21. Жена

Не так давно мне довелось участвовать в ток-шоу на 1-м телеканале «Без комплексов» с популярной ведущей Лолитой Милявской.

Тема, как всегда, была провокационной — «Я, муж и его страсть». Уже вскоре в ходе записи передачи выяснилось, что меня пригласили вот именно из-за тех «страстей», о коих, надо полагать, и жаждала услышать публика в зале и по ту сторону телеэкрана. Другие участники шоу имели в своей семейной жизни страсти-увлечения в основном тинейджерские: рыбалка-охота, хоккей-футбол, в худшем случае — баня с друзьями и пивом. Без ложной скромности, диалог со мной стал гвоздём данного выпуска программы.

ВЕДУЩАЯ: — Здравствуйте, Николай! Вы — писатель?

Я: — Да.

В.: — Писатель-реалист?

Я: — Да. И чтобы было понятно, что я далее скажу, подчеркну: мы совсем недавно, 22-го декабря, с женой отметили очень интересную дату — первую годовщину нашего второго брака и двадцать вторую годовщину первого… (Оживление в зале.)

В. (напряжённо подумав): — Я поняла: вы были в браке, потом разошлись, а затем опять расписались?

Я: — Совершенно точно! Мы были семнадцать лет в браке, потом четыре года были в разводе, но продолжали жить в одной квартире. И вот в прошлом году решили опять соединить свои судьбы официально. Видимо, это называется любовью, это называется не знаю как, но я…

В.: — Видимо?! Вы сами подвергаете это сомнению?

Я: — Я без своей жены, видимо, судьбы своей не представляю…

В.: — Странное это слово — «видимо, видимо»… Вы что, не уверены?

Я: — Вот мы сейчас и подойдём к реализму…

В. (менторским тоном): — Вот именно — к реализму. Вы как реалист должны называть вещи своими именами…

Я: — Назову, назову. Только тут опять же ещё раз — перед тем, как перейти к реализму — подчеркну: я ни футбольный, ни хоккейный фанат, не пью, не курю, но у меня есть одна страсть… Это даже нельзя назвать страстью, это — смысл моей жизни. Я — писатель. Прозаик и литературовед. И помимо серьёзных книг о Достоевском пишу и романы. И в моих романах основная сюжетная линия связана с любовью. И, вот именно, я писатель-реалист и для того, чтобы написать роман, я должен втиснуть туда свою жизнь, свою биографию, свой опыт. Я это делаю. И…

В.: — И что, хватает на много романов своей личной жизни?

Я: — Хватает, не хватает… Я не так много романов написал: всего — четыре. И вот в этом плане, о чём идёт у нас речь, жене не всегда нравится то, что там написано… (Оживление в зале.)

В.: — Подождите, подождите!.. (Трёт рукою лоб.) Я просто попробую уложить в голове…

Я: — Чтобы вы не гадали, не думали, я вам конкретный пример приведу. У меня вышла повесть «Криминал-шоу» в 97-м году, здесь, в Москве. Жена моя, Татьяна, читала повесть ещё в рукописи. Ей она очень понравилась, как нравится, в принципе, всё, что я пишу…

В.: — Конечно, как нормальной жене — и должно всё нравится…

Я: — Ну так вот, прошло года два или даже три, я после одной длительной поездки вернулся домой и когда позвонил — раскрылась дверь, и вдруг мне в лицо полетела эта книга разодранная, с соответствующими криками-комментариями. Получился скандал…

В.: — Да о чём книга-то? Я не пойму…

Я: — О любви.

В.: — Как? «Криминал-шоу» — это о любви?

Я: — Ну там есть и криминальная составляющая сюжета, но в основном речь о любви, об отношениях между мужчиной и женщиной.

В.: — Подождите. Вы говорите, что вы реалист и отображаете в книгах личный опыт… Вы что же, пошли, кого-то замочили, при этом в кого-то влюбились и написали об этом роман? (Оживление в зале.)

Я: — Нет, я просто добавляю криминала в реальный сюжет, додумываю, чтобы сделать книгу занимательнее для читателя.

В.: — А-а-а… То есть, вы занимаетесь любовью на стороне, потом её описываете и добавляете криминала? (Оживление в зале.)

Я: — Давайте не будем сейчас говорить — занимаюсь или нет любовью на стороне. Сейчас речь о том, что нашлась подруга жены, которая, видимо, позавидовала её семейному счастью и сказала ей: мол, Татьяна, неужели ты не видишь в этой повести, что за героиней Ариной скрывается реальная женщина? И она убедила жену мою, что я описал свой реальный роман на стороне с реальной женщиной.

В.: — Подождите. Глупых жён в этом отношении практически не бывает. Она, вероятно, и сама убедилась, что это правда?

Я (с ухмылочкой): — Знаете, я очень осторожно скажу: для того, чтобы написать хороший реалистический убедительный роман мне надо КОЕ-ЧТО пережить лично… А без этого не получится книга!

В. (другим героям-участникам шоу): — Понимаете? У вас футбол, хоккей… Понимаете разницу? (Мне.) И много лично вы пережили?

Я: — Я же сказал: сейчас я закончил четвёртый роман. (Смех в зале.)

В.: — Господи, сколько нового узнаёшь! И жена, значит, после всего этого развелась с вами на четыре года, потом опять… Она смирилась?

Я (подчёркнуто серьёзно): — Да, вы знаете, она поняла, что переделать меня уже невозможно, а без литературы, без сочинения романов я уже не могу. Это — во-первых. А во-вторых, повторяю, ей очень нравится то, что я пишу…

В. (язвительно): — То есть, это её возбуждает?

Я (опять подчёркнуто всерьёз): — Она меня ценит как писателя. И она мирится с тем, что мне приходится ради достижений в литературе вот КАК-ТО ЧЕГО-ТО допускать… (Оживление в зале.)

В.: — А четвёртый роман опубликован?

Я: — Пока нет. Кстати, она его не читала и не хочет пока читать…

В.: — Понятно, чтобы нервную систему поберечь…

Я: — Да. И на второй развод не пойти…

В.: — Извините, я хочу попросить вас встать. Я хочу, чтобы студия посмотрела на писателя-секс-символа.

Я (вставая, поворачиваясь лицом к залу и шутливо раскланиваясь): — Пожалуйста!

В. (уже переходя к следующему участнику с лёгким недоумением и изумлением): — Да-а-а, Николай, вы меня сразили!

Передачу эту показывали в записи месяца через полтора. Мы сидели с женой рядышком на диване, смотрели, записывали-сохраняли для истории на видак. Татьяна пару-тройку раз (когда в зале раздавался смех) пускала мне «дурака», но вполне беззлобно, по привычке. Смирилась она или не смирилась, но вот живём вместе уже страшенную бездну лет, готовимся к серебряной свадьбе…

* * *

А началось всё всерьёз у нас именно в то лето, когда вернулся я после неудачного кавказского жениховства из Москвы, хотя уже за полгода до того стали мы более чем коллегами и товарищами… Да что там финтить — уже познали мы вкус телесного общения.

Татьяна работала завотделом пропаганды в редакции барановской молодёжной газеты, я — старшим корреспондентом этого же отдела. Штат этим и ограничивался. Она — начальница; я — единственный подчинённый.

Работали мы поначалу спокойно. Скажем так, внешностью моя начальница меня не поразила, возрастом была даже старше меня на два с лишком года и плюс ко всему стихов не писала. (Про стихи я поминаю то и дело не хохмы ради: тянуло меня всегда к поэтессам почему-то особенно сильно!) В редакции имелись ещё незамужние особы и намного моложе моей начальницы, но ни одна из них, как выражовываются герои любовных романов, сердце моё биться сильнее не заставила.

И вот, как было принято в те времена, перед ноябрьскими праздниками объявили всесоюзный субботник, и мы, журналисты молодёжки, решили навести генеральный марафет на своём четвёртом этаже Дома печати. Начальница моя явилась в обтягивающих джинсах, тонкой маечке под свитерком, который вскоре, разогревшись, скинула. Когда заглянул я зачем-то в её кабинет (а у нас у каждого был отдельный кабинетик), она стояла на подоконнике, мыла окно. Фигуре её и сейчас, в её пятьдесят-далеко-с-гаком, многие двадцатилетние позавидовать могут, а тогда и вовсе картинка мне открылась-представилась ещё та: женское гибкое тело на фоне неба…

Мы с ней потом и сами не могли понять, как произошло-случилось так, что через пять минут мы стояли на полу крепко обнявшись, и губы наши слились (привет тем же авторам любовных романов!) в знойном, томительном и долгом поцелуе…

Если кто подумает, что в тот же день мы и согрешили — попадёт пальцем в небо. Ещё почти два месяца мы совсем по-школьному дружили: после работы ходили в кино, сидели в кафе, гуляли по улицам, ограничиваясь только объятьями-поцелуями. Тем более, что я жил в рабочей общаге в комнате с двумя работягами, Татьяна — в частном небольшом домике вместе с матерью, братом и его женой.

Но вот на Новый год попали мы в компанию в большую квартиру к одной из наших коллег, где нас оставили ночевать и предложили отдельную комнату…

Судьба!

Надо сказать, что у Татьяны на тот период имелся в наличии потенциальный жених: некий армейский майор, который нудно за ней ухаживал, уговаривал соединить судьбы навек, но она никак не решалась ответить «да», сомневалась… Я видел его пару раз мельком — майор как майор. Он раза три заставал нас с Татьяной то у неё дома, то на улице и  вскоре, прочувствовав ситуацию, слинял совсем и без остатка без лишних скандалов и объяснений. А мы с Татьяной начали совместное движение по жизни длинною почти в год к финалам наших затянувшихся холостяцких судеб. Когда сыграли свадьбу, мне было уже 30, ей — 32. Но прежде, ещё не женившись, мы пережили три серьёзных кризиса нашего союза, которые чудом только не привели к расставанию-разрыву.

Первый — моё дурацкое и тайное для Тани сватовство в Москве — я уже описал. Виновником следующего тоже стал я. Целый месяц после возвращения моего из столицы был у нас безоблачным. Его вполне можно назвать медовым — так жарко мы с Татьяной друг дружку ласкали-любили. Уединялись и в моей комнатушке общаги, и улучали моменты, когда в её доме никого не оказывалось, порой поздними вечерами грешили, так сказать, на рабочем месте, запершись в её или моём кабинетике Дома печати, да и на лоне природы летом ничего не стоило снять любовное томление…

И вот в июле наши двое коллег-журналистов Владик и Тамара, параллельно с нами переживающие свой бурный роман, решились-таки на окончательный шаг и устроили свадебный сабантуй. На этом брачном празднике и вспыхнул второй кризис в наших с Таней отношениях. Нас с нею пригласили не просто в качестве друзей-гостей, а — свидетелями. Жених жил в соседнем городке, там же свадьба и игралась, с размахом, на два дня, так что пришлось оставаться с ночёвкой, и нас с Таней как самых дорогих гостей-участников и по праву потенциальных жениха с невестой устроили в отдельной комнате. Я здорово-таки поддал в первый же день, ночью был особенно развязен и, скажем так, сексуально раскован, Татьяна, со своей стороны, вопреки своей сдержанности непривычно много мне позволила в эту ночь, так что я, добавив на следующий день за свадебным столом граммов пятьсот, возомнил себя невесть кем. Мне, подсвинку, почему-то почудилось, что теперь-то Татьяна уже совершенно моя, она по уши в меня влюблена и может мно-о-огое мне простить и позволить…

И я взялся строить-корчить из себя завзятого Дон Жуана, приударил за какой-то смазливой девчонкой, родственницей невесты. Ту ситуацию зафиксировала фотография: нас с Татьяной провожают домой, на длинной лавочке автовокзала сидят весёлые участники свадьбы, всех веселее явно я: прям таки балдею, сижу пьяно лыблюсь, по-свойски обнимаю Татьяну, а на ней лица нет — в землю уткнулась взглядом, насупилась. Через одного человека от неё сидит та белокурая девчонка с виноватым выражением на мордашке… Ясно, что скандальчик незадолго до того разыгрался ещё тот!

Уже по прибытии в Баранов, вечером, закупив громадный веник каких-то цветов и добавочно смочив горло для куражу, я припёрся к Татьяне домой и лишь новых полешек в костёрище ссоры подбросил…

Но и отомстила она мне по полной (ох как по полной!), создав-слепив третий кризис в наших отношениях — уже в сентябре, когда мы только-только начали опять крепко и горячо «дружить». Таню поощрили льготной турпутёвкой от обкома комсомола в Германию, причём — в ФРГ. Мне жуть как не хотелось, чтобы она ехала (словно предчувствовал!), но она, конечно, отправилась. Ещё бы, в те глухие времена побывать почти на халяву в Западной Европе! Однако ж доехала моя любовь и без пяти минут невеста только до Москвы, поездка сорвалась, но…

Впрочем, суть похабной ситуации, выскочившей в результате, я использовал в сюжетной линии рассказа «Выход»:

Жена Алексея Балашова, Надежда, поехала в Москву на курсы повышения квалификации сроком на два месяца.

Надежда, когда пришёл на неё вызов, сразу загорелась, Алексею же это весьма не понравилось. Дело в том, что сразу ожили в его памяти не очень-то приятные воспоминания. Да что там говорить, гадостные ассоциации вызывало у него совмещение в голове двух слов — «Надежда» и «Москва». Ещё когда они, как говорится, женихались, до свадьбы оставалось всего ничего, Надежда поехала по турпутёвке во Францию. Алексей, как положено, проводил её на вокзал, посадил в вагон, прощальные поцелуи были страстны и горячи. Это было в четверг. А в понедельник он вдруг обнаруживает Надежду на службе. Что? Как? Почему? Оказывается, поездку по каким-то там причинам отложили уже в Москве на полгода.

Правда, Балашова сразу озадачило то, что вернулась Надежда домой, как выяснилось, ещё в субботу, но даже не дала о себе знать. Однако ж, он постарался отогнать от себя все дурные мысли, главное, она снова и сейчас рядом с ним.

Алексей любил Надежду.

Короче, отложили поездку так отложили — лишний повод для радости. Но радость Балашова быстро и очень даже быстро потухла. В то время работали они с Надеждой в одном отделе, сидели в соседних кабинетах и телефон имели параллельный, на один номер. Звонок.

— Вас слушают, — как обычно ответил Алексей.

— Это областное управление культуры?

— Да.

— Можно пригласить Надежду Огородникову?

Что-то сразу толкнуло Алексея в самое сердце — звонок был междугородным. Он нашёл Надежду в соседнем отделе, сказал, что её нетерпеливо требуют к телефону («Кто? Кто? Мужской голос?..»), а сам, закрыв потной ладонью нижнюю чашечку трубки, с колотящимся сердцем прильнул ухом к чужому мучительному разговору.

То, что он услышал, было чудовищным: «Надя! Здравствуй, моя родная!.. Не сплю уже три ночи, только и делаю, что вспоминаю нашу ночь. Ты — чудо! Приезжай ко мне как можно скорее... А хочешь, я всё брошу и приеду?..»

Алексей осторожно прилепил трубку к аппарату и потерял себя. Надо было что-то предпринимать, но что? Он, сжимая до хруста кулаки и, поминутно натыкаясь на стол и стулья, заметался по конуре кабинета. Дверь вдруг раскрылась и вошла Надя.

— Алёша, ты уже отчитался за последнюю командировку? — голос её совершенно был спокоен.

— Я!.. Тебя!.. Сейчас!.. Убью! — с придыханием вытолкнул из себя Алексей.

Он так близко подскочил к Надежде, что она отпрянула...

Сцена та получилась бурной и затяжной. Надежда со слезами и покаянными охами-вздохами во всём призналась, но и сумела убедить Алексея, что всё было случайностью, парень тот, журналист из Прибалтики, абсолютно ей не нравится и при следующем же телефонном разговоре она распрощается с ним навсегда. Более того, она потом объяснялась с тем приморским ловеласом при Алексее. Инцидент был исчерпан.

Лишь осталась у Балашова в сердце длинная заноза. Иногда покалывало…

(«Выход»)

 Да уж — покалывало! Эти покалывания, наверно, и сыграли роль последней капли, подвигли меня на серьёзную перемену в судьбе. Мы пошли и подали заявление в загс. Бракосочетание назначили нам на самый короткий день в году — 22 декабря. Не знаю, есть ли в этом какой символ, заложен ли какой знак, но то, что лично у меня появился повод начинать праздновать Новогодье почти за неделю до него — факт.

Сейчас речь не о том. Речь о том, что если уж вспоминать-исповедоваться, то без пропусков и умолчаний. Пора и каяться. Увы, я почти невольно (правда-правда — невольно!) отплатил Татьяне той же монетой за её германский демарш, за её дурацкий скороспелый адюльтер по пьяной лавочке с журналистом из, на самом деле, Ижевска. И она об этом до сих пор не знает, не ведает.

В тот же день, когда мы подали заявление во Дворце бракосочетаний (чуть не поругавшись при выборе-определении фамилии: Татьяна поначалу хотела оставить свою), в кукольном театре случилась премьера. Меня откомандировали от газеты на это событие. Я впервые оказался в этом театре, никого не знал. И вот когда спектакль закончился, старший мой коллега из партийной «Барановской правды» затащил меня почти против воли на банкет по поводу удачной премьеры. Впрочем, какой банкет — застолье-импровизация: в тесной квартирёнке режиссёра-постановщика собралось человек восемь артистов да мы, два журналиста; на столе — водка, пиво, колбаса, консервы, огурцы, картоха да хлеб. Артистки все как на подбор юностью и миловидностью давно уж отстрадали, за одним приятным исключением. Исключение звали Наташей (ох уж эти мне Наташи!): года 23, чёрные кудри до плеч, карие, вот именно, бездонные глаза, ямочки на пухлых щеках, налитые груди…

Мы с ней то ли случайно, то ли нет оказались рядом за столом, тесно соприкоснулись-прижались плечами (да и то — теснотища несусветная!), законтачили, принялись болтать и улыбаться друг к другу. Ну а дальше всё пошло как-то само собой. Притом с деталями-подробностями из театра абсурда. Действо случилось перед получкой, кошелёк мой был пуст аки… В общем, аки-паки! Когда мы вышли в изрядном подпитии и уже глубокой ночью на улицу в центре города, и я вознамерился проводить «куколку» Наталью до её общаги (которая находилась недалече от моей, но далеко от центра), то на такси у меня тугриков не обнаружилось. Наталья решительно остановила тачку (вот уж воистину: коня на ходу остановит!), усадила меня, уселась сама и приказала: в путь! Но мало этого, кинув водиле три рубля (что раза в полтора превышало стоимость поездки), она ещё и сунула весомый трояк злобной вахтёрше, которая тут же стала доброй бабушкой и пропустила нас в девичье общежитие. Не помню, жила ли артистка в комнате одна, или её соседки просто были в отъезде, но в комнате мы ночевали одни. Вернее, не ночевали, а провели ночь. Бурную и странную.

Мы, не мешкая, разделись, нырнули в постель, обнялись, но тут вдруг Наталья начала очень интенсивно и без дураков сопротивляться. Она буквально чуть не скидывала меня на пол, защищая своё лоно от вторжения. Наконец, когда я уже всерьёз обиделся-разозлился и собрался плюнуть на всё, отвернуться и захрапеть, она вдруг поддалась, размякла, впустила меня и тут же взялась так неистово помогать-подмахивать, гортанно всхлипывая, что я уж и в самом деле чуть было не брякнулся на пол. И, уж разумеется, невольно вспомнил я Наташу III, абаканскую: неужто все Наташи таковы? Впрочем, чуть позже выяснилось, что у этой Наташи, барановской, дело не в комплексах, это у неё просто такой стиль поведения в постели: ну нравилось ей, чтобы её слегка насиловали — кайф от этого у неё острей и слаще случался. И ещё выяснилось, что Наташа-артисточка явно голодна или от природы ненасытна. Так что после третьего бурного соития-скачки я затосковал и поскучнел — невозможно как хотелось спать. Еле-еле отбрыкался от четвёртого совместного набега в мир оргазмов и отключился напрочь…

Вспоминал ли я свою свежеиспечённую невесту Татьяну в ту ночь? Как на духу говорю: не знаю. Скорей всего, нет. Да и пьян я был капитально. Утром же состояние моё можно было сравнить с состоянием нашкодившего кота, которого разгневанный хозяин пару раз хорошенько пнул тяжёлым ботинком. Кукольная Наташа чего-то лепетала мне о «позвонить» и «встретиться», я кивал-мычал в ответ, а сам мечтал только об одном: скорей бы отодвинуться от неё в пространстве как можно дальше и забыть эту ночь как кошмарный сон. Хотя, чего уж кривляться, тело Натальино было сладким, неистовые ласки её будоражили и помнились, но я всем своим распухшим похмельным мозгом понимал-осознавал ясно: дурость я накануне вечером совершил неимоверную. Ну просто — козёл! Да к тому ж, получается, и — альфонс…

Тьфу!

Дня через три, сняв квартиру на самом краю города, мы зажили с Таней практически по-семейному. День перед свадьбой она провела в доме матери, а я устроил некую пародию на мальчишник: пригласил двух коллег-приятелей из редакции — того же Влада, у которого я был свидетелем на свадьбе и который согласился играть подобную роль на моём торжестве; и Сергея, который женился раньше нас — я и у него был свидетелем. Мы втроём банально нажрались. А потом ребята ушли, и я весь остаток своей последней холостяцкой ночи провёл в бодрствовании и размышлениях, постепенно трезвея к утру. Что и говорить, страшновато было переступать черту, отделяющую беззаботную жизнь холостого парня от маетного (как предчувствовалось) бытия мужика женатого. Я мандражировал и даже пару раз всплакнул…

Ну — комик!

Свадьбу сыграли скромно — в доме невесты, в узком кругу. Я в те времена был голью перекатной, зарплата журналиста молодёжки хотя и довольно приличная (с гонорарами порой доходило до трёхсот рублей при средней по стране в сто двадцать), но она, эта зарплата, разлеталась у меня незнамо куда и особого благополучия не доставляла. Вечно в долгах ходил, как в шелках. Увы, истратив последнюю заначку на мальчишник, я в день свадьбы даже букет цветов невесте подарить не смог — до сих пор стыдобушно! Слава Богу, тёща нам в качестве приданного выделила постельные причиндалы (перину, подушки, одеяла, простыни и пр.), снабдила посудой, оплатила нашу съёмную квартиру вперёд за год, а так как в квартире этой имелась кой-какая мебель, то мы с Татьяной и зажили счастливо без особых хлопот и забот.

Да, тот, 1984-й, первый год нашей совместной жизни, может быть, и был самым беззаботно-лучшим в нашей семейной жизни. Правда, не обошлось и в этом году без кризиса (которые потом будут сотрясать семью нашу периодически и крепко), причём конфликт накануне первомайских праздников возник на ровном месте, просто глупая ссора и всё, скорей всего, из-за моей очередной пьянки: что-то я не так сказал, Татьяна что-то не так ответила и — понеслось. В результате приехала Клавдия Герасимовна, тёща, они собрали Танин чемодан и укатили к себе на улицу Карла Маркса с прощальной угрозой-уведомлением: всё, голубчик, — развод!

Все праздничные дни (а они соединились с выходными в целые каникулы) я не выходил из дома: валялся в постели, смолил (я тогда курил) сигареты одну за другой, пробовал читать книжки… Не получалось! Я весь извёлся и измаялся. Наконец, на четвёртый день не выдержал:

…Бывшая тёща искренне обрадовалась, увидев меня на пороге.

Это меня вдохновило. Мы с ней вопреки поговоркам-анекдотам друг на дружку никогда не злобились. Журила она меня, бывало, за лишнюю рюмашку, но — жалостливо, с сочувствием. И когда доводилось ей при баталиях наших семейных присутствовать, чаще мою сторону держала, дочку свою от излишней злобы урезонивала.

Жены дома не оказалось — в баню она пошла. Я вспомнил: сегодня же воскресенье — Божий день. Значит — Бог в помощь. Тёща начала удерживать: здесь дождись, чай вот закипел, щи разогреваются. При слове «щи» я сглотнул слюнки, но всё ж решительно взялся за ручку двери: пойду встречу. Ждать не было сил.

Городская баня дымила на соседней улице. Я встал у крыльца и вскоре увидел свою Галину Фадеевну. Она меня не заметила. Шагов полста я шёл за ней вплотную в странном волнении, никак не находя решимости окликнуть. Наконец проглотил ком в горле.

— Галя!

Она обернулась и — вспыхнула, качнулась ко мне. Лицо её, розовое, сияющее, было детски беззащитным без косметики, милым и родным. Но тут же она нахмурилась, насупилась, отступила на шаг.

— Чего тебе? Зачем припёрся?

— Галь, не надо... Я прошу... Я по-серьёзному...

Меня бодрила-подбадривала её первая реакция, непроизвольная: не безразличен же я ей?

Долгим, тяжёлым, мучительным, изматывающим получился тот наш разговор. Жена поставила жёсткий ультиматум: лечиться. Как я ни корчился, ни извивался — пришлось согласиться. Тёща по радостному случаю обрадовано колготилась, потчевала меня соленьями-вареньями и всё приговаривала:

— Так-то лучше, ей-Богу. Мирком да ладком — оно и справнее. Без водочки-то куда как слаще жить...

Она знала, что говорила: муж её, Галин отец, сгорел от пьянства…

(«Тварь»)

 Почти всё так и было, как описано в рассказе «Тварь», только дал я героине зачем-то имя-отчество своей первой любви (впрочем, может быть, это как раз и глубоко символично!), да и про лечение тогда ещё речи не было: я просто клятвенно пообещал со спиртным завязать. И Таня вернулась. А я вскоре обещание нарушил, но не шибко. И мы летом поехали вместе в отпуск на Чёрное море, в Феодосию, в тогда ещё наш общий советский Крым. Отдохнули замечательно и всласть! Больше такого дивного безоблачно-солнечного во всех смыслах совместного отдыха никогда у нас не было…

Первую годовщину свадьбы мы встретили в мире, согласии и любви и где-то в этот же период (середине декабря) в одну из нежных минут близости соединили-слили клетки наших организмов и зачали наследника. А вскоре, когда Таня лежала на сохранении, мне вручили ордер на отдельную однокомнатную квартиру в только что отстроенном 10-этажном небоскрёбе в самом центре города.

Вот только представить себе такую картину: студёная январская ночь, в тёмной комнате, еле освещаемой огарком свечи, на раскладушке лежит-валяется в шапке, пальто и ботинках слегка пьяный 30-летний мужик (пустая бутылка из-под портвейна, остатки хлеба и колбасы — на заиндевелом подоконнике), дрожит от холода, прячет скрюченные посиневшие пальцы в рукава, но при этом лыбится во все свои азиатские скулы от счастья…

Да, в ту первую ночь в СВОЕЙ СОБСТВЕННОЙ квартире я явно смахивал на слегка тронутого: я и пел, и порою всплакивал от счастья. И плевать мне было, что недоделок пруд пруди, и свет ещё не подключили, и вода из кранов в ванной да на кухне течёт цвета старческой мочи… Я пел, смеялся и плакал!

Недостатков у меня тьма. Минусов — не перечесть. Но одно достоинство, весьма ценное для семейной жизни, у меня не отнимешь: молоток, ножовку, дрель, отвёртку и прочий мужицкий инструмент я в руках держать умею. К лету новая квартира наша приобрела обжитой и вполне уютный вид. Наследник должен был начать свою жизнь в нормальных человеческих условиях.

Должен был…

Таня уже находилась в декретном и в этот июльский день с утра отправилась к матери. Это её, жену, и спасло.

Часов в одиннадцать у меня на работе раздался звонок. Я взял трубку.

— Вам звонят из второй больницы. Ваша жена — на операционном столе. Положение тяжёлое. Срочно нужна кровь…

Голос брезгливый, раздражённый и то ли мужской, то ли женский — не понять. Кто-то упёр-воткнул мне палец в сердце и сбил его ритм.

— Какая жена?! В какой больнице?! Что за шутки!!!

Гермафродитный голос раздражился вконец:

— Хватит болтать-то! Нужен литр крови — немедля!

И — обрывистые гудки.

В прострации я плавал минут пять, затем, как и бывает в таких обвальных ситуациях, ринулся действовать на автомате. Редактор дал машину. Помчался в больницу. Там мне сообщили:

— У вашей жены вдруг началось кровотечение. Сейчас ей делают кесарево сечение. Состояние её не очень хорошее. Ей переливают кровь. Кровь эту потом надо возместить больнице — любой группой и резусом. Такие правила. Вы поняли?

Я ничего не понимал. От меня отстали. Я сидел часа два в каком-то коридорчике. Ждал. Вышла женщина в белом, сообщила:

— У вас родился сын. Жена ваша после наркоза будет сутки приходить в себя, так что идите домой.

Я пошёл. По дороге меня окликнул кто-то из знакомых (и по сейчас не помню — кто), я остановился, сказал, сам удивляясь произносимому:

— У меня сын родился.

— Поздравляю! — вскричал знакомый. — Так ведь выпить надо, обмыть!

Мы пошли выпили. Но немного. Мне не хотелось ни пить, ни общаться. Почему-то было не очень хорошо, предчувствия давили сердце…

Через два дня мне сообщили: ваш сын умер.

— Почему? — спросил я.

— Асфиксия.

— Что такое — «асфиксия»?

— Удушение. У него  пуповина вокруг горла затянулась. Его достали уже полузадушенным и вот… спасти не удалось.

— Выходит, — пробормотал я, — он как бы сам там и повесился — не захотел жить-то…

Татьяна всё ещё была в плохом состоянии, я её не видел. Не видел и ребёнка, которого мы решили-договорились назвать Мишей: живого не успел, а мёртвого просто не мог… Более того, я наотрез и решительно отказался забирать его тельце из больницы, устраивать похороны. Я бы просто этого не выдержал. Мне в тот день, вернее, ночь было так плохо, сердце так болезненно скукожилось и билось с перебоями, что я совсем уж было собрался вызвать неотложку, но своего телефона у нас тогда ещё не было, а соседей среди ночи тревожить не хотелось. Давила апатия: ну умру, так умру! Единственное, что предпринял для своего спасения — перестал смолить сигареты одну за другой. Более того, я и на следующий день не решился закурить, так как сердце продолжало быть свинцовым и надтреснутым, и на послеследующий, и на послепослеследующий… Короче, с того ужасного дня вот уже более двадцати лет я не курю — как отрезало.

Но сейчас не об этом.

Когда я привёз Татьяну из больницы домой, устроил на постели, помог раздеться, увидел жуткий шрам, располосовавший живот сверху донизу, то как ни крепился, слёз сдержать не смог. Поплакали мы с нею вместе всласть, измочили всю подушку. Слёзы у обоих были обильные, ибо оплакивали мы не только первенца Мишу, не захотевшего жить, но и все наши мечты-планы о нашем запоздавшем отцовстве-материнстве. Врачи выдали Тане безжалостный прогноз на следующую беременность — фифти-фифти: то есть, пятьдесят процентов, что при родах всё как-нибудь обойдётся, и пятьдесят, что умрёт она или ребёнок, а может быть, и оба вместе. Нас с женой, понятно, такая лотерейная математика не устроила. От надежды стать-заделаться родителями мы отказались добровольно и напрочь.

В какой-то мере утешением нам, и особенно, конечно, Татьяне, стала Иринка, племянница, которая родилась за полгода до того в семье Таниного брата. Девчоночка, чуть только встав на ножки, стала вместе с бабушкой навещать нас каждые выходные, а то и просто по вечерам, любила бывать-гостить у нас, принося нам, особенно тётке, неимоверную радость и давая ей возможность хоть какого-то выплеска материнских чувств. Иринку я потом под своим именем ввёл в роман «Алкаш», представив её дочкой главных персонажей.

К слову, если герой романа процентов на девяносто мой альтер эго, то героиня, мать Иринки,  не менее, чем процентов на пятьдесят, — Татьяна. В этом романе (может быть, главном и ключевом в моём творчестве) я соединил-слил в образе жены заглавного героя Лену III и Татьяну. От первой я взял имя, внешность, начало биографии и чуточку характера, от второй — большую часть биографии (нашей с ней совместно-супружеской биографии) и отдельные, но очень значимые черты характера. Кое-что я брал от Татьяны, создавая в своих произведениях образы и биографии таких героинь, супружниц главных героев, как Зоя в повести «Криминал-шоу», Анна в романе «Меня любит Джулия Робертс», Дарья Николаевна в романе «Люпофь», Люба в рассказе «Асфиксия», Вера в «Осаде», Галя и Надежда в уже упоминаемых «Твари» и «Выходе»…

Тане почти никогда не нравилось то, как я малюю-изображаю её в своей прозе. Она обижалась даже. А в последнее время и вовсе перестала читать мои творения: дескать, чего себе нервы трепать! Ну что я скажу в своё оправдание? Во-первых, я писатель-реалист и пытаюсь жизнь-действительность отображать адекватно. А во-вторых, и самых главных, Татьяна всё же в этом вопросе очень и очень предвзята и до крайности субъективна. Об этом и шла речь на ток-шоу Лолиты «Без комплексов»: Таню мою обижало не столько то, КАК я рисую-выставляю её, сколько то, КАК я изображаю других героинь, ту же Арину, к примеру, в «Криминал-шоу». Тут и до смешного доходило. Я напоминаю Тане портрет Зои: расплывшаяся женщина с толстыми ногами и рыжими буклями…

— Ну, разве это ты?! Посмотри в зеркало-то!

— Ты мне лапшу на уши не вешай! При чём тут внешность?! Всю меня и нашу жизнь перед читателями выставил!

Что ж, если не кривить душой — права! Права моя жена, права моя подруга жизни…

День начался, конечно, со скандала.

Да, этот роковой для Игоря летний день начался с тривиального семейного скандала, как пишут в милицейских корявых протоколах, — на почве пьянства.

Игорь не спал уже с шести. Испарина, словно душный полиэтилен, облепила тело. Жидкие мозги под черепной коробкой побулькивали-кипели. В горле будто непрожёванный кусок застрял — сглотнуть его никак не удавалось. В животе по кругу крысой ползала жгучая боль, покусывая и царапая внутренности. Каждое прикосновение студенистого тела жены приводило в бешенство. А она, по своей дурацкой привычке, во сне жалась к нему, пыталась навалить поперёк тяжёлую ногу, перекидывала пухлую руку через шею. А на этом разборном диване-недомерке и не отодвинешься. Надо было, идиоту, на раскладушке лечь.

«Эх, вторую бы комнату!» — мерцнула в воспалённом мозгу всегдашняя мысль.

Что всего более досадно — сам Игорь в своих страданиях виноват. Нет, не в том, что вчера до положения риз напился, ужрался в зюзю, а в том, что не утерпел и перед самым сном жидкую заначку вылакал-таки. На кухне, на одном из шкафов, громоздилась батарея всяких экзотических бутылок: керамическая из-под рижского бальзама, литровая из-под венгерского вермута «Кармен», пузатая из-под болгарского бренди «Солнечный берег», мерзавчик стограммовый из-под американского виски «Ковбой»... И там, в этой коллекции, среди прочих укромно пряталась плоская фляжка из-под коньяка «Дербент» — похмельный тайник Игоря. Накануне он, по традиции, предусмотрительно заправил в «Дербент» граммов сто пятьдесят лекарства — на утро.

Ах, как бы он сейчас тихо-тихонечко встал — ни единая пружина треклятого дивана не посмела бы скрипнуть; как бы он на цыпочках, прямо так — голышом, прокрался на кухню; как бы выудил осторожно драгоценный «танкер» из стеклянной эскадры и... И, пожалуйста, перед тем как свалиться спать — всю водку выжрал. Как будто мало было пьяному скоту!

Это уже, разумеется, из лексикона Зои. Она, как всегда, дрыхла до визга будильника, ровно до семи. Заворочалась, завздыхала, принялась со сна зевать и потягиваться. Потом вспомнила, прошипела: «У-у, алкаш!», перелезла-перекарабкалась через мужа, напялила халат на толстые плечи.

И — началась пытка.

Все полтора часа, пока Зоя возюкалась на кухне, в ванной, затем в комнате перед зеркалом, Игорь, стиснув зубы, словно коммунист на допросе, страдал молча. Его, как обычно в такие утра, начало уже всерьёз мутить. Он зажимал себя из последних сил: что ни говори, а при благоверной все же позорно скакать к унитазу и с громким ором выворачивать себя наизнанку. Да и повод ей давать для лишних оскорблений.

Он лежал, терпел, стеная про себя: «Уйди! Ну уйди же скорей!!» А тут ещё застучал прямо по мозгам сосед сверху. Мужик сшизился, видно, на ремонте квартиры — третий год покоя не давал, и когда работал во вторую смену, стучать-долбить-сверлить начинал прямо с подъёма. Строитель хренов! А тут и Зоя вдруг врубила свой ругательный вибратор на полную мощь. Она вообще-то побаивалась мужа, особо на рожон не лезла. Нет, рукоприкладством Игорь не занимался, Боже упаси, но морально супругу давил и подавлял — так уж получалось. Обыкновенно Зоя или вообще молча собиралась на работу, или позволяла себе лишь сквозь зубы пошипеть как бы в сторону, пообзываться вполголоса. А тут как сорвалась с цепи — позвякивая-постукивая флаконами и тюбиками, понесла по нарастающей:

— Ну как можно, как можно! Алкаш пропащий! Ведь восьмой день хлещет! Когда ж упьётся-то, когда ж захлебнётся наконец! Дорвался — в отпуск пошёл... Где ты деньги берёшь, гад? Сколько ты спрятал от меня, спрашиваю? У-у-у, вражина алкашная! С телевидения выгнали, дождёшься — и с корректоров погонят. Перегаром всю квартиру пропитал — фу! У-у, гадина!..

Игорь собрал остатки сил, решил отбиться иронией, шуткой — высунул нос из-под одеяла, через боль оскалился.

— Зоя Михайловна, ну как же так? Сейчас к студентам придёте, будете сеять разумное, доброе и даже вечное, а? Где же ваша пединтеллигентность, чёрт возьми? А насчёт отпуска... Вы ж сегодня тоже последний день пашете, отправляйтесь и вы в загул — я разрешаю...

— У-у-у, вражина! Совсем стыд и совесть потерял. Не-на-ви-жу! — вскрикнула дрогнувшим голосом жена, стукнула крышкой серванта, пошла к выходу.

Слава Богу!..

(«Криминал-шоу»)

 Увы, практически — картинка с натуры.

Да, два вида семьетрясений — и только по моей вине — то и дело сотрясали основы нашей супружеской жизни: я периодически впадал-погружался то в запой, то в новую влюблённость-страсть на стороне…

Хотя — стоп: чего это я на себя наговариваю?!

Если уж быть точным, то в первый период нашей с Татьяной официально-семейной жизни, то есть почти за семнадцать лет, я имел всего лишь один серьёзный роман на стороне, но зато пил часто и сверхмерно; а вот в самые последние годы заливать за воротник я стал с большими перерывами и намного осмотрительнее, зато обрушились на меня одна за другой несколько любовных историй, внося смятение в, казалось бы, уже упорядоченную домашне-семейную жизнь…

Вторая репетиция развода случилась в 1989-м, когда я поступил на Высшие литературные курсы и отправился на два года в Москву. Причём, уезжал я нормально, то есть жена проводила меня в аэропорт, посадила в самолёт, на прощание поцеловала. Мы договаривались, что вскоре она вышлет мне зимние вещи (шапку, куртку и пр.) почтой или передаст с оказией. Жду пожду — нет посылки. Письма шлю — не отвечает. Кинулся на переговорный пункт, дозвонился и услышал охрененное:

— Я решила с тобой расстаться, развестись…

Порывом, даже не заезжая в общагу, я рванул на Павелецкий, схватил билет на первый проходящий через Баранов поезд, промучился почти десять часов в вагоне, примчался поздно вечером, влетел на пятый этаж, нажал кнопку звонка, а у самого идиотская мыслишка в мозгах — тук-тук: «А вдруг она уже не одна?!» Мысль вполне идиотская, потому что Татьяна мне поводов для ревности за все совместно прожитые годы ни разу не доставляла. (Хотя, в скобках, добавлю: многие окружающие мужики на неё облизывались и облизываются по сию пору!)

Открывает. В глазах удивление, растерянность, но и — радость!

— Ты чего удумала? — стараясь быть жёстким спросил я. — Что за шуточки?

Таня попробовала построжеть, продолжить спектакль:

— Никакие не шуточки! Нам надо развестись…

Но сама уже поддалась моим рукам, позволила обнять себя, прижалась…

Те два московско-вээлкашных года стали тоже одним из лучших периодов в нашей семейной жизни. Я частенько наезжал домой и каждый раз набрасывался на жену, словно вспоминал медовый месяц, а она с охотой отвечала на мои голодные ласки. Да и сама Таня бывала в столице на раз, жила-ночевала в моей общежитской вполне просторной комнате на улице Добролюбова, мы с ней охотно проводили время в постели и без устали гуляли по Москве, ходили в театры, на литературные вечера, обедали и ужинали по-пысатэлскы в Пёстром зале ЦДЛ…

К месту уж скажу-констатирую: за два года жизни-обитания в общаге Литинститута в отдельной комнате и в атмосфере сплошного пьянства да разврата, в окружении охочих до любви и секса экзальтированных поэтесс, я ни разу жене своей не изменил. И главное — изменять не хотел!..

Третья репетиция расторжения брака была сыграна, вероятно, года через три после окончания ВЛК, когда вышла в свет книжка «Криминал-шоу», и роман мой с Мариной-Ариной, о котором я подробнее поведаю в следующей главе, был разоблачён, перестал быть тайной. Да и, вероятно, случился очередной мой пьяный загул. Естественно, инициаторшей разрыва опять выступила Татьяна — она подала заявление в суд, я, впрочем, не противился, пошёл на судилище охотно, фаталистически доверившись Судьбе: как будет, так и пусть. Судья дал нам на размышление две недели. Мы поразмыслили, вернее, Татьяна поразмыслила, и больше мы в суд не пошли.

Ну а уже в 2000-м году, пресловутом миллениуме, случилось жаркое бурливое лето. Приехала в отпуск после долгого заграничного житья Марина, промежду нами вновь вспыхнула-разгорелась сильным пламенем любовь, череда скандалов и разборок на почве ревности сотрясла нашу с женой семейную жизнь, и в результате, когда она, Татьяна, на следующий день после отъезда Марины предложила мне окончательно развестись, я спокойно ответил:

— Давай.

И мы отправились в районный загс. Признаться, я был просто на все сто уверен, что нам опять дадут время на размышление, и всё само собой опять сгладится-утихнет. Фиг вам! Тётка в райзагсе сунула нам по бланку, приказала заполнить, расписаться, шмякнула штампы в паспорта и без всякой торжественности объявила о прекращении нашего супружества. Татьяна, как я понял по её лицу, тоже не ожидала такого стремительного и окончательного финала. И пошли мы с ней, два дурака (точнее — дурак и дура), домой, в нашу однокомнатную квартирку с одним-единственным спальным диваном…

Нет, мы, конечно, продолжили ещё некоторое время ломать комедь — объявы в газеты и на Интернет-сайты давали о размене квартиры, всем спешили докладывать-пояснять, что мы теперь не муж и жена, что мы официально развелись, пробовали даже питаться отдельно, поделив холодильник на зоны… Короче, пьесу б написать, поставить на сцене да посмешить зрителей.

Года через три мы всё-таки обменяли нашу однокомнатную квартиру на… двухкомнатную в соседнем доме. Да, да, решили расширить наше общее жилище. Собрали свой совместный скарб, вместе переехали, перевезли-забрали к себе тёщу (формально — бывшую) Клавдию Герасимовну, которую одолели старческие хвори, и собрались с Татьяной жить дальше хоть и не в браке, но совместно и дружно одной семьёй, общим хозяйством — деля все радости-заботы пополам.

Но, если перефразировать великого Тютчева: нам не дано предугадать, судьба как наша повернётся… Уже вскоре бурные радости-печали взялись обрушиваться на нашу семью одна за другой, только произошло разделение: мне — радости; Татьяне — печали. И у радостей-печалей этих, как у торнадо, имена были женские — Наташа, Лена, ещё Наташа…

И всё ж таки семья наша все эти ураганные смерчи перенесла, не распалась. Более того, повторяю, мы в самый разгар этих романно-суксуальных катаклизмов  22 декабря 2004-го, через четыре с лишним года после развода и аккурат день в день через двадцать один год после первой регистрации, опять надели друг другу на безымянные пальцы обручальные кольца, поставили свои подписи в загсе и украсили паспорта фиолетовыми штампами, вновь подтверждающими статус супружества…

* * *

А совсем недавно обнаружилось, что жена сохранила все мои письма к ней — я писал их, когда она или я уезжали надолго из дому. Я читал эти письма как увлекательный эпистолярный роман о любви: и страсти, и нежности — всё было... Вот лишь одно послание для примера — от 22 октября 1984 года (год совместной жизни):

* * *

Ну а о торнадо с женскими именами — в следующих главах этого странного повествования.