14. Люба IV

И эта Люба могла не стать героиней данной книги, ибо роман наш с нею был совершенно случайным, чрезвычайно кратким и совершенно ненужным, но дело в том, что она тоже в какой-то мере — прима. Бедная (а может, и вовсе не бедная!) Люба стала первой девушкой в моей судьбе, которой помог я превратиться в женщину.

Итак, подавленный и вялый после расставания с Любой III, я собрал свои пожитки, поучаствовал апатично в коллективной прощальной пирушке, сел после обеда в автобус вместе с другими попутчиками, кому было в сторону Абакана, и покатил на станцию. Вино не взбодрило меня. Надо было добавить. Купил в дорогу бутылку портвейна.

В купе я оказался с тремя женщинами из нашего дома отдыха: двумя почти старушками и — той самой юной Любой, с которой хотел в день заезда поближе познакомиться-сойтись, но о которой потом напрочь забыл. Мы, конечно, встречались-сталкивались за эти три недели, но она была совсем в другой компании, так что знал я только имя да ловил на себе порой странные её взгляды.

Здесь же, в купе, сами Небеса как бы свели нас и благословили на более близкое знакомство. Старушки оказались сёстрами, жили-вековали вдвоём в Абакане, Люба же была из Черногорска — шахтёрского городка в 18-ти кэмэ от Абакана, аккурат в противоположную от нашего села сторону.

Само собой, мы тут же накрыли в купе дорожный стол, откупорили мой портвейн. Вероятно, и он бы меня не расшевелил, не взбодрил, и я бы так все шесть часов пути портил всей компании настроение своим квёлым видом и сопением, если бы не бодрящее приключение. Когда выяснилось, что вина явно маловато, я на ближайшей стоянке выскочил, домчался до магазина привокзального, купил три огнетушителя (тогда так назывались 800-граммовые бутыли с портвейном или вермутом), пытался сдачу взять-дождаться, но тут мне крикнули: «Поезд пошёл!», — я выскочил как оглашенный и рванул наперерез тронувшемуся составу. Расстояние было метров сто, и, думаю, спринтерский рекорд, по крайней мере личный, я в тот момент установил. Но самый подвиг заключался в том, что бутыли-огнетушители я не бросил, хотя они страшно как мешали мне и замедляли бег. Успел, догнал уже бойко стучавший колёсами вагон, бросил бутыли в тамбур, меня подхватили какие-то мужики (проводница-стерва закрыла ступеньки!), втащили…

Вот уж тут я взбодрился до не могу и потом в таком возбуждённо-взбодрённом состоянии, готовый на подвиги и всяческие приключения, пребывал не только до конца путешествия, но и целые сутки. Отсюда и — развитие событий.

После стакана-двух портвеша я отправился в очередной раз покурить в тамбур, Люба зачем-то увязалась за мной. Девчонка к тому времени была, без сомнения, уже пьяней и возбуждённей меня — много ли такой юной и тоненькой надо оглушающего портвейна? В тамбуре, когда я подпалил сигарету, начал выпускать дым и отпускать какие-то шуточки, Люба во все глаза молча смотрела на меня и вдруг заплакала. Натурально! Она смотрела на меня своими широко распахнутыми очами, и по лицу её катились слёзы размером с виноградины.

— Ты чего?! — опешил я.

— Я люблю тебя! — сказала она и всхлипнула.

Я с полминуты тупо на неё смотрел, потом, не глядя, затушил сигарету о стену тамбура, обнял Любу и поцеловал долгим взрослым поцелуем…

В тамбуре мы проторчали целый час. Люба взахлёб лепетала-рассказывала, как она, увидев меня в автобусе в день заезда, тут же влюбилась без памяти, как мечтала о начале нашего с нею знакомства, о совместных днях и вечерах в доме отдыха, как страдала, видя нас с той Любой вместе и догадываясь-понимая, что мы не просто друзья…

О красноярской Любе вспоминала она, конечно, зря: каждый раз я как бы на минуту протрезвлялся и пытался отодвинуться от девичьего тела, но затем, слушая её сладкие возбуждающие речи о любви-страсти ко мне, опять сжимал Любашу в объятиях и жарко целовал.

Ответные поцелуи её были по-детски неловкими, неумелыми.

По приезду в Абакан мы всей нашей купейной компанией отправились вчетвером к сёстрам-старушкам в гости. Там, в двухкомнатной квартире, пиршество продолжилось с большущим размахом. Неудивительно, что уже поздно вечером мы с Любой, чуть тёпленькие, оказались в нашем селе, у нас дома. Муттер моя, уже давно переставшая удивляться подобным приключениям сына, пыталась накормить нас ужином, но мы были сыты-пересыты, мы думали и грезили совсем о другом.

Из дальнейшего остались в памяти эпизоды-фрагменты и самый из них колоритный таков: мы с Любой лежим голые в моей узкой постели совершенно измученные и обескураженные: несколько моих попыток взятия редута окончились неудачей. Хотя я и пребывал во всеоружии, но опыта поединка-борьбы с девственной плевой у меня, повторяю, к тому времени ещё не было, да и в Любином организме, видимо, девичьи рубежи чести оказались от природы весьма неприступными и нерушимыми. Я полежал на спине, отдышался, подумал и с горечью заявил:

— Всё, последняя попытка! Если и на этот раз не получится, значит — не судьба!

Прозвучало это у меня крайне обречёно. Люба не выдержала и, зажимая себе рот, захохотала. А я пьяно обиделся и возмутился:

— Ах так?!

Навалившись на девичье тело, подмяв под себя, я без всяких осторожностей и опасений с ходу вломился-проник внутрь — Люба только вскрикнула и прикусила губу…

Следующий день попал в разряд самых тяжких в моей жизни. Во-первых, я, уж разумеется, безмерно страдал послепортвейненным тягучим похмельем; ну а во-вторых и главных, меня, воспитанного в лучших советско-комсомольских традициях, терзали муки совести, раскаяния и сожаления о содеянном. К бедняжке Любе чувств я никаких не испытывал, кроме чувства вины. Люба же, несмотря на бледность и отблеск боли в глазах, смотрела на меня влюблённо и преданно.

Сейчас мне даже вспоминать смешно, но я всерьёз зациклился тогда на своей ответственности. Превозмогая физические и моральные муки, попёрся с Любой в Черногорск, знакомиться с её предками, — видимо, я всерьёз вознамерился с ними породниться. Но родители Любины и её старший брат дома нас не ждали: как специально, они именно в этот день уехали из города куда-то в гости, о чём сообщала записка на столе. Мы с Любой провели весь день и наступившую ночь вдвоём в квартире. И эти тягомотные сутки, казалось, никогда не кончатся. Ни о каком сексе и речи быть не могло — Люба тяжко болела и страдала после вчерашнего моего штурма. Опохмеляться я тогда ещё не умел, при одном воспоминании и представлении о выпивке меня выворачивало, так что я страдал и болел не слабже Любы. И разговаривать нам особо было не о чем, да и не хотелось. Ужас! Но взять и уехать домой, бросив больную Любу, я всё же не мог…

Утром я таки уехал, не дожидаясь «родственников», с твёрдым намерением — больше сюда не возвращаться. Однако ж дней через пять получил от Любы письмо, написанное крупным детским почерком, короткое и наивное. Она писала о своей любви ко мне, о своём счастье, которое нашла со мной и прочее в том же духе. А в конце была приписка: соседка, которая заходила вечером и видела нас вместе (я вспомнил, действительно какая-то востроносая женщина наведывалась к нам перед сном), всё рассказала-доложила родителям, и они чрезвычайно интересуются: что это за парень ночевал в их доме наедине с малюткой дочерью?..

Делать нечего, в ближайшую субботу выпил я для куражу портвейна, собрался и поехал в Черногорск, причём поздно вечером, хотя городок это славился на всю страну своими расплодившимися сверх меры хулиганами и бандитами. Однако ж Бог меня хранил и вообще в этот день мне благоволил:  угодил я после опасной дороги по уже ночным черногорским улицам прямо сразу за праздничный стол — у Любиного брата аккурат случился день рождения. Так что ритуал знакомства прошёл вполне дружелюбно и гладко. И я после возрастания числа опрокинутых рюмашек становился всё остроумнее, и родители по мере выпитого улыбались мне всё радушнее, особенно матушка, да и посвежевшая Люба выглядела вполне симпатяшкой. Мы с ней уже вскоре сидели за столом в обнимочку и даже при всех поцеловались пару раз. Всё шло к тому, чтобы мне всерьёз обженихаться…

К счастью, не сложилось. Я ещё пару раз приезжал-наведывался в Черногорск, получил от Любы пять-шесть скучных писем, но в конце концов сам себе приказал: стоп, парень, хорош самого себя насиловать! Не помню, написал я или нет Любаше прощальное честное письмо или просто малодушно замолчал-исчез, но наши отношения полностью и навсегда прекратились.

Так хочется верить, что не сломал я Любе её жизнь-судьбу, что нашла она своё счастье в родимом бандитском Черногорске и живёт-обитает сейчас в большом многодетном и изобильном доме всеми любимой матерью семейства…

Дай Бог!

Добавлю для истории, что впоследствии судьба столкнула-свела меня ещё с двумя целочками, но в тех обоих случаях никаких обязательств с моей стороны и притязаний со стороны моих подруг изначально не было: каждой из них просто невмоготу как захотелось стать женщиной и именно в момент знакомства-общения со мной — разве ж я мог отказать? До сих пор с ними обеими я в хороших приятельских отношениях и при случае всегда рад поболтать-пообщаться…