ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ

15. Лена I

 Судьба моя между тем сделала невероятный кульбит: я прорвался сквозь творческий конкурс, на удивление ловко сдал вступительные экзамены и стал студентом самого престижного вуза страны — Московского государственного университета имени Михайлы Васильевича Ломоносова. Наш факультет журналистики располагался в старом здании МГУ на Моховой (не будем поминать советское название!) аккурат напротив Кремля, а жили мы в громадном двухкорпусном Доме аспиранта и стажёра (ДАСе) на улице Шверника в районе Черёмушек. Как формулировал-вспоминал я в романе «Алкаш»:

…главный и важнейший предмет — «жизнь» — постигался и познавался, в основном, в стенах общаги. Признаюсь честно, и дома, в своем селе, я не был пай-мальчиком, но каковые нравы и порядки встретил я в ДАСе — это ни в реалистическом повествовании сказать, ни шариковой ручкой описать. Две громадные 16-этажные панельные книги, соединенные в архитектурную дилогию стеклянной перемычкой, были напичканы любовными историями погуще, чем восемь томов «Тысячи и одной ночи». По меткому определению старого циника Лазаря Наумыча из райвендиспансера, аббревиатура ДАС расшифровывалась не как Дом аспиранта и стажёра, а как — Дом активного секса. И действительно, студенты, аспиранты и стажёры не только и не столько учились, сколько пили, веселились и сношались-трахались. Не все, конечно, но — многие.

Попал, как говорится, в эту компанию и я…

…Добавлю для полноты картины, что ДАС  был переполнен студентками, стажёрками и аспирантками на любой вкус, а в комнатах стояли почему-то полутораспальные кровати, вполне вмещающие пару юных, не раскормленных ещё тел. К тому же, комната наша, как и все другие в общаге, имела нишу-закуток и два громоздких шкафа — книжный и платяной, — так что легко превращалась в многоугольную квартиру: то есть, разгораживалась на два, три и более жилых угла. Плюс ко всему, имелась ванная, пусть и совмещённая с нужником, но всё равно — весьма удобное место для экстренных объяснений в любви.

В любви чувственной и пылкой…

(«Алкаш»)

Не буду повторять здесь рассказы о всяких приключениях суксуально-эратическага характера, случившиеся на первых порах московской жизни, ведь я пишу-вспоминаю о серьёзном.

А первый более-менее серьёзный роман произошёл-случился у меня не в Москве, а в Севастополе, куда попал я после второго курса на практику в городскую газету. Для начала я влюбился в сам город — с первого взгляда, сразу и навсегда. Затем втюрился в мою непосредственную начальницу-кураторшу — завотделом культуры «Славы Севастополя» Ирину Васильевну. Она была эффектна, улыбчива, лет на пять меня старше и замужем за кавторангом. Моё чувство к ней, затеплившись, подпитывалось робкими надеждами, но вскоре и остыло-кончилось из-за, если можно так выразиться, творческой обиды. Случай этот отразился впоследствии эпизодом в повести «Прототипы», где мой альтер эго именуется Андреем, а у героини сохранены подлинные имя-отчество:

…Тогда, в то лето, я был молод, пылок, ошалевший от моря, солнца, юга, пузырящийся ещё робким писательским вдохновением, возбуждённый возможностью каждодневно изливать на бумагу свои сумбурные мысли-чувства, опьянённый первыми похвалами и редакционными премиями. И, уж разумеется, я влюбился тогда в Ирину Васильевну — втюрился всерьёз и, как мне мнилось, надолго. Она обогнала меня всего на шесть лет, гляделась юной, была красивой той утончённой субтильной красотой, каковой наделял я в воображении тургеневских героинь. На день рождения я подарил ей пылающий букет багряных роз и после стаканчика «Крымской мадеры», оставшись с Ириной Васильевной на минуту вдвоём в отделе, начал лепетать что-то о своих чувствах и её тургеневской красоте... Но тут заявился её муж — высокий бравый кавторанг со смоляным чубом из-под форменной твёрдой фуражки — и всё, дурак, испортил.

Мужа её я не любил.

Мои чувства к Ирине Васильевне пошатнулись и дали трещину после жестокого оскорбления с её стороны. Я решился таки и предложил в газету свой рассказ «Трудно быть взрослой». Рассказ о любви, о ревности, о первом растоптанном чувстве молодой девчонки-студенточки. Она забеременела и решается на страшное — ребёнка от ненавистного человека, обманувшего её, сразу после рождения уничтожить...

Я, как и все начинающие беллетристы, страдал жуткой стыдливостью, робостью и крайней легкоранимостью. А Ирина Васильевна — ох уж эта Ирина Васильевна! — взяла да и усмехнулась: мол, Андрюша, рассказ написать, это не репортаж выдать из пионерлагеря. Да и в женской психологии, дескать, ты ничегошеньки не понимаешь...

Переварив этот убийственный щелчок, насытившись обидой, я решил жестоко отомстить. Я взял и переписал своей рукой строка в строку шедевр Ивана Алексеевича Бунина «Лёгкое дыхание». Я лишь изменил заглавие на «Чистый голос», имя героини и везде в тексте вместо «креста» вписал «обелиск» и «памятник», из гимназистки героиню сделал школьницей, и убивает её не казачий офицер, а милицейский лейтенант.

Результат эксперимента я предвидел, но всё равно он ошеломил меня.

— Прости, Андрюша, — сокрушённо высказалась Ирина Васильевна, — но всё же литература, проза — не твоя стезя. И новый рассказ твой неудачен: растянут, скучен, язык беден, стиль ни к чёрту. А взять образ классной руководительницы, старой девы — зачем он вообще нужен? Абсолютно лишний...

Я раскрыл карты. Ирина Васильевна сильно смутилась, заалела щёчками и надулась. Правда, через недельку мы опять друг другу улыбались, и так как я уже не трепетал её, то остальные мои крымские денёчки прожили мы дружно, в лёгком приятном общении, и я даже поцеловал её при прощании в её мягкие вкусные губки — поцеловал жарко, всерьёз, томительно…

(«Прототипы»)

Практикантские дела мои шли отлично, уже вскоре редактор предложил мне остаться в газете после практики ещё на месяц, пообещав полную ставку корреспондента. Настроение, само собой, как и крымская погода, зашкаливало в солнечную сторону, хотелось весь мир любить, обнимать и целовать.

Кстати, совсем забыл упомянуть, что приехал я в Севастополь вместе с двумя однокурсницами — Светой и Таней. Они учились в других группах, в Москве особо близко я их не знал, но чужая сторона, естественно, сразу нас сдружила-сблизила. Светка была на внешность очень даже ничего: аппетитная дивчина с высокой грудью и крутыми бёдрами, да и на характер бойкая, без особых комплексов, — так что я поначалу раскатал было губу, приударил за ней, взялся прикасаться-оглаживать, надеясь обеспечить себе стабильные телесные радости на весь месяц практики, но Светка шутить шутила, кокетничать кокетничала, однако ж на контакт упорно почему-то не шла. Танька же, напротив, сама недвусмысленно взялась липнуть ко мне, прижиматься при случае и томно всхохатывать, призывно заглядывая в глаза, но меня, увы, это не будоражило: губы у Татьяны были тонкой ниточкой, нос острый, всё лицо в прыщах…

А между тем в наш отдел культуры то и дело заглядывала-забегала сотрудница секретариата Елена — очень милая женщина лет тридцати с небольшим. Другую бы портила излишняя полнота, но Елене она как раз была впору к её доброму улыбчивому лицу с ласковыми серыми глазами. Была она одинока, вроде бы разведёнка, проживала в двухкомнатной редакционной коммуналке, деля её со старым евреем Маем Наумычем из отдела партийной жизни. Так получилось, что Елена как бы взяла шефство над нами, практикантами, взялась водить и возить нас на экскурсии по Севастополю и его окрестностям. И вот в один из выходных мы вчетвером оказались на Фиоленте, спустились по горной тропке к морю, искупались, устроились на мелком галечнике под солнцем. Я лежал на спине, Елена сидела рядом, бросала камешки в прибой.

— Голове неудобно, — пробормотал-пожалился я, приподнялся, оглядываясь вокруг: чего бы подложить под затылок?

Взглянул на Лену, она приглашающе хлопнула ладошкой по своим коленям.

— Можно? — для блезиру спросил я, хотя и так было ясно, что можно, можно…

Я умастил мокрую голову на мягкой женской плоти, надвинул козырёк кепона на глаза и закайфовал. Минут через десять, словно почуяв призыв, я отогнул козырёк, распахнул глаза — лицо Елены заслоняло небосвод, она, наклонившись совсем близко, всматривалась в меня. На автопилоте, не думая, я обхватил-обнял её правой рукой, притянул к себе, поцеловал. Она не ответила, но и не отстранилась. Потом, когда я отпустил её, отодвинула лицо, с каким-то удивлением, но не строгим, а светлым и печальным одновременно, продолжила в меня всматриваться.

— Ну вот, — раздался сбоку голос Таньки, — началось! Хоть бы в сторонку отошли, за камнем спрятались…

— Да чё тебе, жалко? — лениво сказала Светка. — Пускай целуются…

Самое смешное, а может, и трогательное было в том, что ещё несколько дней Лена томила меня, не отдавалась, сопротивлялась буквально как школьница и ускользала из рук, как только поцелуи-объятия мои становились чересчур жаркими, а дыхание прерывистым. И ночевать у себя в комнате не оставляла, ссылаясь на то, что, мол, Май Наумыч не только её осудит, но и разнесёт хулу о ней по всей редакции, а то и на партсобрании вопрос поставит об её моральном облике. Резон в этом был.

Но тут подступила середина июля, и обстоятельства изменились. Я стал хоть и временным, но штатным сотрудником «Славы Севастополя», а Лена унырнула в отпуск и, прихватив палатку, отправилась на романтический отдых с семейной парой друзей (я с ними уже был знаком) в район Батилимана. Свою комнату она оставила-доверила мне. Накануне наконец-то у нас с ней всё и произошло. Увы, выяснилось-определилось, что Елена моя распрекрасная, несмотря на вполне уже не девичий возраст и прошлый опыт замужества, в постели до крайности робка, зажата и закомплексована…

Впрочем, я списал это на первый контакт, который, как правило, бывает скомкан, решил надеяться на лучшее. Это лучшее в теории ожидало меня уже в ближайшие выходные, когда я по договорённости должен был в пятницу вечером добраться до Батилимана, разыскать там Лену с друзьями и провести вместе с ними два дня и три ночи.

И уик-энд, говоря по-современному, вполне удался. Когда я с рюкзаком вина и громадный арбузом в авоське разыскал среди прибрежных валунов новоявленных робинзонов, они мне обрадовались, Лена вообще, не стесняясь, кинулась мне на шею и бурно обчмокала. Но самый томительный шок испытал я, когда к началу вечерне-ночного купания выяснилось, что в компании этой (а они не первый год вот так проводят отпуск) принято без солнечного света купаться нагишом. Луна сияла, блики от морских волн добавляли освещения, так что картина получалась ещё та. Стоит добавить, что подруга Лены была стройной шоколадной блондинкой, и мне стоило большого напряжения пытаться уж совсем в упор не разглядывать её обнажённое великолепное тело. Хотя, как я вскоре заметил, ни муж её, ни она сама нисколечко не стеснялись и внимания на меня не обращали. Я впрочем тоже очень быстро перестал прикрываться и отворачиваться и полностью отдался во власть незнакомого ощущения полной нудистской свободы и взялся наслаждаться тёплым морем и Леной — я таки заставил её, несмотря на довольно бурное сопротивление, вкусить-попробовать секс в солёной парной воде. Как говорит один из персонажей Петросяна: незабываемые ощущения!..

В понедельник я вернулся в город. Прощание наше с Леной было грустным, мы расставаться не хотели, нам казалось, что мы нужны друг другу, что между нами затеплилось чувство…

Я зажил в Лениной комнате, наслаждаясь относительным комфортом (ванна не работала), одиночеством и покоем (до этого обитал в рабочей общаге с двумя вечно пьяными охламонами), пил по вечерам великолепный «Крымский портвейн» и бесконечно слушал виниловую пластинку Энгельберта Хампердинка, который ох как умел поддерживать состояние грусти в слушателе, пьющем виноградное вино в одиночестве и вспоминающем оставленную на морском берегу милую застенчивую женщину.

Я думал-мечтал о том, как она вернётся, как мы заживём оставшиеся от лета дни в этой комнате вдвоём и счастливо, как будем совместно строить планы на будущее…