-соединились в единое целое, я уже начал терять сознание от блаженства — Марина вдруг резко остановилась, соскочила с моих колен, ушла в нишу, села на диван, закрыла лицо руками.

— Нет! Не могу! Сейчас представила: вдруг и он там с кем-нибудь точно так же!..

Я приблизился, присел рядом, обнял её за плечи. Она через минуту подняла голову, размыто улыбнулась:

— Ты прости меня — глупо получилось…

— Ничего, всё нормально… Спасибо тебе! — успокоил я.

Мне и правда было почему-то не обидно и не горько, только чуть грустно. Но всё равно — хорошо и сладко. И мы ещё посидели с четверть часа в обнимку — голые, умиротворённые, благостные, нежные и счастливые.

Потом оделись, и поехали в прокуратуру.

* * *

Прошло ЧЕТЫРЕ ГОДА.

Марина родила и растила дочку, оба мы похоронили своих матерей, я учился два года на Высших литературных курсах, она подолгу жила в Харькове…

За всё это время общались мы редко, случайно. Встречались на улице, перезванивались, обменялись парой писем, когда я жил в Москве. Одним словом, по всем жизненным правилам-канонам близкие наши отношения закончились полностью и навсегда. Тем более, что во время одной из случайных встреч на перекрёстке — Марина была с дочкой, пухлой трёхлетней девчушечкой — она мне сообщила: через пару месяцев они всей семьёй отбывают за кордон на ПМЖ (постоянное место жительства). Муж Марины был еврей и по какой-то там квоте добился разрешения провести остаток жизни со своими близкими в процветающей Германии, искупающей свою вину за Холокост.

— Мы должны с тобой перед отъездом ещё встретиться, попрощаться, — сказала мне Марина.

Никакого подтекста в этой фразе я не уловил, да его, скорей всего, и не было: действительно, почему бы перед вечной разлукой старым добрым знакомым, друзьям, да и, в конце концов, бывшим любовникам не встретиться, не посидеть за чашкой кофе, не поговорить напоследок? Договорились, что Марина сама позвонит мне, когда пробьёт «час пик»…

Уж не знаю, собиралась она или нет исполнять обещанное, только события развернулись неожиданно, стремительно и экспромтом.

Один из субботних дней в конце мая я провёл в библиотеке, просматривал-читал любимые газеты (в те времена выписывать их было уже не по карману) и вдруг в «Литературке» увидел-прочёл нечто обалденное. У меня готовилась к выходу первая книга в столичном издательстве «Голос», и вот директор этого издательства на страницах «Литгазеты» на весь мир заявил:

«Книгу “Осада” молодого писателя Николая Наседкина считаем своим открытием. Думается, этого писателя критики непременно заметят…»

Понятно, что я вмиг опьянел, я воспарил, я чуть не описался от восторга и вспыхнувших мечтаний о славе. Само собой, я кинулся в ресторан «Центральный», стоящий напротив библиотеки через площадь, вмазал по такому случаю сто пятьдесят, да ещё и повторил. На душе вообще захорошело. Уже на выходе, по какому-то наитию снял в холле трубку телефона-автомата, накрутил номер Марины. Так хотелось похвастаться-поделиться радостью. Ещё гудел зуммер, а в сердце кольнуло: вдруг уже уехала?! Но нет, в трубке — родной голос:

— Да-а? Я слушаю.

Я пьяно задохнулся от счастья, что-то залепетал, заоправдывался, мол, не хотел тревожить. И вдруг услышал:

— Ты сможешь сейчас приехать?

Я схватил частника, помчался сломя голову, даже забыв спросить: где муж-то?

Его не оказалось — уже уехал к себе и дочку увёз: в понедельник он должен был вернуться за Мариной, и они в тот же день через Харьков отправлялись в Германию. Впрочем, это стало мне известно чуть позже, а пока Марина с наслаждением погрузила улыбку в роскошные пионы, которые я успел подхватить у бабуси на крыльце ресторана, предупредила:

— Колюш, постарайся тише разговаривать — в той комнате бабуся лежит. Она уже почти не встаёт, но слышит хорошо…

Я, обалдевший от улыбки, от влажного блеска Марининых глаз, от «Колюши», хотел тут же у порога схватить любимую женщину в объятия и всю исцеловать, но не решился… Всё ж таки четыре года разлуки!

Потом мы сидели на кухне, Марина выставила на стол бутылку водки, спроворила закуску, мы чокнулись, выпили из крохотных рюмок для начала за встречу. Потом за разлуку. Потом за родимый Баранов…

Мы пили-закусывали, вполголоса болтали-смеялись, смотрели друг другу в глаза неотрывно. Чесслово, я особо ни на что не надеялся. Мне было и так хорошо. Я даже готов был по первому намёку хозяйки прервать затянувшееся гостевание, встать и уйти.

И она намекнула, более того, она сказала даже открытым текстом:

— Коль, уже двенадцать, очень поздно…

Я потерял улыбку, привстал.

— Ты вот что сейчас сделаешь: громко протопаешь к входной двери, скажешь отчётливо «до свидания» и хлопнешь дверью, а затем на цыпочках пройдёшь в большую комнату…

С этого момента я себя потерял. Всё дальнейшее помню фрагментами, отрывочно, но очень чётко и ярко. Нагое светящееся в полумраке тело Марины — она склонилась к ящику серванта, ищет дурацкие презервативы… Хвала Аллаху, нашла! Её совсем детская сосредоточенность и прикушенная от старательности губа в момент, когда она пристраивает-надевает одну из резинок на моего дружка — словно девочка-дошкольница наряжает куклу… Груди её, словно живые, танцующие ритмичный танец любви и ускользающие из моих ладоней в те мгновения-минуты, когда она в своей обожаемой позе «наездница» уносится сама и увлекает меня за собой в безбрежную даль жгучего мучительного наслаждения-блаженства… Её лицо, склонённое надо мной, огромные блестящие глаза и прерывистый нежный шёпот: «Тебе хорошо?..»

Утром мы с неизбывной усладой позавтракали друг другом, потом ещё напоследок и нацеловались, уже у дверей, я на цыпочках выбрался из квартиры, естественно, домой сразу не пошёл (кто ж захочет испортить такой праздник рутинным семейным скандалом?!), просидел часа два в круглосуточной кафешке на берегу, опохмелился, вновь и вновь вспоминая прояснявшимся сознанием, переживая заново чуть не до оргазма подробности безумной ночи…

Когда по моим расчётам Татьяна ушла на работу, я добрался до дома, принял душ, завалился в постель. Перед этим правда набрался решимости — звякнул жене на службу, получил через телефонную трубку по полной программе. Впрочем, я вытерпел минуты три, потом прервал разговор, телефон отключил.

С Маришей мы договорились, что я опять появлюсь у неё часа в четыре — уже для окончательного прощания. Однако ж, не успел я в обед проснуться, как она позвонила и обрадовала: едет по делам в наш район и сейчас заглянет в гости. Я затормошился было чай заваривать и бутерброды строгать, однако ж Марина с порога обняла меня, поцеловала и бутерброды с чаем была напрочь забыты — я сразу увидел-понял, что она соскучилась, может быть, ещё пожарче меня…

Потом мы вместе отправились к ней. И до вечера принимали совсем по-семейному визитёров. Дело в том, что часть вещей Марина распродавала, приходили один за другим покупатели (в те времена ещё всё и вся было в дефиците), и выражение «по-семейному» употреблено отнюдь не для красного словца: то один, то другой визитёр-покупатель принимал меня за хозяина дома, за мужа Марины, и я с большущей охотой подыгрывал — статус Марининого спутника жизни мне нравился.

Я опять ночевал у неё.

Утром мы со сладкой горечью в последний раз познали друг друга, крепко-крепко обнялись-поцеловались перед дверью и — расстались. Через час приехал её хозяин, и у неё началась совсем другая жизнь. Она мне по телефону ещё успела рассказать-поведать, как он неприятно удивился, обнаружив пионы в вазе и початую бутылку водки в холодильнике, как Марина в порыве настроения прервала все его поползновения на ревность, заявив: мол, у неё есть в Баранове близкий человек, с которым она не могла не проститься…

Поезд отходил в 10:00. Я, несмотря на жаркий день, облачился в парадный костюм, повязал галстук, припёрся на вокзал, пользуясь тем, что благоверный Марины не знал меня в лицо, стоял почти рядом с ними, неотрывно смотрел на любимую женщину и всё сглатывал и сглатывал ком в горле. Мужик её (здоровый и рыжий) таскал и таскал чемоданы-тюки в вагон, Марина стояла рядом с бабушкой, сидевшей на узле, и тоже неотрывно на меня смотрела.  Когда они с мужем шли уже к вагону, Марина повернулась на ходу, послала мне воздушный поцелуй, а когда состав тронулся, она высунулась из открытого окна вагона и помахала мне рукой…

Как только поезд исчез из виду, я повернулся и пошёл, не видя из-за тумана в глазах ничего вокруг. Неимоверная тоска утяжелила сердце.

Мне было плохо…

Хре-но-во!

* * *

И ещё ЧЕТЫРЕ ГОДА минуло-пролетело.

Однажды, ещё в первый год, я по пьяни притащился к её дому, зачем-то позвонил в дверь, словно Раскольников, заворожённо вслушиваясь в знакомую трель. Я знал, что квартиру она не продала. Вдруг дверь открылась! На пороге — худая молодая женщина в затрапезном халате. Я впрочем сразу сориентировался:

— Вы снимаете квартиру у Марины Васильевны?

— Да. А вы кто?

— Просто её знакомый. У вас нет её телефона германского?

— Я не знаю… С ней муж всегда разговаривает… Он вечером часов в восемь придёт — спросите у него…

Но я возвращаться больше не стал. Раз Марина мне не звонит, свои координаты не сообщает — значит, не хочет. Гордость паче чаяния!

Прошло, повторяю, четыре года. Я подрабатывал редактором научной литературы в университетском издательстве. У меня начали одна за другой выходить-печататься книги в Москве, появляться публикации в журналах. Мы с Татьяной заимели-купили фазенду в 10-ти кэмэ от города (5 соток целины с вагончиком), купили велосипеды, чтобы туда ездить — растили овощ, картоху, ягоды, пытались развести небольшой сад. В доме завели роскошного сибирского кота Фурсика… Короче, жили-поживали в каждодневных радостях-заботах и без особых потрясений. Я начал серьёзные попытки одоления пресловутого зелёного змия, трезвые периоды случались продолжительные, но всё равно рано или поздно подпирало непреодолимое желание-жажда праздника и начинался загул. Больно уж скучно было долго находиться в трезвости. На женщин я поглядывал вполне спокойно, если пытался за какой ухаживать, то вяловато, так что роман заканчивался-прекращался, ещё и не начавшись.

Сильнее прочих меня влекла Светлана, с которой я вместе работал в издательстве, её я потом вывел в романе «Меня любит Джулия Робертс» под именем Снежана:

…Мог, теоретически, а может, и практически завязаться у меня роман со Снежинкой, Снежаной Миловидовой, как я уже упоминал, — редакторшей. Она была почти моей ровесницей… Снежана не имела ни мужа, ни детей, ни постоянного бойфренда, ни комплексов — и это был плюс. Зато она имела внешность, вполне соответствующую фамилии, аппетитно-стройную фигурку, умственное развитие выше среднего и какую-то чертовски притягательную ауру — а это был ещё более громадный плюс-плюсище. Нет, правда, бывают такие, прости Господи, гёрлз: увидишь её, запах женщины от неё исходящий на подсознательном уровне уловишь и — начинаешь напрягаться, подспудными желаниями томиться, думать о всяких глупостях и истекать соками вожделения. Колдовство какое-то, сладкое упоительное колдовство!

Она, Снежинка, пришла в издательство позже меня почти на полгода. Однажды я, как всегда запыхавшись, прибежал на работу, дверь в нашу клетушку-комнату открыл и — меня словно как в грудь толкнуло: Евгении Петровны и Оли ещё не было, а за крайним столом в углу сидит незнакомая леди с распущенными по плечам каштановыми волосами и в открытом летнем платье — удивительно загорелая, несмотря на середину мая. Но не это — не открытые донельзя плечи, не просматриваемая во всех подробностях под паутинной материей французская грудь, не сверхранний морской загар и даже не миловидность молодого лица с обманчиво ласковым взглядом светло-серых глаз встрепенули меня, а именно волна каких-то невидимых флюидов, хлынувшая от субтильной незнакомки.

И так получилось (Судьба словно подталкивала-насмешничала!) — мы весь этот первый день нашего знакомства провели, можно сказать, с ней наедине: Ольга, оказывается, ушла в отпуск, а у Евгении Петровны кто-то дома заболел. И что же я вдруг начал творить-отчубучивать, словно опьянев без меры — я свистал-заливался соловьём и пыжился-распускал хвост павлиний изо всех своих петушиных сил. И, надо признать, кое-какое впечатление на Снежану Витольдовну мне произвести удалось, особенно после моего вдохновенного пассажа о Фёдоре Михайловиче Достоевском вообще и его Подпольном человеке в частности. (Да знаете ли вы, что Подпольный человек — один из добрейших, незлобивых и страдающих героев русской литературы?! Да если взглянуть на него именно как на человека, то мы обнаружим такую красивую кроткую душу, что никакому Платону Каратаеву или Обломову не снилось! Да ведь именно Подпольный человек Достоевского, как никто другой в русской и всей мировой литературе, достоин любви и сострадания, но никак не презрения, уничижения и насмешки!..) Что уж там скромничать: когда я в ударе и возбуждён — увлечь и обаять я умею. Как оказалось, я попал в самое что ни на есть яблочко: Снежана, выпускница филфака, Достоевского знала не только понаслышке, но и внимательно почитывала (что среди юных леди встречается до смешного редко). Поэтому я и услышал из уст её похвалу-одобрение, высказанную одобрительно-снисходительным и слегка удивлённым тоном:

— А ты вроде парень ничего, с тобой даже интересно…

По тону можно было понять, как пресыщена и утомлена Снежана Витольдовна поклонниками, и догадаться, что преобладают среди оных в основном качки-производители, весь интеллект которых, как жизнь у Кощея Бессмертного, заключён в яйцах.

Одним словом, с первого же дня между нами завязались симпатические отношения, которые непременно должны, просто таки обязаны были прогрессировать, так что я начал усиленно питаться вкусными надеждами. С собой я более-менее разобрался, в смысле — чего я хочу. По теоретическому максимуму — бешено влюбиться, потерять от счастья голову, перечеркнуть всю прежнюю судьбу и начать новую яркую жизнь с любимой, желанной до слёз и всё понимающей красивой женщиной, купаясь и захлёбываясь с нею в каждодневном неизбывном счастье… По практическому минимуму — в один чудесный подходящий момент как-нибудь исхитриться поцеловать Снежаночку в губы и… Ну, а там видно будет. Нет, конечно, в воображении что-то этакое мелькало-проявлялось и про постель в полутёмной комнате, и про «Камасутру», и про обмороки после оргазма… Но обо всём этом думать-мечтать смешно, пока женщину не поцеловал. Как шутит циник Телятников: поцелуй — это звонок на верхний этаж, чтобы открыли нижний…

Раньше я в обеденный перерыв перехватывал пару пирожков с капустой и стакан шипучки в студенческом буфете, теперь же, презрев муки голода, в 12 часов я снаряжался провожать Снежану до дому — она жила неподалёку. Пустой желудок пристанывал, зато надежды, роем клубящиеся в душе моей, питались всё обильнее, заметно подрастали и тучнели. Снежинка проживала в двухкомнатной квартире вдвоём с матерью, та работала вдалеке от дома и не объявлялась до вечера. Ну, чего ещё лучше можно придумать? Рано или поздно Снежана просто обязана была пригласить меня «на чай», а там уж настанет черёд и всего остального — по полной программе…

Увы, действо затягивалось: я провожал Снежану до арки её дома, мы ещё минут 10-15 болтали увлечённо на улице, потом она, истомив меня кокетством и потоками горячих флюидов, исчезала в глубинах двора, а я плёлся назад, к своим ужасным студенческим пирожкам. Потом вечером всё повторялось снова: я провожал, болтал-разговаривал, заглядывал вопросительно в её прищуренные глаза или с идиотским видом натуралиста пристально всматривался-изучал рисунок её губ и всё никак не решался прикоснуться к ней, положить хотя бы руку на её открытое плечо, законтачить. Я понимал, в общем-то, что она даже уже и издевается надо мной, явно наслаждаясь своей усиливающейся властью. Да и то! С каждой нашей совместной прогулкой мы всё меньше говорили о литературе, а всё больше о любви, вернее — сексе. А если уж совсем быть точным, новая подруга моя повествовала-рассказывала мне о своих победах на любовном фронте, о своих ухажёрах (коих было у неё на тот момент не менее трёх), о походах с ними в дорогие кабаки, поездках в Крым, катаниях на «Мерседесах» и прочем в том же духе. А ещё Снежинка поведала мне в добрую откровенную минуту о своей заветной лелеемой мечте — отхватить в любовники иностранца с толстым кошельком-бумажником и укатить с ним за бугор подальше от замшелого Баранова, вонючего Черноземья и убогой нашей опостылевшей России…

Я, впрочем, старался к её повестям о сексуально-равнодушных победах и антипатриотическим мечтаниям уж чересчур всерьёз не относиться. И своих тайных вожделений по поводу нашего совместного счастья не оставлял. Наконец, однажды — был предгрозовой знойный вечер в разгаре июня — мы стояли опять под аркой её дома, спрятавшись от лучей разбушевавшегося до предела солнца. В такую жару мозги словно как бы и вправду начинают плавиться, работают неадекватно, со сбоями-глюками — хочется прыгнуть в прохладную ключевую воду или совершить какую-нибудь глупость. Усмешливые глаза Снежаны прятались за стёклами тёмных очков, носик её мило блестел бисеринками пота, губы были маняще приоткрыты, она то и дело поднимала руки, открывая на миг интимную белизну гладко выбритых подмышек, убирала прилипающие к мокрому лбу пряди волос. План был таков: когда она в очередной раз поднимет руки, надо, не прерывая разговора, обхватить её за гибкую талию, прижать изо всех сил к себе так, чтобы почувствовать своей грудью её прячущиеся под тонкой красной материей отчётливые соски, и поймать-накрыть её яркие губы своим изголодавшимся по поцелуям пересохшим ртом… Главное — не облажаться: проделать всё быстро, уверенно, напористо и всерьёз. Не дай Бог, ситуация перевернётся в смешную — позора не оберёшься, хоть с работы потом уходи…

Видать, мысли мои так тяжело и явственно скрипели в распухшем мозгу, что Снежинка их как бы просчитала-услышала. Она шагнула ко мне ближе, положила ладошку на мою взволнованную грудь, на то место, где размечтался я только что ощутить-проверить упругость её сосков, и вполне серьёзно, без всякой усмешки, а даже как-то раздражённо и встревожено сказала примерно следующее:

— Николай, знаешь, в чём заключается характерная особенность умных людей?.. Они не делают глупостей. В том числе и — не влюбляются. Если ты вздумаешь втюриться в меня всерьёз и по уши — твоё дело. Но на взаимность не рассчитывай. Я уже обожглась раз — сыта по горло… И вообще, если начистоту и чтоб все точки над дурацким i расставить: я считаю, что для здоровья надо не менее трёх раз в неделю заниматься сексом, но учти — для меня человек, не имеющий возможность пригласить даму в приличный кабак, преподнести ей букет роз и тэпэ и тэдэ — это не партнёр и вообще не мужчина, это… это… просто друг, товарищ и брат. Ха-ха!

Шуткой и смешком она попыталась смягчить уничижительность последних слов, но получилось-вышло ещё обиднее. Надо было повернуться и молча уйти, но я, совсем не по-джентльменски, взял да и впендюрил свою занозистую фишку. Двумя пальцами, как бы брезгливо, я убрал её руку со своей занывшей груди и, стараясь держать в тоне усмешливость, выдал:

— Знаешь, Снежана, что сказал о вас, бабах, один умный человек? Дурнушка, которая держит себя дурнушкой, сказал он, — вызывает жалость; дурнушка, которая держит себя красавицей — вызывает раздражение; красавица, которая держит себя красавицей — вызывает восхищение и даже страсть; и только красавица, которая держит себя дурнушкой — способна вызвать любовь, подлинное глубокое чувство. Так вот, Снежана Витольдовна, если начистоту и чтоб все точки расставить: вы у меня вызываете одно только раздражение и — довольно сильное. Так что — адью и оревуар!..

Мои славянские голосовые связки, не привыкшие к звуковым зияниям, на переходе из Италии во Францию по хрупкому мостку-союзу «и» позорно засуетились-перепутались, и в результате вырвалось из горла нечто совершенно нелепое: «Так что — адьюиоеруа!..»

Она фыркнула, опять поправила причёску. И снова блеснул одинокий золотистый волосок-завитушка, уцелевший чудом в правой подмышечной ложбинке, который только что умилял и добавлял волнения, теперь же вызвал лишь раздражение и гадливость. Я стиснул до ломоты зубы, повернулся и пошёл, наконец, прочь и подальше. Уже поздним вечером, безуспешно пытаясь погасить-утишить воспалённое настроение смесью водки с пивом, я зачем-то дозвонился к ней домой из уличного автомата и утворил уж совершеннейшую нелепость:

— Снежинка! — развязно, как никогда прежде, проблеял я. — Снежана Витольдовна, я раздобыл пятьдесят долларов и готов бросить их к вашим чудесным стройным ногам… за один час любви! Вы согласны Снежана свет Витольдовна, отдаться мне за полсотни баксов?..

Что ответила она мне на это поросячье хамство — хоть убей, не помню. Да уж, и правда, пьян я был — как свинья, ей-Богу!..

С тех пор я на работе со Снежаной подчёркнуто вежлив, донельзя корректен, предельно краток и язвительно сух…

(«Меня любит Джулия Робертс»)

Марину я помнил и вспоминал.

И до того навспоминался-нагрустился, что (как раз к исходу четвёртого года тотальной разлуки) сел и написал ностальгическую повесть «Криминал-шоу», где вывел-оживил образ дорогой мне женщины, воссоздал атмосферу нашего странного романа.

И вот в один из раскалённых летних дней я взнуздал после обеда велик и собрался ехать поливать-спасать огород от засухи. Я уже выводил двухколёсную машину с лоджии в коридор, когда проснулся телефон. Я, чертыхнувшись, вернулся в комнату, снял трубку.

— Алё!.. Это — я… Привет!

Я не хуже Лотовой жены тут же превратился в соляной столб. Усилием воли вернулся в себя, выдавил:

— Привет! Ты оттуда звонишь?

— Нет, я здесь, в Баранове. Приехали с дочкой на пару недель…

— Без мужа?

— Без мужа. У него — работа…

Мы поговорили-поболтали ещё минут десять как добрые друзья-знакомые, попрощались, и она положила трубку. Ни слова о встрече-свидании!!!

Я вывел велосипед, втащил его в лифт, спустился, выбрался на улицу, сел, поехал. Ангел-хранитель был на посту, не филонил, так что с машинами я не целовался, хотя пересекал уйму перекрёстков. Уже на выезде из города, на мосту через речку, я резко тормознул, остановился, минут пять размышлял-думал и — повернул назад. Дома на лоджии я выкрутил золотник, спустил переднее колесо — подготовил почву для объяснений с Татьяной, почему не поехал поливать гибнущий овощ. Потом шустро переоделся, помчался чуть не бегом к Марининому дому. Дежурил неподалёку от её подъезда до позднего вечера, надеясь, что она выйдет на улицу или хотя бы на лоджию… Бесполезно! Позвонить по телефону не решился: раз не хочет контактировать — значит, есть причина.

На следующий день я пребывал в прострации и пил с утра. Ближе к вечеру Марина всё же позвонила. Прояснилось, что остановились они с дочкой у Марининой подруги, живут уже вторую неделю и через три дня уезжают…

Я понял, что Марина встречаться и бередить прошлое не желает. И тут я, встряхнув свои ватные мозги, вовремя вспомнил:

— Марин, а я повесть о нашей с тобой любви написал — «Криминал-шоу» называется. Её только что областная газета закончила печатать…

Марина тут же (ну ещё бы!) загорелась повесть непременно увидеть-прочесть. Через час мы встретились на троллейбусной остановке.

Признаться, перед этим я совершил преступление против всего мужского рода, против романтики, против неписаных правил любви: намеревался заскочить на рынок и купить на последние деньги хотя бы одну розу, а вместо этого завернул в ресторан и у стойки принял залпом ещё двести граммов пойла — для храбрости. Правда, и мандражировал я, аки пацан-подросток!

Наутро  смутно помнилось только, как Марина идёт-переходит через дорогу к остановке, рядом с которой я стою, какая непривычно короткая у неё причёска, как я пытаюсь говорить связно, но ничего у меня не получается, как Марина с ласковой горечью говорит-произносит:

— Какой же ты дурак, Колюня!..

В кармане рубашки я обнаружил клочок бумаги с телефонным номером. Отмывшись, побрившись, начистив зубы и глотнув кофе, я позвонил. Трубку взяла сразу Марина. Голос её был нежен.

— Как ты замечательно всё описал в повести! Спасибо тебе!.. — она чуть помолчала. — Ты меня действительно так любишь?

— А ты сомневаешься? — прохрипел я.

…Мы встретились часов в шесть вечера и бродили по улицам и набережной до поздней ночи. Не могли наговориться. Я никак не решался обнять её и поцеловать. Она сама, когда мы стояли на подвесном мосту, прервала разговор, качнулась-придвинулась ко мне, коротко, но сладко поцеловала. Я хотел схватить её в объятия, но она, глянув вокруг (людей —толпы), остудила:

— Не надо… Проводи меня — уже поздно…

Этой женщине подчинялся я беспрекословно.

Уже царила ночь. Подруга Марины жила в громадном доме в южной части города, в последнем подъезде. Мы остановились у первого. Он был открыт. Внутри — темнота. Марина взяла меня за руку и молча повлекла за собой. На первом этаже рядом с лестницей имелся какой-то закут, слабо освещаемый фонарём с улицы. Здесь Марина так же молча обняла меня, поцеловала всерьёз — жадно, страстно, с перехватом дыхания. Я тоже сжал-стиснул её в объятиях… Казалось, и не было четырёх лет разлуки… Я расстегнул кофточку, справился с застёжками лифчика — нашёл губами соски… Она расстегнула мой ремень, её горячая рука скользнула на мою ещё более раскалённую плоть… Я каким-то чудом находил-обнаруживал в голове своей остатки соображения, чтобы молить: Господи, только б никто не вошёл в подъезд!..

Когда поцелуи-ласки достигли апогея и сил терпеть уже не осталось, я прерывистым шёпотом взмолился:

— Мариш, ну давай уже по-настоящему, до конца!..

Она резко тормознула, отстранилась:

— Как? Здесь?! В подъезде?!!

Она начала торопливо застёгиваться, приводить себя в порядок и, попрощавшись, исчезла. Я побрёл домой, ещё толком не понимая, то ли я счастлив, то ли нет. И невольно пожалел, что Маришка моя такая аристократка, так утончённа и возвышена… Уж лучше бы была попроще!

На следующий день она уезжала. Московский поезд отходил в 20:35. Мы встретились в обед. Марине надо было завершить несколько дел, я ходил вместе с ней сопровождающим в банк, в жилконтору, на её квартиру. И нам было так хорошо вдвоём! Нас притягивало друг к другу — мы касались на ходу то плечами, то руками, то бёдрами, и я каждый раз вздрагивал. Я было робко размечтался, что в её-то четырёхкомнатной квартире мы уж как-нибудь найдём уголок и возможность уединиться, но по приходе туда выяснилось, что вся семья нанимателей (муж, жена и двое короедов) в сборе да притом находятся они с хозяйкой, то есть Мариной, в отношениях весьма конфликтных: чем-то их не устраивали расценки; её — сроки оплаты…

Когда мы подошли-приблизились к дому, где ждали Маринку дочь и упакованные дорожные сумки, ещё светился в разгаре летний день, так что даже и на повторение вчерашнего подъездного сумасшествия надеяться не приходилось. Когда мы шагали ещё по улице, Марина как-то странно заглядывала то в один двор, то в другой, заводила меня в них, словно ища чего-то. Дорога вывела нас опять к нашему подъезду — там у входа на скамейке сидели-парились глазастые бабули. Марина вздохнула и вдруг повлекла меня через громадный двор к пятиэтажке напротив. Мы вошли в подъезд. Он, в отличие от вчерашнего, был весь открыт взору, без всяких закутков. Но у Марины, казалось, терпение окончательно лопнуло. Как она потом призналась, мозг её сверлила только одна мысль — как бы прижаться ко мне, обнять, почувствовать мои губы на своих…

Она прислонилась спиной к стене сразу за открытой входной дверью, нетерпеливо притянула меня к себе. Мы целовались-обнимались так, что почтовые ящики позвякивали. Обнажить грудь Марины я всё же не решался, но одежда, казалось, вовсе не мешала нам ощущать друг друга. Я всё сильнее и неистовее втискивал-прижимал свою плоть к извивающемуся телу любимой женщины, а когда она вдруг обхватила-обвила меня ногой словно при настоящем соитии, ответила-подстроилась под ритм моих телодвижений и начала-взялась со всхлипами дышать, я не выдержал и приплыл, провалился в жгучий омут оргазма — словно в далёкие армейские годы с Машей…

На счастье наше никто во время этого безумного безрассудства или безрассудного безумства в распахнутый подъезд не вошёл…

* * *

И ещё ТРИ ГОДА промчалось-сгинуло.

Но теперь нашу с Мариной жизнь-разлуку скрашивали долгие и волнительные телефонные общения и письма. Я писал ей на домашний адрес (муж не имел ключа от почтового ящика), она мне отвечала «до востребования». Походы на почтамт за очередным письмом превращали дни для меня или в праздничные (когда мне вручали конверт), или, напротив, в слякотные.

Марина, надо сказать, уж особо пылкой не была в проявлении чувств, скорее сдержана. В её посланиях было много подробностей о тамошней жизни, о трудностях с работой, о характере немцев и вообще европейцев, философствования, рассуждения о прочитанных книгах:

Она частенько вот так сворачивала на иронию и усмешку, словно стесняясь своей «вумной сурьёзности».

Но порой письма её обливали моё сердце сладким мёдом выплеснувшейся заботы и нежности. Она всерьёз начала предлагать мне матпомощь, упрашивая открыть в банке валютный счёт, чтобы она могла подкидывать мне доллары (евро тогда ещё не было) на поддержание живота. Еле её успокоил-убедил, что с голоду не помираю. А вот её беспокойства-тревоги насчёт моих частых возлияний и грели мне душу, и будоражили. Когда-то, ещё на заре нашего романа, она как-то в разговоре обронила:

— Ну не понимаю я: чего тебя Татьяна так пилит, когда ты выпьешь? Ты же выпивший — такой хороший, такой ласковый и весёлый…

Теперь мнение её перевернулось:

«…Я уже неделю заглядываю в почтовый ящик, а письма от тебя нет как нет. Вот и думаю: неужели ты ударился в пьяный загул? Меня ужасно расстроил твой пьяный звонок в последний раз. Неужели всё вернулось на круги своя? Ещё меня расстроила книга («Криминал-шоу», которая вышла в Москве, я послал её Марине). Я перечитывала повесть внимательно и, конечно, поняла, насколько серьёзно ты болен. Я не конкурентка Татьяне — ругаться не буду. Просто будет мне крайне жаль, если приеду опять в Баранов, а встретиться с тобою не смогу. От тебя останется только тень… А я так этого не хочу!..

Помни обо мне хотя бы немного. Спасибо тебе, что ты есть! Дождись меня!..»

Марина вкладывала в письма вырезки из каких-то газет и журналов с антиалкогольными рецептами. Чувствовалось, что тема эта её действительно тревожит не менее сильно, чем жену мою. Особенно потряс Марину случай, когда я разбудил её ночным звонком. Меня вызвали в Москву в издательство, где выходили мои книги, для срочной работы, хорошо встретили и уложили спать прямо в издательстве на диване. Повторяю, и встретили более чем хорошо, да и на ночь запас спиртного оставался, так что я переборщил явно. Среди ночи у меня начался какой-то странный приступ: жуткие колики в правом боку, испарина, лихорадка. Так как издательство стояло на сигнализации — меня заперли снаружи и выбраться я не мог. Мысли, естественно, зациклились на смерти. И вот в пароксизме животного страха смерти я позвонил почему-то не домой жене (хотя понятно, почему — уезжал уже пьяный и со скандалом), а в Германию Марине. Часа полтора мы с ней разговаривали, соприкасались душами, я чуть успокоился, выжил, дождался утра и с первым попутным поездом укатил домой.

А вскоре получил послание от Марины — строки набегали друг на дружку, буквы были неровными:

В связи со своей квартирой тревожилась она не зря. К тому времени я уже был её хозяином-смотрителем, распоряжался присланными Мариной деньгами на оплату квитков из жилконторы и за телефон.

До этого Марина всё жаловалась, что квартирант, родственник той её подруги, у которой она останавливалась, как-то странно себя ведёт, квартирную плату вносить перестал, с ней по телефону говорит грубо и когда она наконец попросила квартиру освободить — нагло и наотрез отказался. Марина была в шоке и в отчаянии: беспредел, что творился в России, вполне позволял любому расторопному дельцу захапать-присвоить чужую квартиру и переоформить на себя…

Короче, я вспомнил координаты одного высокопоставленного милицейского полковника, о котором когда-то написал очерк в областную газету, встретился с ним, поговорил. Через две недели квартира Марины была свободна, ключи у меня. Более того, Марина умолила меня держать ключи у себя и периодически наведываться в квартиру, следить за ней. Надо ли говорить, что я с восторгом согласился.

Ещё бы!!!

Уже в первый вечер, что я провёл в этой квартире, накал моего наслаждения-счастья превысил все мыслимые величины. Чего стоят только одни жаркие визуальные воспоминания о двух ночах с Мариной, проведённых вот на этом раскладном диване шесть лет назад!.. Потом я обнаружил в нижнем отделении книжного шкафа кипу фотоальбомов, среди которых два были именных Марининых, и с трепетом погрузился в изучение жизни-биографии любимой женщины. Прошлая жизнь человека, который стал тебе близким и родным, его жизнь до тебя и жизнь помимо тебя — неисчерпаемый источник удивления, восторга, ревности и грусти. Маришка в детстве и отрочестве была невероятно красивой и ужасно серьёзной девочкой. А вот на всех трёх семейных фото с мужем и дочкой, кои обнаружились в фотолетописи, она получилась почему-то чересчур взрослой, скучной, чужой, не похожей на себя и даже (да простит мне Господь!) некрасивой. Зато бальзамом на душу было обнаружить среди прочих и две наших с ней совместных фотографии: нас снимал редакционный фотокор молодёжки в моём кабинете лет двенадцать назад. На одной мы сидим, прижавшись спинами друг к другу, и, развернув лица, улыбаемся в объектив; на другой тесно соприкасаемся плечами и так же, счастливые, во все глаза смотрим, улыбчиво в круглую стекляшку, ждём птичку. Мы оба молодые, красивые (чего уж и мне скромничать!), взгляды обоих подёрнуты таинственной дымкой — мы только-только начали соприкасаться, роман наш в самом ещё начале…

Первое время я заглядывал на квартиру Марины почти каждый день. Навёл там кой-какой марафет, пил чай-кофе на кухне (а порой кой-чего и покрепче — ох права Марина!), лежал в горячей ванне, валялся на нашем диване, читал-просматривал её книги… Прикосновение к вещам, к которым прикасалась она, доставляло неизъяснимое наслаждение. Татьяна о квартире не подозревала. Она начала подозревать, что у меня появилась пассия и поэтому я так часто и надолго пропадаю из дома. Я, конечно, отрицал, но не особо рьяно — меня такая ситуация устраивала. Я и правда ходил в Маринину квартиру словно на свидания. Я бывал там как в раю.

И мечтал о скорой встрече с хозяйкой рая.

* * *

В письмах Марина всё чаще упоминала, что очень и очень хочет приехать.

Наконец в конце мая она сообщила в письме, что приедет через месяц. В конверт был вложен ещё один странно-чудесный листок. Посередине его на принтере было крупно отпечатано латиницей:

«SKUTSCHAYU!»

А ниже уже по-русски и от руки было размашисто написано: «по Баранову, по Тебе, ТОЙ жизни… Жди!!!»

Причём «Тебе» случайно или нет было написано именно с заглавной буквы, так что я невольно почувствовал себя небожителем. Ну а ещё ниже я увидел нечто и вовсе обалденное — ярко красный отпечаток губ. От него исходил возбуждающий аромат сладкой помады и струились токи, будоражащие и душу, и тело. Благо, никто не видал, как жадно и взасос целовал я листок бумаги в тишине Марининой квартиры…

В тот день я маялся с тяжкого похмелья, выходил из очередного загула. Татьяна меня, естественно, строгала, пилила, шлифовала и скипидарила. Она нашла специалиста-травника, который якобы творит с алкашами чудеса, возвращая их на путь трезвости, и умоляла меня сходить к нему. Я, может быть, ещё и колебался, но вот это послание-сообщение Марины с отпечатком её поцелуя так взбодрило-встряхнуло меня, что стало, видимо, последней решающей каплей. Всё, сказал я самому себе, я хочу встретить любимую и желанную до дрожи женщину трезвым и дееспособным!

Аккурат 30 мая, в 7-ю годовщину заметки в «Литгазете» о моей грядущей славе (которая всё ещё чего-то не грядёт!) и первой (чуть не написал «брачной»!) прощальной ночи с Мариной я отправился к знахарю-кудеснику. И то ли народная молва не обманула, то ли я сам так круто и всерьёз возжелал протрезветь-очиститься, только горькие и сладкие отвары-настойки чародея очень быстро и напрочь сняли у меня тягу к спиртному, даже пиву.

Я очнулся, расправил плечи, повеселел и помолодел…

Марина попросила меня встретить их с дочкой в Шереметьево. Я, придумав повод для вояжа в Москву, помчался. Последний раз я летал самолётом во времена оны, от порядков-правил аэропортовских отвык — все глаза проглядел и даже психовать начал: ну почему так долго не появляются пассажиры с моего самолёта, хотя он давно уже приземлился?! Целлофан на букете цветов в потной руке беспрерывно похрустывал.

Когда наконец показалась на выходе из терминала Марина, я буквально задрожал. Хотел кинуться к ней и обнять, но, увидев рядом с ней девочку лет десяти, притормозил: я ж совсем забыл про дочку! Я нагнулся, протянул юной фрау цветы:

— Ты Оля? Привет! Это, красавица, тебе.

Она с важным видом приняла букет:

— Данке… То есть, спасибо!

— Битте… То есть, пожалуйста! — улыбнулся я.

Напряжение чуть спало-схлынуло. Мы с Мариной нежно поздоровались, соприкоснулись взглядами. Я подхватил чемодан…

И по дороге на вокзал, и потом, когда, сдав чемоданище в камеру хранения (до поезда оставалось полдня), мы бродили по Москве — мы никак с Мариной не могли наговорится, надышаться общим воздухом. Затем в купе оказались втроём и тоже до глубокой ночи (Оля посапывала на верхней полке) не могли с ней заснуть: столько надо было рассказать друг другу, да и просто наслушаться-насмотреться. Ранним утром, на длительной стоянке в Мичуринске, я вскочил после краткого сна, выбрался на перрон, купил у бабуси туесок крупной клубники, поставил в купе на столик и стал ждать, когда мои женщины-девочки проснутся от аромата родной земли. Я смотрел неотрывно на лицо спящей Марины и…

Ну да чего там рассусоливать!

Родные мои немки жили-обитали в Баранове три недели. За эти три недели можно было отдать треть жизни! Ночей пять, когда дочка ночевала у Марининой подруги, где подрастала ровесница Оли, — эти ночи были полностью наши. Но и так мы, словно новобрачные, исхитрялись уединяться в течение дня и вечера, дарить себя друг другу, вместе улетать в заоблачные выси.

Мы даже совершили совместный поход в сауну, и там, то ли жара запредельная подействовала, то ли развратно-киношная непривычность обстановки, только, не говоря уж обо мне, но и Марина вполне раскрепостилась, отбросила остатки сдержанности…

…Утром я помнил всё. И это было, пожалуй, главным доказательством материальности происходящего. Я помнил её страшную, восхитительную, фантастическую фразу, сказанную глухим, нетерпеливым шёпотом: «Делай со мной, что хочешь!»… За одну эту фразу можно полжизни отдать, не задумываясь! Я помнил до мельчайших головокружительных подробностей её жаркие, бесстыдно-доверчивые ласки… Я помнил даже такие лишние смешные подробности, как, к примеру, вскрикнули мы оба от боли и рассмеялись, когда в парной на полке обнялись крепко-крепко, и мой раскалившийся крестик обжёг и её и мою грудь…

(«Меня любит Джулия Робертс»)

Да, таким эхом отозвался потом банный эпизод в романе, где Марина стала одним из прототипов заглавной героини.

Ах как мы с ней были невероятно счастливы эти двадцать дней, как мы сблизились-сроднились окончательно!

Но вот наступили и дни прощания. Мы затянули этот процесс. Я проводил их до Москвы. Мы специально поехали на сутки раньше, Марина сняла в гостинице «Орехово» двухкомнатный номер, и, когда уставшая Оля крепко-накрепко уснула, мы с грустью и нежностью попрощались…

Надо сказать-упомянуть, конечно, и о другой — совсем даже не светлой! — стороне медали.

Муж Марины, конечно, кое о чём догадывался. Да она особо от него и не скрывала, что у неё есть в Баранове друг Николай. Тем более, что и Оля охотно выбалтывала отцу в телефонных разговорах, как с мамой и «дядей Колей» ходит на пляж, катается на лодке, пьёт-гоняет чаи и прочее. Марина ещё в письмах ко мне порой именовала благоверного «сожителем по квартире» и уже не раз заикалась, что рано или поздно разведётся с ним…

С моей же Татьяной дела обстояли гораздо серьёзней и нервозней. Татьяна была-обитала рядом. Так что программа ревности выполненной оказалась на все сто и даже с лишком. Всё было! И её звонки в Маринину квартиру, и попытки вломиться в неё утром, и, конечно, бурные скандалы, слёзы, мольбы, угрозы и проклятия дома, когда я появлялся созревшей ночью или уже перезревшим утром… Я упорно твердил-оправдывался, что мы-де с Мариной просто друзья — давние добрые приятели. Татьяна от этой беспардонной лжи беленилась ещё яростнее. Я старался отмалчиваться, клыки в ответ не показывал. Да, мне было и больно, и горько в моменты семейных скандалов, и, главное, до ужаса жалко мою подругу жизни.

Особенно скукожил мне душу один эпизод. В жаркий воскресный день мы договорились по телефону идти с Мариной и Олей семейно на пляж. Я сидел у подъезда Марины, вкушал мороженое, ждал — она с дочкой задержалась в гостях у подруги. И тут из-за поворота явилась взору Татьяна — в шортах, кепочке, с пляжной сумкой через плечо. Чтобы пройти к реке, ей вовсе не надо было идти здесь. Я вскочил.

— Ты куда? Зачем?!

— Да вот узнала случайно, что ты на пляж собрался с друзьями — решила вам компанию составить…

— Уйди-и-и отсю-ю-юда-а-а!!! — зашипел я, невольно оглядываясь по сторонам.

Марина уже панически боялась Татьяны, а Оля при её имени вздрагивала — толком она, конечно, ничего не понимала, но знала, что тётя с именем «Татьяна» ужасно кричит, всё время грозится и почему-то жутко не любит её маму.

— Ну не хочешь, как хочешь, я и одна позагораю! —  всё ещё пыталась бравировать Татьяна, но губы её запрыгали.

Она повернулась, пошла прочь. Плечи её обмякли, голова опустилась. И свернула она не влево, к берегу, а направо — к троллейбусной остановке…

Я сел на лавку и сжал голову руками до боли: Таню было жалко до слёз, я должен был сейчас догнать её, поехать вместе домой… Но ничего поделать с собою я не мог. Должна была вот-вот появиться Марина, и до конца нашего совместного счастья оставалось всего три дня, три коротких денёчка…

В своё оправдание только скажу: во-первых, и сам ревнуемый страдает не слабже (ох не слабже!) ревнующего; во-вторых, я сам уже бывал и ещё, видит Бог, побываю в роли мученика, которому изменяют, которого предали, которого бросили; ну и, в-третьих, наконец, живу-то я сейчас, спустя уже столько лет, с Татьяной, а вовсе не с Мариной…

* * *

Но тогда, как уже упоминалось в главе «Жена», когда я вернулся, понурый, из Москвы, Татьяна ситуацию форсировала и, как ей казалось, определила: давай разводиться! На следующее утро мы пошагали в загс и мигом развелись.

События в ближайшие дни после этого показали наглядно, что я, старый дурак, психологию женскую так до сих пор и не понял, не раскусил. Причём, удивили-поразили, поставили меня в тупик обе — что Марина, что Татьяна.

Первая, когда сразу после разводного загса побежал я на квартиру и дозвонился, чтобы сообщить ей судьбоносную весть, вдруг замолчала напрочь, онемела странно, потом пробормотала: «Подожди, это так всё неожиданно… Мне подумать надо…», — и прервала контакт. Через полчаса она сама позвонила и начала говорить странные вещи каким-то странным менторским тоном: мол, может, зря я поторопился с разводом, она по крайней мере со своим пока развестись не может — хочет поменять место работы, времена такие сложные, одной не справиться…

— Марина! — вскричал я. — Ты о чём?! Не напрягай свои нежные мозги! Я просто развёлся и просто буду жить один… Я совсем и не думал делать тебе предложение!.. Я знаю, что это невозможно…

Всё это я говорил-выкрикивал совершенно искренне, правда, с лёгкой обидой. Тем более, что Марина зачем-то взялась мне рассказывать-живописать, как нежно и любяще встретил её благоверный — в отдраенной до блеска квартире с букетом цветов и шампанским на столе… Ну а чего обижаться-то? Я в то время практически был нищ и наг: в университетском издательстве получал копейки, гонорары российские были просто смешны (за роман «Алкаш», который выйдет через пару месяцев в крупнейшем издательстве страны, я получу всего-навсего одну тысчонку баксов), при размене квартиры светила мне, в лучшем случае, малосемейка в промышленном районе города… Ну и? Разве мог получиться-выйти из меня супруг и опора семьи для женщины, прожившей на Западе уже семь лет, привыкшей обитать в многокомнатном доме-коттедже и недавно сменившей свой «Форд» на «Мицубиши» (у американского авто, как мне рассказывала-поясняла, слишком «тяжёлый» руль)?..

Уж признаюсь, что все три райские недели — наши с Мариной недели — одно обстоятельство кислотно отравляло мне кровь: я чувствовал-ощущал себя в какой-то степени презренным жиголо. Буквально всё оплачивала она — поезда, гостиницу, сауну, обеды-перекусы в кафе… Ещё хвала Аллаху, что у меня хватало рублишек из заначки на презервативы, а то бы уж и совсем позор!

Ладно, оставим эту болезненную тему.

Самое, может быть, чудное и фантастическое в этой четырёхугольной love story произошло через пару-тройку дней — в нашей бывшей семье. От Татьяны я теперь тем более ожидал исключительно тотального прессинга, атмосферы локальной войны в доме, но вместо ожидаемой мегеры и фурии в квартире объявилась вдруг спокойная, разумная и (я ушам-глазам своим не верил!) нежная… сожительница. Да, да! До сих пор не знаю, сама ли она это придумала или подсказал ей кто, только она решила кризис семейный одолеть не злобой, а лаской (я уже упоминал, что развод она затеяла экспромтом и сама испытала шок от результата). Признаться, устоять я не мог, тем более, что моя экс-супруга, отбросив некоторые свои врождённые и взлелеянные ханжеским воспитанием представления о сексе, начала проявлять в постели невероятную пылкость. О, эти несколько дней и ночей словно вернули нас в медовый месяц перед свадьбой, когда мы жили на съёмной квартире и приходили на работу совершенно невыспавшимися…

Видно, не врёт народная мудрость, что-де измена супружеская иногда не разрушает семью, а наоборот, укрепляет, взбадривает и ушампанивает во всех смыслах.

Идиллия семейная в нашем доме продолжалась две недели. А потом Татьяна, зачем-то пошарив в моё отсутствие по сусекам, обнаружила письма Марины, прочла и…

Как уже много позже она пояснила: письма эти с нежностями да поцелуями оглоушили её не слабже удара молотком. Она-то, мол, дура, думала, что страсть у нас с Мариной вспыхнула спонтанно, длилась всего три недели и утихнет-затухнет… А тут оказывается вон как всё серьёзно-то! Три года пылкой переписки (из которой понятно, что отношения начались ещё хрен знает когда)! Телефонные воркования!! Подарки!!! Общая квартира!!!!

Пришед с работы, я обнаружил, так сказать, материализовавшиеся следы безмерной ярости экс-супружницы: фотоальбомы мои распотрошены (фото с Мариной уничтожены полностью, из всех наших семейных снимков Татьяна лик свой вырезала-откромсала); в дневниках моих кровавятся красной пастой соответствующие комментарии к записям, в коих обнаруживалось или подозревалось присутствие Марины, ну а сами криминальные послания разбросаны живописно по ковру в комнате и слегка потоптаны (уничтожить их Татьяна всё же не решилась).

Ну и, уж само собой разумеется, тут же во весь свой исполинский рост встал вопрос о немедленном размене квартиры и категорическом разъезде-расставании.

С полгода примерно длилась эта нелепая катавасия. К нам беспрестанно ходили, как в музей, какие-то чужие люди, осматривали-ощупывали мою родимую квартирочку, плотоядно на неё облизываясь. Спал я, естественно, на раскладушке.

Но, видно, Небеса посчитали, что рано ещё ставить точку в нашей с Татьяной Михайловной совместной жизни. Размен жилья всё как-то не удавался, раскладушка заняла со временем своё постоянное место обитания за шифоньером, мы взялись жить-сосуществовать под одним потолком и спать на одной диван-кровати вполне тихо, именно как мирные сожители. Я не особо и стремился-то сближать-утепливать, тем более горячить наши отношения с Татьяной, так как вскоре выяснилось, что Марина на следующее лето опять приедет в Баранов…

Она и приехала.

И, может, лучше бы не приезжала.

Я снова встретил их с Олей в Москве и привёз домой. Мы позавтракали вместе, затем условились, что после обеда воссоединимся, и я поехал к себе на Интернациональную — помыться, переодеться. На душе и в районе совести у меня было в общем-то вполне покойно: я — мужчина разведённый, холостой, догляда за мной нет и быть не должно…

Ага, разбежался!

Не успел я дома толком повертеться, как получил вопрос от экс-супруги суровым тоном и прямо в лоб:

— А чего это, собственно, ты в Москву-то ездил — уж не за Мариной ли своей опять?!

— А тебе-то что? Занимайся своими делами-заботами, в мои не лезь! — неосторожно огрызнулся я.

И лучше бы этого не делал!

— А вот мы сейчас проверим! — решительно заявила Татьяна, сняла трубку и накрутила номер.

Даже я услышал в трубке радостный голос Марины («Алё! Я слушаю!») — она, конечно, думала, что это я.

И началось-покатилось…

Татьяна от души поговорила-пообщалась по телефону с Мариной. Затем, держа раскалённую трубку в руке, — со мной. Потом я пытался поговорить с Мариной по телефону, чуть успокоить её, но слушать меня не стали — на том конце провода началась буквально истерика. После этого я посидел в кресле, сжимая виски и скрежеща зубами, понимая, что сам на грани срыва…

Имелось вариантов с миллион дальнейшего развития ситуации, и лишь один из них самый неприемлемый, идиотский и даже маразматический. Я выбрал его.

Я встал с кресла, открыто, не таясь, на глазах замолкнувшей Татьяны (почуяла!) достал из тома «Братьев Карамазовых» заначку, копимую полгода, вышел на улицу, добрёл до ближайшего ларька-комка, купил бутылку пива, отбил пробку, запрокинул голову и выцедил жидкость с уже подзабытым вкусом до последней капельки…

Не пил я ровно год, один месяц и семь дней.

* * *

И вот опять промелькнуло целых ШЕСТЬ ЛЕТ.

Те три летних недели 2001-го года я хотел бы забыть. Кошмарными отрывками-фрагментами помню, как ломился в квартиру Марины, как ловил её на пляже и выпрашивал денег на пьянку (уж нырять в пропасть позора, так с головой!), как в последний вечер перед её отъездом еле-еле очнулся, скрутил себя, не опохмелился — приплёлся еле живой, позвонил. Дальше порога меня не пустили — на кухне у них, было слышно, сидели гости с женскими голосами. Марина глубоко заглянула мне в глаза и с печальной укоризной почти прошептала:

— Прощай, Коля, прощай…

Оля выскочила в прихожую как всегда жизнерадостная, протянула мне мои тапки и пляжную кепку:

— Дядя Коля, забирайте свои шмотки! Мы с вами теперь раздружились!..

И года полтора мы действительно не дружили совсем. За квартирой, видимо, присматривала подруга Марины. Я почти смирился с мыслью, что точка в нашей с Мариной лав стори поставлена окончательно. Было грустно.

К тому времени я уже вовсю гулял по Интернету и даже имел в Веб-океане свой персональный островок-сайт. Попробовал через поисковики найти-узнать e-mail Марины по фамилии, мне выдали координаты трёх Марин — ни одна из них не откликнулась.

Но однажды я встретил её подругу (она тоже работала в университете), мы перекинулись парой слов, она поведала, что поддерживает связь с Мариной по электронной почте. Я не удержался — попросил координаты. Подруга вежливо уклонилась: мол, без её согласия неудобно, давайте, лучше я ваш е-мэйл сообщу ей…

И вскоре я получил душистое мыльце, от которого защипало глаза:

Слава Богу, я вскоре после отъезда Марины, скрутив себя, снова пошёл к тому знахарю-кудеснику, бросился в ноги и умолил ещё раз направить меня на путь трезвости, вернуть к жизни. Так что я уже второй год опять не пил категорически и пить не собирался.

Итак, мы начали опять переписываться, теперь уже мэйлами, и вновь общаться по телефону. Вскоре я по просьбе Марины забрал ключи у её приятельницы, получил перевод на оплату квартиры и телефона…

Казалось, всё вернулось на круги своя.

Однако ж одна мелочь никак не позволяла отношениям нашим с Маришей полностью вернуться в свою чудесную колею — невстреча. Каждый год Марина после Новогодья начинает разговоры-обещания о том, что уж в нынешнем-то году обязательно соберётся и приедет в Баранов, но год уходит за годом, лето за летом, а встреча наша всё откладывается и откладывается. То она разводилась с мужем (и таки развелась, умница!!!) и разъезжалась, то опять меняла место работы, то Олю для поправки здоровья возила на море, то добрые знакомые пригласили её в Голландию погостевать …

Да, уж признаюсь, мне обидно, мне грустно, мне печально. Но в любом случае я счастлив, что Марина есть в моей жизни-судьбе…

(Господи!!! Только что вот сейчас, в эту секунду я вспомнил-осознал, что пишу эти строки аккурат в день 20-летия наших с ней близких отношений. Да, именно 14 августа 1987 года, ровно 20 лет назад, был после работы коньяк в ресторане «Толна», замороженное шампанское у меня дома, упоительное первое слияние, танго обнажённых тел под тягуче-возбуждающее «Гуд бай, май лав, гуд бай!..»)

Я вполне догадываюсь, что если бы сошлись мы с Мариной, поженились двадцать лет назад, мы бы, скорей всего, давно уже расстались и стали бы теперь совсем чужими людьми. В недавнем своём мэйле она написала:

Что скрывать: я невольно подумал, что вполне мог быть на месте её благоверного и в той же ситуации. Сама Марина в одном из тех, ещё бумажных, писем заикнулась как-то, что-де я люблю её за внешность, а не за «нутро»… Впрочем, и у меня тоже характерец ещё тот, так что если мы уж с Татьяной разводились несколько раз и наконец-таки развелись, то с Мариной, кто знает, это случилось бы, вполне возможно, ещё скорее и стремительнее…

Впрочем, любовь, как и история, не терпит сослагательного наклонения.

Повторяю, я счастлив, что сейчас мы с Мариной чувствуем-ощущаем взаимную близость, привязанность и нежность. Для меня каждый её телефонный звонок — праздник. Для меня её письма-мэйлы — подарок, особенно когда я читаю-впитываю фразы типа:

Мои мэйлы, уж разумеется, ещё более переполнены неизбывной нежностью, а порой и страстью:

Само собой, я без дураков надеюсь, что мы рано или поздно (ах, лучше бы рано!) встретимся, обнимем друг друга, сольём уста в поцелуе…

Если её на следующий год опять не отпустят дела, я решусь и сам нагряну в Германию: благо, средства теперь позволяют…

И ещё, конечно, надо добавить-оправдаться: если б Марина приезжала в Баранов (ко мне!) все эти последние годы, то дальнейших глав в этой исповедальной книге просто-напросто могло и не быть…

А они, к сожалению или счастью, есть!