23. Наташа IV

Год 2003-й в моей судьбе по части насыщенности эпохальными событиями стоит совершенным особняком.

Весной я отметил  своё 50-летие — не хилый жизненный рубеж!

В середине лета мы вместе с Татьяной перебрались из однокомнатной квартиры в двухкомнатную, взяли к себе её мать; в августе стукнуло три года нашему внезапному разводу, а в декабре мы, умяв с чаем большой торт, отметили 20-летие со дня бракосочетания.

В конце лета первая моя пьеса «Город Баранов» произвела фурор на Международном драматургическом фестивале «Любимовка-2003», затем стала и дипломантом Международного фестиваля «Новая драма» и была принята к постановке в Барановском облдрамтеатре (правда, до сих пор никак не поставится).

В начале осени в московском издательстве «Алгоритм» вышла, может быть, главная в моей писательской биографии книга — «Достоевский: Энциклопедия».

Одновременно польское издательство «Dom na wsi», где уже готовился к выходу мой роман «Меня любит Джулия Робертс», подписало со мной договоры на перевод и издание энциклопедии «Достоевский» и книги «Самоубийство Достоевского», причём поляки, не мешкая, прислали очень даже симпатичные авансы в евро.

Сразу в двух престижных толстых журналах появились мои публикации — питерской «Неве» и московском «Нашем современнике».

В середине осени меня совершенно для меня неожиданно избрали председателем местного отделения Союза писателей России, и я вернулся в Дом печати, заимев в своё распоряжение комнату-офис на 6-м этаже…

Уже впечатляет. Но самые глобальные события-потрясения ожидали меня на излёте года, что называется, в личной жизни. События чуть ли не судьбоносные.

Ещё раз подчёркиваю: скучать в принципе было некогда — дела-события вихрились. Но страшно не хватало женской ласки — в самом прямом смысле слова. Маринка опять не приехала, с Татьяной мы со временем стали жить по принципу: ей не хочется, а мне и не надо. Впрочем, экс-жене моей было и не до нежностей — мать её разбаливалась всё серьёзнее и безысходнее, уход за ней отнимал уйму времени и сил.

Эта — четвёртая — Наташа в жизни-судьбе моей появилась и случайно, и не случайно. История в чём-то даже уникальная. Мы работали с ней вместе уже больше 10 (десяти!) лет в университете. Виделись, конечно, не часто (напомню, у меня был свободный график, по сути я работал на дому), но каждый раз, когда я видел её — сердце моё реагировала явно. Она мне нравилась. Она мне очень нравилась, чрезвычайно! Но я и думать-мечтать не смел ни о чём фривольном: она была замужем, матерью семейства, лик имела Мадонны — целомудренный и строгий.

Впрочем, практически вся история нашего вдруг вспыхнувшего и совсем короткого романа нашла конспективное отражение в книге «Люпофь», где Наталья моя именуется Ольгой Львовной, а я выступаю под личиной профессора Алексея Алексеевича Домашнева:

…В судьбе, наверное, каждого человека бывают периоды, когда события начинают накатывать-обрушиваться одно за другим штормовыми волнами, словно испытывая — выдержит ли он такое ускорение, такое взвихрение ритма повседневной жизни и напор перемен? Вот у профессора Домашнева подобное и началось в середине прошлого года. Алексей Алексеевич работал ещё в техническом университете. Сначала появилась в его повседневности Оля. Он, конечно, давно мечтал заиметь настоящую любовницу, то есть такую, с которой встречался бы тайно и регулярно, которая ласкала бы его, лелеяла и любила, но не требовала бы от него ничего серьёзного — жениться, допустим, на ней или подарить ей ребёнка… Ведь вот читаешь всякие романы-повестушки или киношки-видео смотришь: блин, ну у каждого нормального женатого мужика есть на стороне такая милая любовница — где они только их берут-откапывают? Но вот Бог, видно, услышал и Алексея Алексеевича тайные мечтания.

Дело в том, что на кафедре русской литературы, коей он заведовал, работала одна очень милая женщина лет сорока, Ольга Львовна. Она была доцентом, кандидатом наук, работала над докторской — что-то там по Евгению Замятину. Во-первых, у неё были дивные глаза. Не глаза — очи! Тёмно-карие, бездонные, таинственные. У неё были шикарные губы — пухлые, чувственные, манящие. Да и вообще она была более чем привлекательна и даже чуть наметившаяся полнота фигуры не портила общее впечатление. А уж сколько прелести добавляли ей мягкая плавность движений-жестов, таинственная молчаливость, грудной мелодичный смех и застенчивость, заставляющая её краснеть от самых безобидных шуток. Определённый шарм этой обаятельной женщине придавал и её статус матери семейства: у неё имелись два совсем взрослых сына, дочь-подросток и муж-профессор (он работал на физмате) — совсем уже старый козёл, ровесник Фурса. Оля выскочила за него, своего преподавателя, в восемнадцать, будучи студенткой и влюбившись без памяти. В то время тридцать лет разницы в возрасте только добавляли жара в их отношения. Теперь же дряхлый муж все оставшиеся силы тратил на ревность. Он беспрестанно грозился её убить в случае супружеской измены. Будь его воля, этот стрекозёл не задумываясь надел бы на свою жену средневековый стальной пояс верности и запечатал-замкнул на три-четыре запора. Оля после работы сразу спешила домой, в выходные если и могла отлучаться, то не далее чем на рынок да в магазины. Лишь изредка дозволялось ей сходить на два-три часа в гости к подруге, чем они с Алексеем Алексеевичем потом и пользовались…

А началось у них так. Он искал её взгляда, но она поначалу упорно старалась не замечать его робкого внимания. Потом, постепенно, их взгляды время от времени начали пересекаться. Ухватил он и спрятал в памяти одну её ласковую улыбку, другую… Но ни о чём материальном он поначалу, наверное, и не думал. Уж до того она была стыдлива, некоммуникабельна и тиха. Однако однажды, в самом начале сентября, когда начался новый учебный год, после первого заседания кафедры они с Олей каким-то чудом остались в помещении одни. Она подошла к подоконнику взять свою сумочку и — загляделась в окно, на играющие всё ещё зелёными листьями деревья. Алексей Алексеевич закончил какую-то запись в блокноте, закрыл кейс, собрался уже сказать ей «до свидания» в спину и уйти, но вдруг вместо этого оставил дипломат на столе, подошёл, почти подкрался к Оле и по какому-то толчку-наитию с гулко забившимся сердцем положил руки ей на плечи. Он сам себе не верил, что решился на это. И тут же напружинился-напрягся: сейчас так шуганёт-отмажет, что мало не покажется! Но Оля молчала. Он почувствовал, как она тоже напряглась, замерла. На ней была кофточка с округлым вырезом. Он, совершенно уже пьянея, продвинул правую руку на её шею, к горлу, скользнул в вырез и накрыл горячей ладонью грудь поверх лифчика…

Если бы в этом миг Оля дёрнулась, вскрикнула, отшатнулась — он бы тут же, сгорая от стыда, бросился вон и дня три не показывался на работе. Она молчала. Она ждала. И тогда он уже увереннее и настойчивее проник пальцами под скользкий атлас бюстгальтера, почувствовал-ощутил сладкую мягкость соска, прижался губами к её шее.

— Нас увидят, —  тихо, почти шёпотом сказала Оля.

Напротив окна высились глазастые этажи другого учебного корпуса.

— Да кому мы нужны! — нетерпеливо отмахнулся он, но всё же увлёк Олю под защиту простенка, повернул лицом к себе, жадно впился в её рот. Губы её разомкнулись, без сопротивления впустили его язык и его желание…

Полтора месяца после этого они дружили. Как школьники. Неподалёку от университетского городка пряталась в тени деревьев маленькая, тихая, совершенно безлюдная улочка с двухэтажными старыми домами и скамейками во дворах. Алексей Алексеевич с Олей, улучив время, уединялись там на полчаса — разговаривали, целовались. Ему дозволялось проникать рукой под лифчик, иногда запускать почти контрабандой пальцы и под юбку… Вскоре он понял-осознал: затянись такая подростковая дружба-любовь надолго, он точно станет импотентом — мужское его здоровье явно не выдерживало хронического соблазнительного напряжения. Порой, мелькали у него ну очень скоромные мысли-желания, когда он глядел на пухлые губы Оли: так хотелось-мечталось расстегнуть ремень или хотя бы ширинку… Но Алексей Алексеевич даже боялся додумывать: уж наверняка тихая Оля и оральный секс — две вещи несовместные… По вечерам, ровно в девять, когда её муж традиционно усаживался перед ящиком к программе «Время», Домашнев с Олей успевали несколько минут пообщаться-поговорить по телефону.

Идиллия!

Первого октября ему удалось найти-снять однокомнатную квартиру — в прекрасном месте, на Набережной, и за вполне приемлемую цену: тыща деревянных в месяц. Самое замечательное, что в квартире имелся диван-кровать (старенький, скрипучий, но — всё же). Алексей Алексеевич уплатил вперёд за полгода и поспешил к Оле в радостном предвкушении: ну вот и близок час услады!..

Куда там! Ещё целых две недели ему пришлось упрашивать, уламывать, умолять Олю решиться на небывалый для неё подвиг — изменить наконец давно опостылевшему благоверному. Алексею Алексеевичу потом не хотелось даже вспоминать их первое настоящее свидание — до того всё было скованно, конфузливо, неловко, напряжённо, нелепо и даже смешно. На второе их рандеву через две недели (раньше Оле никак не удавалось ускользнуть из дома хотя бы на пару часов) он догадался купить бутылку хорошего молдавского вермута, так сказать — мартини местного разлива ёмкостью 0,7 литра и крепостью 16 градусов. Хотя сам Домашнев уже три года как не пил ни капли, но рассчитал верно: Оля вину обрадовалась, с охотой тут же опорожнила один бокал, второй, закусила бананом (она страшно любила бананы, и Алексей Алексеевич, надо признать, чуть не дрожал, видя, как обхватывает она накрашенным ярким ртом сей неприличный плод…)

 И вскоре случилось-произошло то, от чего Домашнев чуть не потерял сознание. Когда после первого, уже почти вполне нормального соития они отдохнули минут двадцать и накатила волна новых поцелуев-прелюдий, Оля вдруг скользнула губами вниз, обцеловала-обчмокала его шею, грудь, пупок и, устроившись щекой на его животе, решительно обхватила своими божественными мягкими губами его ошалевшего от перенапряжения «Василия» (так Домашнев сам именовал своего дружка). Алексею Алексеевичу в позвоночник словно горячую иглу медленно ввели, взвихрив волну сладкой муки. Он видел лишь затылок Оли, голова её почти не двигалась. Он не успел толком осознать происходящее, как почувствовал приближение взрыва.

— Оля! — хрипло вскрикнул он. — Всё! Хватит!..

Он даже попытался слабой рукой отвести-отклонить её голову от своего тела, но Оля, не поддавшись, ещё сильнее приникла к нему, с каким-то радостным вздохом-стоном довела дело до конца и ещё с целую минуту не отнимала губ, впитывая всё до последней капли. Потом по-детски вытерла губы тыльной стороной ладони, снизу вверх глянула смущённо на Алексея Алексеевича и с блаженным смешком призналась:

— Я сегодня весь день об этом думала!..

Она, видимо, хотела сказать «мечтала», но не решилась и, окончательно зардевшись, зарылась лицом в его грудь.

С той поры жизнь Алексея Алексеевича устаканилась. Он был вполне, на все сто, счастлив и удовлетворён — во всех смыслах. С Олей они дважды в месяц встречались-миловались на квартире, а в промежутках она раза два-три заглядывала в удобное время к нему в «офис», они закрывались на замок, и наступали-накатывали полчаса блаженного кайфа…

Живи и радуйся!..

(«Люпофь»)

Радоваться, повторюсь, нам отпущено было мало — ровно три месяца.

Но тут ещё стоит уточнить-повиниться насчёт квартиры. Конечно, никакую «однокомнатную» я не снимал — привёл Наташу в квартиру Марины. Только, конечно, постельное бельё купил новое. В своё время, ещё впервые доверяя мне ключи от своей квартиры, Марина с какой-то горькой усмешкой сказала-предположила:

— Ох, Колька, будешь ты сюда баб водить!

Я совершенно искренне возмутился, даже обиделся, клясться и бить себя в грудь начал: мол, да я! да мне! да ты что!..

И это не было комедиантством. Я действительно даже и в мыслях все эти годы не допускал, что возможно вот так взять и привести-пригласить в нашу с Мариной квартиру другую женщину…

Что ж, шесть лет всё так и было. Но ведь Марина опять не приехала — сколько ж можно!..

Короче, лукавить не буду, свидания-соития с Наташей на квартире и в писательском «офисе» (преступление против нравственности и устоев общества уж и вовсе гнусное!) доставляли мне неимоверное наслаждение, и я собирался так жить и грешить дальше…

Но правду говорят: если Бог дремлет, чёрт — бодрствует.

На Новогодние праздники Наташа собралась в гости куда-то под Мурманск на две недели. В последнее воскресенье года мы сладко напрощались, насытились друг дружкой в квартире, а на следующий день, 29-го, Наталья ещё и заскочила в обеденный перерыв ко мне в Дом печати, мы с ней закрылись-заперлись на полчасика в кабинете и наскоро, но очень вкусно-­орально снова попрощались, уверенные, что сразу по её возращению праздник нашей телесной любви вспыхнет вновь и бурно продолжится.

Но после обеда, в следующие полдня…

Впрочем, о следующей половине этого суксуально-эратическага дня надо рассказывать уже и в главе следующей и даже в следующей части.

Ибо после Наташи Четвёртой началась-пошла в моей личной жизни полоса невероятной, сумасшедшей дури — с моей стороны.

Иначе не скажешь!