Казнить нельзя помиловать

(Часть 3)

12

КАБИНЕТЫ

— Выпил вчера? Сорвался? Спать во сколько завалился?

Шишов вёл допрос на кухне, где братья-следователи соображали будний завтрак. На сковороде сердилась и кашляла глазунья на четыре зрачка, в эмалированной чашке истекали алым соком крупно растерзанные помидоры, чайник на плите настропалился, как ретивый гаишник, дать свисток.

— Этот, как его? — Николай, ты лучше свежий анекдот послушай, — откликнулся Карамазов. — Слушаешь?.. Значит так: объявили в нашем Баранове месячник безопасности движения. Ну, как всегда, объявить объявили, а провести забыли. Месяц кончился. Вызывает наш Командор подполковника Пилюгина — что да как? Тот козыряет: так и так, товарищ полковник, сегодня итоги подведём. Выезжает, значит, гаишная «Волга» на улицы и пристраивается за первой же попавшейся чёрной «Волгой». Смотрят — та перед каждым светофором останавливается, поворачивает где надо. Словом, все правила соблюдает...

Карамазов обдал заварник кипятком, всыпал ложечку чая. Священнодействуя с заваркой, он сознательно томил слушателя, но Николай невозмутимо резал батон и, казалось, нимало не увлёкся интригой рассказа.

— Ага, вот тут и начинается — слушай. Обгоняют наши доблестные гаишники «Волжанку», останавливают. Подполковник подходит, козыряет водителю и торжественно так: «Товарищ, вы — победитель месячника безопасности движения. Вот вам премия — двести рублей». Тот деньги берёт и говорит: «Слава Богу, наконец-то я права себе куплю!» Женщина, которая рядом, как закричит: «Да вы его не слушайте! Он, когда пьяный, чё попало болтает!» Пассажир с заднего сиденья перегнулся и шипит: «Говорил я вам: не надо на ворованной машине в город ехать!» А четвёртый подымается, глаза протирает: «Что, уже граница?»… Смешно?

Коля Шишов, уже резво подтирая корочкой пустой полукруг сковородки со своей стороны, хмыкнул:

— Ничего. Смешно. Только не может Пилюгин деньги отдать. Так сразу. Десять бумаг прежде составит.

— Силён! — покрутил головой Карамазов. — Какой уж раз заказываюсь травить тебе анекдоты. Всё, больше ни единого не услышишь. А сейчас лучше скажи: что сегодня будешь делать? Как там с рыбаками дела?

— Собираюсь к Ивановскому. Потом — к Быкову.

— О, это интересно! Мне ведь тоже с ними надо встретиться — они мне о Фирсове мно-о-огое могут порассказать...

Через десять минут лейтенанты милиции, замаскированные под цивильных людей, шагали к Будённовскому горисполкому.

Карамазов снова подумал о том, какой всё же неуютный и нелепый этот Будённовск. Когда-то, уже после войны, под Барановом поставили пару мощных заводов. Они сразу, как пни опятами, обросли бараками, казармами, а потом и хрущёвскими пятиэтажками. В конце концов состряпался как бы сам собой серый, пыльный и скучный городишко, состоящий из заводских труб и жилых безликих коробок. Будённовск славился не только в области, но и по стране количеством шпаны на душу населения. Что там заокеанскому Чикаго, которым нас пугали долгие годы! Вот в Будённовске попробуй ночью прогуляться даже и по центру — в приключение наверняка влипнешь. Шишову и его товарищам по оружию скучать без дела не приходилось. Родион Фёдорович, размышляя над всем этим, пришёл к выводу, что в казарменно-скучном Будённовске сама атмосфера конденсирует в юных гражданах этого пролетарского городка агрессивность и отупелость...

— Лейтенант Шишов, — отвлёкся от своих мыслей Карамазов, — а скажите мне вот что: почему вы для допроса свидетеля направляетесь к самому свидетелю, а не вызвали, как это положено, его в отделение? Лицо, проводящее дознание, вправе вызвать любое, подчёркиваю — любое лицо для допроса... Статья 70-я Уголовно-процессуального кодекса РСФСР. А свидетель обязан явиться по вызову следователя и дать правдивые показания — статья 73-я УПК РСФСР. Что вы на это скажете?

— Следователь вправе. Допросить в месте нахождения свидетеля. 157-я статья.

— Уел! — вскинул руки Родион Фёдорович. — Кодекс чтишь и помнишь. Хотя я бы на твоём месте из принципа Ивановского повесткой вызвал.

— А ты Быкова вызови, — буркнул Николай. — Повесткой. А я погляжу.

Увидев кабинет заместителя председателя Будённовского горисполкома, Карамазов чуть не присвистнул: «Чёрт возьми, а какие же, интересно, тогда кабинеты у министров?»

Хозяин, красный и мокрый от жары, в одной рубашке, галстуке и подтяжках, туго натянутых животом, встал навстречу следователям. Он тревожно всматривался в незнакомое лицо.

— Следователь из Баранова. Старший лейтенант Карамазов. По убийству Фирсова, — разъяснил Шишов.

Ивановский усадил посетителей, по селектору приказал:

— Зина, меня — нет. Нам — пару бутылок «Барановской», похолодней.

Он с брезгливостью посмотрел на мокрый платок в своей руке, сунул его в ящик стола, достал оттуда свежий.

— Как назло — кондиционер сгорел!.. Ну-с? Я — весь внимание...

Видно было, что Павел Игоревич пытается сохранять спокойствие, но апоплексическая его натура плохо подчинялась приказам мозга. Ивановский явно волновался — излишне тщательно вытирал платком багровое лицо, вскакивал с кресла и начинал бегать по своему громадному полированному кабинету, жестикулировал не в меру...

Ездили, обычно, раз в месяц с субботы на воскресенье.

Вот и в тот раз выехали после обеда в субботу, шестнадцатого июля. На чём? На машине Фирсова — на служебных, сами понимаете, кто ж теперь ездит на рыбалки. Добрались часа за два — это под Нахаловкой на Синявке. Встретил, как всегда, лесник Тарасов, уже ушицу первую сгондобил. Перекусили наскоро и — к реке. Всё, как обычно, ловили до темноты. Везло, как всегда, особенно Фирсову. Ох и везёт ему на рыбалке! У остальных, и даже у Анатолия Лукича, подлещики да уклейки — мелюзга. А Фирсов как вытянет леща на полкило, потом подцепит сазанище или линюгу на все полтора. Везун!

Наловили прилично, поужинали свежей ухой, как полагается, и до рассвета в избе лесника спали. А на зорьке опять к реке, разбрелись по своим местам. Всё нормально было. А потом вдруг крики, шум — что такое? Прибегают — Крючков сидит на пне, корчится, руку зажимает, из неё кровь хлещет. Ну, само собой, кровь остановили, коньяком рану промыли и перевязали. Он, рассказывает, дрова рубил и тяпнул по пальцу. Отсадил почти начисто. На одной коже палец висел. Бр-р! Грязи, видно, много попало. Если б спиртом... И про йод совсем забыли! Ведь был же в машине йод!..

Павел Игоревич с досадой саданул себе кулаком по тугому колену и скривился от боли.

— А лесник? — спросил следователь Шишов.

— Что — лесник? — вскинулся Ивановский.

— Лесник дрова не рубил?

— Ну так... это... были дрова с вечера... Хворосту, коряжин заготовил Тарасов — кончились. А он уже по своим делам ушёл, вот Виктор и рубил...

— Он всегда в таких случаях дровами занимался или это случайно? — спросил, не утерпев, Карамазов.

— Ну, может, и не всегда... Или всегда? Не помню... Он же помоложе нас всех был — морской закон, хе-хе...

Хозяин кабинета с шумом налил и, крупно глотая, влил в себя стакан шипучки.

— Чем Крючков рубил? — спросил Шишов.

— Как чем? Чем он рубил? Топором рубил.

— Каким?

— Ну, каким... А-а, вспомнил, у Фирсова в машине топорик такой маленький, рыбацкий... Им и рубил. Чехол такой чёрный дерматиновый у топорика.

— Скажите — это нам необходимо знать,— а вы на рыбалке выпивали? — это Карамазов.

— Ну, что за вопросы, мои милые... Ну, конечно, как без этого на рыбалке? Коньяк же мы с собой не только для дезинфекции брали. С вечера посильней пригубили, с утра поменьше... Фирсов, правда, утром ни грамма — за рулём. А вот Виктор, точно, пьян был... Точно, точно! Здорово похмелился, вот и долбанул по пальцу.

— Странно долбанул. По среднему, — пробурчал как бы в сторону Шишов.

Ивановский вдруг вспыхнул, сорвался.

— Как-то странно вы рассуждаете! Я, что ли, долбанул ему по пальцу? Повторяю: я не видел, и никто из нас не видел. Он один был, понимаете? Один! Хворь его з-з-забери!..

Павел Игоревич вновь опрокинул в горло стакан «Барановской» и громко выдохнул весь воздух из лёгких.

— Нервы ни к чёрту! Сын тут ещё...

— Кстати, Павел Игоревич, — промямлил Шишов. — Сын так и не работает? Пьяным видели. В драке участвовал.

— Да знаю я, знаю! Я уж с ним провёл политбеседу — сидит под домашним арестом. Ему до армии совсем ничего осталось. Зачем-то в армию рвётся... Представляете, совсем от рук отбился... Зина! — крикнул Ивановский в сердцах. — Принеси ещё пару бутылок.

Шишов развернул свою пупырчатую папку, зашуршал бумагами.

— Павел Игоревич, извините. Составим протокол. Как положено.

Он начал задавать вопросы: год и место рождения, семейное положение, партийность, образование... Ивановский, кривясь и морщась, отвечал.

«Наляпает опять Николаша ошибок», — подумал Карамазов, ожидая своей очереди. В это время раздался голос секретарши:

— Павел Игоревич, простите, но звонит товарищ Быков.

Ивановский схватил трубку и, видимо, отвечая на вопрос, откликнулся как бы шутливо, но и раздражённо:

— Да меня вот тут допрашивают как раз об этом. Сразу два строгих товарища...

Карамазов жестом показал, что, если возможно, хотел бы переговорить с Быковым.

— Анатолий Лукич, они с вами хотят поговорить, просят трубку…

Родион Фёдорович сам себе приказал говорить в трубку уверенно и солидно.

— Анатолий Лукич, здравствуйте. Говорит следователь УВД старший лейтенант Карамазов... Ка-ра-ма-зов. Дело вот в чём: я расследую обстоятельства смерти Валентина Васильевича Фирсова. А следователь Шишов из Будённовского отдела занимается делом Крючкова. Вы их обоих хорошо знали. Поэтому мы хотели бы с вами встретиться, поговорить...

У Карамазова появилось такое ощущение, словно рот у него забит плохо проваренной перловкой-«шрапнелью», памятной по армейским обедам. Произносил он обычные слова, нормальные деловые фразы, но его так и тянуло выговорить их быстрее, будто он боялся раздражить человека на том конце провода своей медлительностью. Проклятая наша рабская кровь!

Тут же Родион Фёдорович натопорщился, сам раздражился и, когда секретарь обкома начал было мэкать и ссылаться на неотложные дела, следователь неприятным металлическим голосом отчеканил в трубку:

— Этот, как его? — товарищ Быков, нам необходимо допросить вас в качестве свидетеля. Доп-ро-сить. И как можно быстрее. Речь идёт о смерти двух, даже трёх человек. Я говорю ясно?

Шишов с испугом, а Ивановский с удивлением на него смотрели.

— Понятно. Мы будем у вас ровно в четырнадцать ноль-ноль.

Родион Фёдорович передал трубку Ивановскому и выпил минеральной воды. Руки у него прыгали. Потом, когда Шишов, склонив голову на плечо и прикусив губу, углубился в сочинение протокола, он всё ещё напряжённым голосом начал спрашивать хозяина кабинета:

— Товарищ Ивановский, сколько лет вы знали Фирсова?

— Да лет, думаю... лет восемь. Как на рыбалку стали вместе ездить...

— Что вы можете сказать о нём как о человеке?

— Да сказать-то особо нечего. Ну, что? Скользкий он какой-то был, как налим. Словечка в простоте не скажет, всё с умыслом. Ко мне он относился ровно, на Анатолия Лукича смотрел, само собой, снизу вверх, на Виктора Крючкова, наоборот, сверху вниз... Он всё цеплялся к Виктору, поддевал его, завидовал литературной славе, что ли... Но и Виктор, надо сказать, недолюбливал редактора молодёжки. Ох недолюбливал! Как чувствовал...

— Что чувствовал? — встрепенулся Шишов.

— Что?.. Что фирсовским топором себе палец отрубит и умрёт, — как-то странно пошутил Ивановский и спохватился. — Ну что чувствовал?.. Что чувствовал, я не знаю, но вот что рядышком по времени помрут — ни Виктор, ни Валентин, конечно же, и не думали... Надо же, действительно! Словно Крючков-то Фирсова за собою на тот свет потянул...

Уже кончая возиться с протоколом, упревший Шишов задержал ручку над бумагой и решительно спросил:

— А три тыщи?

— А? — вздрогнул Ивановский.

— Три тыщи откуда?

— У Крючкова?

— Да. Значит, знаете?

— Да это... Меня Ольга его тоже спрашивала. Не знаю я... Не знаю! У него отродясь таких денег не бывало. Всё плакался на нищету. Он не раз, помню, говорил, что мечтает несколько тысяч раздобыть и года два не работать — роман писать. Всё о своём романе каком-то необыкновенном мечтал... Может, в лотерею выиграл?

Шишов протянул протокол Ивановскому.

— Прочитайте. Внизу напишите — прочитано лично, замечаний нет. И распишитесь.

Зампредгорисполкома пробежал взглядом написанное и передёрнулся.

— Неужели про выпивку нельзя опустить?

— Нельзя. Это — важная деталь.

Павел Игоревич вздохнул, промокнул лицо мокрым платком, отбросил его с отвращением и привычно подмахнул документ.

Когда следователи вышли на улицу, Шишов заметил:

— Темнит начальничек. Придётся повозиться. Ох, не люблю.

И вздохнул тяжко, в точности, как Ивановский.

* * *

«Чёрт возьми! — подумал Карамазов, когда ровно в 14:00 они входили в служебные апартаменты секретаря Барановского обкома партии товарища Быкова. — Это какие ж тогда кабинеты могут быть у членов Политбюро?»

Хозяин встретил их деловито, официально. Галстук на нём удивлял строгостью узла, пиджак застёгнут на все пуговицы. Правда, и кондиционер пахал на совесть.

— Я готов к допросу, — с нажимом и сухо произнёс Быков.

Карамазов внешне невозмутимо, медленно достал из кейса бланки протоколов, выложил их на стол, внимательно осмотрел кончик шариковой простенькой ручки, откашлялся.

— Что ж, начнём. Ваши фамилия, имя, отчество?

Быков удивлённо, с откровенным гневом взглянул на зарывающегося лейтенанта. Казалось, ещё секунда и он жахнет холёным кулаком по столу, рявкнет, но он лишь поиграл желваками и чётко ответил:

— Быков, Анатолий Лукич.

— Дата рождения?..

Вообще-то Родион Фёдорович понимал, что ведёт себя глупо. Гонором тут не возьмёшь, но поделать с собою ничего не мог. Его раздражало в Быкове всё — и его стандартная внешность современного вельможи, и холёность рук, и барственность тона. Хотя, конечно, возьми Карамазов тоном пониже, попочтительнее, глядишь, и Быков стал бы доступнее, мягче...

Но разговора путного не получилось. Секретарь отвечал на вопросы скупо, неохотно, в подробности не вдавался. Шишов почти не вякал, сидел молчком, а между Быковым и Карамазовым неприязнь всё возрастала. И обоих, чувствовалось, особенно раздражала муха, которая, пробравшись дуриком в царский кабинет, зудела и зудела перед самыми глазами то одного из них, то другого. Словно мелкоскопическая тварь обследовала по очереди лица и мысли участников этого подспудного поединка.

Джин раздражения, выпущенный из глубин души, сразу успокаиваться не желал. В итоге, когда следователи уже вышли из «Белого дома», как в народе называли роскошный особняк обкома партии, между ними вспыхнула ссора.

— Всё испортил! Дурак! — забрызгал слюной Шишов.

— Это я испортил? — возмутился Карамазов. — Эта зажравшаяся свинья рыло воротит, разговаривать с нами не желает, а ты сидишь и молчишь в тряпочку!

Родион Фёдорович с таким остервенением начал мять свой старенький эспандер, что тот зачмокал от напряжения.

— Испортил! — упрямо повторил Николай.— Теперь он не помогать будет. Мешать. Запоёшь тогда. Мегрэ!

— Ну знаешь, сам ты Дюпен несчастный и дурак! И вообще, я у тебя больше жить не буду!

— Напугал!

— Вот так, да? Вот так, да? — совсем, как Фирсов, не замечая этого, воскликнул с трагической нотой в голосе Карамазов. — Я и знал, что мечтаешь от меня избавиться. Гуд бай, май лав, гуд бай! И без тебя, и без твоей дурацкой квартиры проживу!..

* * *

Поистине этот день в календаре надо было пометить самой чёрной краской. Не успел Карамазов толком прийти в себя и решить, что делать дальше, как его попросил к себе начальник следственного отдела. Такие экстренные вызовы к начальству, как правило, не сулили ничего хорошего. «Наверное, Быков уже звякнул», — решил Родион Фёдорович, спускаясь на второй этаж.

Подполковник Вастьянов любил казаться строгим, но это плохо удавалось начальнику следственного отдела УВД. От природы он имел характер мягкий, деликатный и даже застенчивый. Сотрудники отдела в общем-то любили его и уважали, но и порой жалели, что, разумеется, не красило его как руководителя. Караазов вошёл в кабинет и, взглянув на лицо подполковника, его розовые залысины и бегающие глаза за стёклами мощных очков, сразу понял, что тот вызвал его для, как выразился утром Ивановский, «политбеседы». Будет воспитывать.

— Здравствуй, Родион Фёдорович, — мягко ответил Вастьянов на приветствие Карамазова и усаживая его напротив. — Как движется дело?

— По Фирсову? — из вредности уточнил Родион Фёдорович. — Пока знакомлюсь с убитыми, восстанавливаю их последний день. Машину, золото ищем. Найдём — легче будет.

— Так-так-так... — затакал начальник, машинально постукивая пальцами рук друг об друга, словно лепил снежок. Потом увёл свои мудрые телескопические линзы в сторону. — Говорят, ты дома не живёшь? Что случилось?

— А кому это интересно? — надулся Карамазов, сразу стал чопорным и надменным.

— Ты прости, Родион Фёдорович, ты извини, конечно, — забеспокоился Вастьянов. — Это, разумеется, твоя личная жизнь... Но товарищ полковник просил меня поговорить...

— Ах, вон оно что... Ну что ж, могу пояснить: из дому я ушёл, но формально мы с женой не развелись... Ещё не развелись.

— Я тут приглашал Марину, она плачет, говорит — ты и разговаривать с ней не хочешь. Что у вас случилось?

— Этот, как его? — товарищ подполковник, я не понимаю, — опять набычился старший лейтенант. — Мы в детском саду, что ли? Марина и я — взрослые люди, плюс к тому офицеры советской милиции...

— Вот именно, вот именно, голубчик, офицеры. Какой пример вы подаёте?

— Ну, вы извините тоже, Сергей Владимирович, а на эту тему я говорить отказываюсь.

Вастьянов расстроился всерьёз. Он любил обоих, и Родиона Фёдоровича, и Марину, и этот странный неожиданный для него разлад в семье Карамазовых угнетал доброго начальника. Да ещё наверху неудовольствие выражают...

Родион Фёдорович вернулся к себе, походил по кабинету, поизгалялся над эспандером и, чуток остыв, сел за стол. Так, надо Котляренко отправить за тем мальчиком, что рыдал над гробом Куприковой, и за её подружкой, которой она покупки привезла...

Но только следователь взялся за трубку внутреннего телефона, как затрещал городской. Родион Фёдорович, выплёскивая остатки раздражения, рыкнул в трубку:

— Слушаю!

— Это Николай. Машину Фирсова нашли.

Карамазов вскочил, опрокинув стул.

— Где? Когда?

— Только что. У моего подъезда.

— Как — у твоего? Подбросили, что ли?

— Приезжай, — и Шишов положил трубку.

Родион Фёдорович швырнул резиновый бублик в дипломат и, прыгая через три ступеньки, сломя голову бросился вниз.

13

СОРВАНЦЫ РЕБЯТА

Николай Шишов несколько сгустил краски.

Автомашина ВАЗ-2108 госномер В1487БА светло-кофейного цвета, уже несколько дней безуспешно разыскиваемая милицией, обнаружилась у четвёртого подъезда громадного дома 15 по улице Профсоюзной в центре Будённовска. Шишовская же квартира находилась в первом подъезде. Но всё равно ситуация получилась конфузная — впору новый «милицейский» анекдот сочинять.

Когда Карамазов примчался, ребята из городского отдела уже заканчивали тщательный осмотр и фотографирование находки. Двери салона оказались закрыты на замки. Стёкла подняты. На правом переднем крыле повреждена облицовка, на правой фаре — трещина. Внутри салона на панели приборов, на стёклах много следов пальцев — все они обработаны сажей и перекопированы на дактилоскопическую плёнку. В кармашке левой дверцы обнаружен партийный билет 66276047 на имя Фирсова Валентина Васильевича и один бумажный рубль, а в кармашке задней дверцы — 30 рублей. В чехле правого переднего сиденья нашли два перочинных ножа, один с ручкой синего цвета, другой — жёлтого.

Шишов рассказал Родиону Фёдоровичу подробности. Примерно в 16:30 в горотдел дежурному позвонил неизвестный старичок, как он представился — заслуженный пенсионер и борец за правду. Так вот, «борец» сообщил, что уже несколько дней наблюдает за машиной «Жигули» последней марки, так как раньше никогда её возле своего дома не видел. Ему показалось подозрительным, что пару дней назад утром к машине подошли двое молодых ребят, открыли дверцу и что-то из машины понесли. Одного из них он видел не единожды, живёт «хулиган» в соседнем 13-м доме — чёрный, патлатый и на левой руке у него не хватает пальцев...

На вопрос, почему он в тот же день не сообщил о факте грабежа машины, заслуженный пенсионер признался, что хотел ещё понаблюдать, как будут разворачиваться события дальше, но вот не утерпел — уже два дня никто к легковушке не подходит. А фамилию свою он не называет по одной простой причине: человек он слабый, одинокий и рисковать не хочет — эти бандиты будённовские вон как обнаглели.

Что ж, и на том спасибо! Если бы не любопытный старикашка, так бы и стоял ещё неизвестно сколько разыскиваемый ВАЗ чуть ли не под самыми окнами квартиры двух детективов.

Карамазов, откровенно говоря, внутри души боялся, что следствие завязнет, и убийцы Юли Куприковой вообще улизнут — мало ли подобных случаев. И вот появился горячий след.

— Этот, как его? — Коля! — схватил он друга за плечо. — Ты ведь здесь уже несколько лет живёшь— неужели беспалого пацана не знаешь?

Николай скривился, охнул, тряхнул плечом, высвобождаясь.

— Я думаю. Кажется, видел. Дай сообразить.

Но не успел лейтенант Шишов всерьёз наморщить лоб, углубляясь в извилины своей памяти, как раздался робкий срывающийся тенорок:

— Дяденьки, вам ключи от этой машины надо? Они у меня...

Перед следователями стоял невысокий щуплый паренёк в потёртых джинсах, дешёвых кроссовках, рубашке в мелкий синий горошек и пиджачке от школьной формы. На лицо — симпатяга. Чуб пышный, губы сочные, бантиком, брови широкие, густые и под вздёрнутым носом темнеют полоски юных усов. Он робко и печально смотрел на «дяденек» и левой рукой, похожей на вилку с обломанными зубцами — большого пальца нет вовсе, указательный и средний торчат обрубочками — показывал на автомобиль.

У Карамазова в голове сверкнуло: «Нам Бог помогает!»

Через десять минут в кабинете следователя горотдела лейтенанта Шишова задержанный — Кушнарёв Олег Владимирович, 1971 года рождения, уроженец города Южно-Сахалинска, русский, член ВЛКСМ, ученик 10-го класса средней школы №1 города Будённовска, ранее не судимый — давал первые показания. Он запинался, смотрел упорно в пол, часто сбивался и путался. И всё время пальцами правой руки гладил, почёсывал увечную, мял её. По мере его рассказа настроение у следователя Карамазова гасло, радость притухала. Получалось следующее.

Этот самый Олег Кушнарёв со своим дружком-приятелем и бывшим одноклассником Максимом Савельевым в субботу 23 июля катались за городом на мотороллере. Мотороллер чей? Да Максова отца... Да нет, почему угнали — просто взяли покататься, он у них на даче стоит, в сарайчике. Ну, взяли да поехали. И раньше так бывало... Ехали, ехали, глядь — машина стоит. Это в лесу, рядом с городом, там, где противопожарный ров. Она, «восьмёрка» эта, ну вот ключи от которой, она в этом рве и застряла. Решили вернуться часа через два — глянуть ещё. Вернулись, а она стоит так же. Тогда мотороллер отогнали опять в деревню и вернулись пешими. Всё кругом облазили — никого. А у машины дверцы не заперты и ключи в зажигании торчат. Ну и решили — ничья тачка. Что ж, пропадать ей в лесу? Попробовали — завелась. Хотели из рва выехать — не получилось. А уж стемнело. Тогда позаперли все дверцы и домой поканали. А на следующий день, в воскресенье, позвали ещё Матвея Козырева — из соседнего подъезда, — всё ему рассказали, лопату прихватили и втроём в лес. «Восьмёрку» вытащили, завели, сели и поехали. Вот и всё.

— Как всё? — заволновался Карамазов. — Как всё?! То мотороллер в сарае нашли, то новенькую машину в лесу… Может, завтра самолёт в поле обнаружите и тоже — «сели и поехали»?

Парнишка тоскливо глянул на него и снова потупился. Лейтенант Шишов хотел было что-то спросить у Олега Кушнарёва, но Карамазов осадил его взглядом и жестом — постой! Николай вновь обиделся, откинулся на спинку стула и демонстративно сложил руки на груди — подумаешь!

— Этот, как его? — Олег, ну-ка не финти! Давай всё по порядку. Где вы взяли машину?

— Я сказал — в лесу нашли... Я правду говорю.

Карамазов встал, схватился за спасительный бублик, потискал его, молча потоптался почти на месте — кабинет Шишова тоже простором не отличался.

— Л-л-ладно!.. Расскажи тогда подробнее о том, что было дальше — до сегодняшнего дня.

— Ну, мы катались на ней, ребят катали...

— Кого конкретно?

— Да многих... Витьку Чаплыгина, Алису Екимову, Настю Евтину... Щас и не вспомнишь...

— Что же вы, прямо по городу раскатывали?

— Нет, днём мы за городом рассекали, по просёлкам... А вечером — да, вечером и в городе гоняли... Мы же аккуратно, правил не нарушали, никто к нам не цеплялся.

— А кто из вас управлял машиной?

— Я и Макс — по очереди. Больше никому руль не давали.

— Хорошо. А где же и как вы бензин доставали?

Олег Кушнарёв оживился, глаза его блеснули, он тряхнул чубом, вспушил волосы здоровой рукой.

— Так это я придумал! Талоны-то на бензин мы сразу в бардачке нашли, а как заправиться — не знаем. Думали, кумекали... А я вспомнил про Костю Украинцева — он в последнем подъезде у нас живёт, на «скорой» гоняет. Меня он знает. Я— ребятам: так и так, надо Костю попросить, уж мужик, лет тридцать ему, так что безопасно. Ну он с нами и съездил, заправил полный бак...

— Подожди, подожди, ничего не понимаю, — следователь потёр лоб, тоже взъерошил свою причёску. — А этот самый «мужик Костя», что же, даже не спросил, откуда у вас машина?

— Ну спросил, а мы ему и сами наперёд сказали, что вот Максиму брат старший из Баранова дал телегу покататься, а бензина не хватило обратно до Баранова доехать...

— И он поверил?

Олег Кушнарёв презрительно усмехнулся:

— Ну, может, и не поверил, да он нас боится.

— Кого это — вас?

— Ну, во дворе которые...

— Вы, что же, такие страшные?

— Ничего мы не страшные, это он — пугливый...

История закончилась, по Кушнарёву, просто: катались-раскатывали на авто два дня, а на третий мотор заглох и больше уже не заводился. Как раз за городом ехали поздно вечером, у дома отдыха. Пришлось толкать, потеть. А пристроить её пока решили — это опять Олег придумал — у соседнего, чужого, дома, но чтобы из окна квартиры Кушнарёвых её хорошо видать было. Хотели того же Костю Украинцева попросить наладить, да всё не получалось встретиться. Так машина и простояла до сегодняшнего дня. А когда он, Олег, усёк милиционеров возле неё, то вот решил открыться, всё рассказать — всё равно ведь найдут...

Пока Олег рассказывал, привезли Максима Савельева. Парень этот сразу пришёлся не по душе Родиону Фёдоровичу Карамазову. Он таких не любил. Здоровый, мордастый, чёлка на две стороны до бровей, сзади космы жидкие до плеч и пробор извилистый до середины лба. Взгляд водянистых глаз томный, наглый, сальный. Пробиваются усы и бородёнка вокруг толстых губ. Если бы не взгляд — агнец агнецом. Одет в фирму: узкие варёнки, кооператорские же кроссовки на липучке, батник с погончиками. На шее — крестик, как пишут в протоколах, жёлтого металла, на правой руке — браслет-цепочка, на пряжке ремня — оскал адамовой головы со скрещёнными костями.

Однако презентабельный по дискотечным меркам вид Макса Савельева слегка портили отсутствие двух пуговиц на рубашке, свежая ссадина на левой щеке и грязь на коленях. Что случилось? В чём дело?

Оказывается, парень сидел возле своего подъезда с девчонкой, когда на углу остановилась «канарейка», и два сержанта направились в его сторону. Максим Савельев сразу заволновался, засуетился, схватил велосипед и попытался испариться. Но сержанты — ребята ушлые, хотя и не знали, что это Савельев, вмиг сообразили и за ним. Настоящая погоня, как в кино, случилась. Ну и, разумеется, когда догнали архаровца, и он сопротивляться вздумал, пришлось применить, товарищ старший лейтенант, меры воздействия...

На вопрос следователя: что он может сказать об автомобиле ВАЗ 2108 №Б1487БА — задержанный Савельев вгорячах протявкал:

— Ничё я не знаю! Никаких ВАЗов не видал!

Но потом, слегка охлынув, видимо, сообразил, что «мусорам» уже многое известно, и — раскололся. Он рассказал всё то же, что и Кушнарёв, лишь добавил интересную деталь. В салоне машины на заднем сидении они обнаружили мужские шмотки — костюм, рубашку, галстук и туфли с носками, а в багажнике ещё и старые джинсы, болоньевую куртку чёрного цвета. Всё это они спрятали на чердаке дачи Савельевых.

На вопрос: а хоть как-то пытались они объяснить себе, почему машина брошена в лесу и где хозяин?— Максим Савельев ответил, сделав дебильный взгляд:

— Да чё, мы и подумали: застрял мужик, пытался вылезти, упарился, пошёл к речке искупнуться и утонул. Обычное дело…

Следователь Карамазов тяжело смотрел на сального парня и угрюмо думал: «Дебил? Или притворяется?.. Да-а, вполне может быть, что эти сорванцы ребята говорят правду, и настоящие убийцы, бросив машину, скрылись... Опять тупик?»

Родион Фёдорович глянул на часы — почти шесть вечера.

— Этот, как его? — Коля… товарищ лейтенант, этого «автолюбителя» надо подержать отдельно от Кушнарёва. Есть место?

— Есть, — буркнул надутый, как индюк, Шишов и свирепо приказал Савельеву: — Пошли!

Когда Николай вернулся, Родион Фёдорович, задумчивый сверх меры, расхаживал по кабинету. Ссор своих с Шишовым он уже и не помнил. Кинулся к нему с просьбами:

— Надо обязательно сегодня же со всеми катальщиками поговорить… Не может быть, чтобы эти — если есть на них что — не сболтнули, не похвастались. Коль, ты уж помоги мне до конца. Надо, во-первых, чайку с бутербродами сварганить — не помирать же на боевом посту с голоду. Во-вторых, надо предупредить родителей Савельева и Кушнарёва, что их дитяти ночевать сегодня не придут и их самих завтра вызовут в УВД... Та-а-ак... А в-третьих, надо срочно разыскать и доставить сюда всех, кто катался на этой машине... Уф! Хватит у вас тут гренадеров— всё это оперативно провернуть?

Лейтенант Шишов, изо всех сил хмурясь и поджимая губы, процедил:

— Хватит. Только предупредить хочу. Про Алису Екимову. Я её знаю. Чтоб в курсе ты был. С тротуара. Профессионалка.

— Коля, ты мне друг, но истина дороже, — улыбнулся Карамазов. — По тротуарам гуляют чистые женщины, алисы фланируют по панели... Конечно, не по железобетонной. Это тебе щелчок, чтобы по пустякам не дулся. А Алиса... Что ж, это даже интересно.

Но первым в отделение доставили чистенького мальчика с вежливым ровным голосом, спокойным взглядом и аккуратной школьной причёской — Матвея Козырева. Он почтительно поздоровался, поблагодарил за приглашение сесть, сложил руки на коленях и показал следующее:

— Утром 24-го июля я встретил во дворе Олега Кушнарёва, я его знаю с детства. Мы — товарищи. Олег мне рассказал, что накануне они вместе с Савельевым нашли в лесу новенькую машину — восьмую модель «Жигулей». Так потом и оказалось — последняя модель. Я стал, разумеется, спрашивать: как же так, ведь машина не игрушечная, чтобы её потерять? Кушнарёв мне рассказал все подробности — как они катались на мотороллере, как наткнулись на автомобиль. Одним словом, он меня попросил помочь вытащить эту машину — она застряла. Я согласился. Товарищам ведь всегда надо помогать? Потом мы в этот день катались. Катался я с ними и на следующий день, но немного. Надо было готовиться к экзаменам — я ведь в педагогический институт поступаю...

Козырев говорил монотонно, пресно и всё время как бы слегка оправдывался.

— А 26-го июля утром я сходил к Максиму Савельеву домой — машина у него была — и попросил его отвезти моего младшего брата в пионерский лагерь. Знаете, чтобы на автобусе не трястись. Максим согласился, и мы поехали. А когда возвращались, то опять застряли в песке. Нам помогли вытащить машину двое мужчин, они мимо на велосипедах ехали... Нет, ничего у нас о машине не спрашивали — помогли и всё. Ведь людям, попавшим в беду, надо помогать? Когда мы вернулись около 12 часов дня, я пошёл зубрить русский язык. Знаете, хоть у меня и золотая медаль, а подстраховаться никогда не помешает. Завтра результаты сочинения объявят... Если не пятёрка, придётся остальные экзамены сдавать — вот будет хохма... Что? Нет, больше я не катался, да и не до машины мне было...

Карамазов кончил записывать показания и скучно посмотрел на Матвея Козырева.

— Скажи, пожалуйста, а тебе не приходит в голову, где же хозяин машины? Что с ним?

— Да я как-то не задумывался...

— Так вот, дорогой Матвей Юрьевич, владелец автомобиля, на котором ты раскатывался и отвозил младшего братца в пионерлагерь, — убит.

— Как убит?

— Обыкновенно убит — зверски. Мало этого, вместе с ним убита и молодая женщина, пассажирка. Так-то, брат-отличник.

Под Матвеем в сиденье стула словно проклюнулась иголка, он сразу потерял свою степенность.

— Так что, Олег и Максим — убили?

— Ну, этого, предположим, я не сказал. Факт таков: убиты двое людей, а на их машине катаются сорванцы ребята и потом утверждают, что нашли её в лесу. Как ты полагаешь — верить им или не верить?

— Не-не знаю...

Следователь махнул рукой:

— Ладно, иди. Когда надо будет, ещё вызову. Прочитай и распишись вот здесь.

Сержант доложил, что Чаплыгина и Евтиной в городе в настоящее время нет: первый уехал поступать в московский вуз, вторая отдыхает с родителями на море. В наличии имеется только Алиса Екимова. Доставить в кабинет?

* * *

Когда она вошла, Родион Фёдорович сказал про себя: «Ого!» До этого ему редко приходилось допрашивать шлюх, да и попадалась всё отвратная публика — вульгарные размалёванные девахи и откровенно грязные похабные пьянчужки. А эта...

Перед следователем стояла маленькая, малюсенькая, миниатюрная девушка, ну прямо девочка. Короткая пышная стрижка очень шла к её милому лицу с нежным овалом, маленьким носиком и громадными светло-голубыми, умело подкрашенными глазами. Притом её широко распахнутые глаза были по-восточному слегка раскосы — изумительно! Губы накрашены неброско, тоже со вкусом. Изящная фигурка (следователь Карамазов даже подумал — идеальная) искусно подчёркнута джинсиками-варёнками и белой скромной маечкой. На шее небрежно повязан голубой газовый шарфик. Взрослые туфли на гвоздиках, строгая белая сумочка, золотые маленькие серёжки дополняли облик юной красавицы, уравновешивали детскость лица, рук, плеч... Девушка действительно удалась природе, но самое главное, что особенно любил и уважал Родион Фёдорович в женщинах, дивные глаза Алисы Екимовой смотрели умно, осмысленно, без дурацкого кокетливого самомнения, но, правда, как-то устало.

Следователь настраивался вести разговор с Екимовой жёстко и теперь, увидев вместо чёрта ангела, слегка растерялся и вдруг спросил:

— Вы, наверное, курить хотите?

— Нет, — флегматично ответила девушка, — я не курю.

— Странное дело,— попытался пошутливее улыбнуться Карамазов, но Екимова всё так же серьёзно смотрела на него. Родион Фёдорович явно смущённо хмыкнул и продолжил допрос:

— Итак, вас зовут Алиса Романовна Екимова? Так? Я — следователь из областного управления Карамазов, Родион Фёдорович. Значит, так: вы, наверное, ещё не в курсе, зачем вас сюда пригласили? Меня интересует всё, что касается легкового автомобиля цвета кофе с молоком, на котором вас катали знакомые... гм... молодые люди несколько дней тому назад... Понятно, да? Но прежде я хотел бы побольше узнать о вас самой.

— Что именно? — ровно спросила Алиса.

— Ну... всё, — следователь неопределённо очертил руками некую окружность. — Как живёте? Чем живёте? Чем занимаетесь?..

— Я — проститутка. Вам же это отлично известно, — опять спокойно, с какой-то даже лёгкой укоризной произнесла юная красавица. — И, знаете, я этим даже горжусь. Вот у нас все вокруг кричат: ах, проститутка — это так плохо! Это ужасно! А я в этом ничего плохого не вижу. Каждый зарабатывает себе на хлеб, как может...

— Зарабатывает? На хлеб? — перебил Родион Фёдорович, поражённый цинизмом слов этой девочки.

Алиса глаза не опустила, только слегка порозовели её щёки, а пальцы рук, сжимающие сумочку на коленях, наоборот, посветлели.

— Да, проституция — это та же работа. И очень тяжёлая. Попробуйте выдержать на себе каждый день, вернее, ночь, по три-четыре клиента, да иногда ещё каких. Так что деньги свои кровные я зарабатываю честным путём...

Она заметно всё сильнее раздражалась, закипала. Видно было, что достаточно довелось ей наслушаться приятного в своей такой ещё короткой жизни, и вот словно шлюзы прорвало. Она смотрела своими голубыми глазищами в упор на следователя Карамазова, но будто не ему всё это выплёскивала, а спорила с кем-то ещё, может быть, сама с собой.

— Вот ещё говорят — мы сифилис, гонорею разносим, так это неправда. Это какой-нибудь дурак так говорит, который ни разу с проститутками дела не имел. Я, если чувствую что-то неладное, ещё только подозреваю, сразу бегу в вендиспансер и — всё обходится...

— Эта, как её? — Алиса, — не выдержал следователь,— а СПИДа вы что, совсем не боитесь?

— Да пока он до нашего Будённовска дойдёт, я уже перестану этим заниматься, — равнодушно махнула девушка рукой и вдруг опять загорячилась, заспорила:

— Нет, правда, зря на нас бочку катят. Вы думаете нас так мало? Да по одному Будённовску нас точно не знаю сколько, но уж больше двухсот точно. И многие из нас ещё на двух работах упираются: на основной и — вечером... Я знаю даже одну учительницу, она иногда бывает со мной в паре...

Карамазов всё больше, выражаясь молодёжным сленгом, торчал: «Зачем она так откровенничает?»

— Но у нас в Будённовске совсем невыгодно заниматься делом. Иностранцев почти нет, а с нашими ходить — себя не уважать, особенно с малышнёй, которым лет по 16-18. Не знают ни черта — ни как лечь, ни как приласкать. Нет, в теории-то они всё знают, а как до практики дойдёт, обсмеяться можно — дуб дубом. Надо, наверное, в школах специальный практикум ввести, а то в стране и так рождаемость падает...

«Она или больна, или выпила, или таблеток наглоталась, или издевается надо мной», — решил Карамазов. Но он, не прерывая, продолжал слушать исповедь юной блудницы.

— Я, знаете, вообще-то занимаюсь этим делом не так давно, года полтора, наверное. Думаю завязывать, хоть и зарабатываю неплохо — до полтыщи в месяц получается. Думаю семью завести, а то годы уходят — мне ведь уже двадцать. Если в следующем году замуж не выйду, то дело совсем пропащее — в старых девах останусь...

«Бред какой-то!»— подумал с жалостью старший лейтенант и ввернул сбивающий вопросец:

— Алиса, а вы комсомолка?

— А как же... Конечно. У нас же все — комсомольцы. Только я членские взносы давно уже не плачу. Сейчас даже не знаю, может, меня уже выгнали давно. А если и выгнали, я только порадуюсь. Что мне дал этот дурацкий комсомол? Я как дура платила взносы, а отдачи никакой. Я уж и думать забыла про комсомол... Нет, вру, вспомнила: однажды спала с одним командированным, а он откуда-то из района — секретарь комсомольский оказался. Переспал со мной, а наутро стал лекцию мне проводить. Знаете о чём? О вреде случайных половых связей. Представляете? Дурак, но красивый был, сволочь! Я ему смазала раза два лифчиком по морде и ушла. Встретила его недавно в Баранове: идёт важный такой, при галстуке. Я его ладошкой по плечу — бац! «Привет!»— говорю. А он сразу: «Девушка, я вас не знаю!» Ясное дело, я разговаривать с ним больше не стала...

Оконные стёкла становились всё более матовыми, но, несмотря на сгущающийся вечер, в распахнутую створку продолжало наносить необычайной для августа духотой. Алиса Екимова жалобно вздохнула и попросила:

— Можно попить?

Родион Фёдорович сполоснул стакан, налил доверху, подошёл к девушке. Пока она, держа обеими руками стакан и опустив ресницы, впитывала в себя глоточками вскипячённую солнцем воду, Карамазов смотрел на неё сверху вниз, на её прозрачные пальчики с ровным перламутровым маникюром, на горлышко, пульсирующее в такт глоткам, и сердце его странно щемило.

— Скажите, Алиса, а зачем вы всё это мне рассказываете? Ведь я милиционер, легавый...

— Так ведь вы не в форме... И взгляд у вас хороший, — серьёзно ответила она. — Да и какие уж такие секреты я тут выдаю?..

Ну, что тут скажешь? Наивность юной женщины ставила Карамазова в тупик. Он лишь хмыкнул и отошёл к окну.

Главная площадь Будённовска в этот час меж волком и собакой пустынностью напоминала армейский плац, лишь стандартная фигура Ленина из гипса, канонизировано вскинув руку, одиноко и грустно возвышалась в её центре...

— Вернёмся, однако, к нашим баранам, — стряхивая с себя усталое оцепенение, энергично потёр руки следователь.— Меня, как я уже сказал, интересуют молодые люди, которые катали вас на легковой машине примерно 24-26-го июля. Вы, видимо, близко знакомы с Савельевым Максимом?

— С чего вы взяли? Я его терпеть не могу — наглый и тупой, как валенок.

— Не понял, — искренне удивился Карамазов. — Зачем же вы с ним в машине раскатывали?

— Вовсе не с ним... Я с Олежкой каталась.

— Как с Олежкой?— изумился Родион Фёдорович. — С Кушнарёвым?

— Ну да. Ничего тут странного нет. Он, знаете, какой славный. Он такой… ну, знаете… он не такой, как другие… Он, знаете, какие стихи пишет!

Карамазов машинально заносил в протокол всё, что говорила допрашиваемая, а сам думал: «За Олега Кушнарёва, что ли, она замуж собралась в следующем году? За этого мальчика в школьном пиджаке и потрёпанных кроссовках?..» И тут же старший лейтенант одёрнул себя: «Чего это я рассиропился? Сейчас ещё сюсюкать начну... Надо пожёстче».

— Скажите, Екимова, а с кем из этой компании вы, так сказать, работали?

Алиса вспыхнула, выпрямилась, недоуменно окинула взглядом допросчика.

— Я где живу, там не работаю, а Олега Кушнарёва, если хотите знать, я люблю.

— Простите… — неожиданно для себя повинился Родион Фёдорович. — Устал. Пора заканчивать. Только скажите ещё, Алиса, вопрос очень важный: как вы думаете, Савельев и Кушнарёв способны убить человека?

— Савельев — конечно, ни капли не сомневаюсь… А Олежек… — она на мгновение углубилась в себя. — Олежка — не знаю… Очень уж он податливый, мягкий. Не знаю… Надеюсь, что нет…

* * *

В этот вечер Карамазов долго не мог уснуть.

Может, организм, настраиваясь на сухой этап, сопротивлялся этому, может быть, новый тупик в уголовном деле № 3683 раздражал, а вернее всего— растревожила душу встреча с Алисой Екимовой. Николай же нынче был на редкость молчалив, задумчив и вскоре начал делать поползновения унырнуть поглубже в сон. Но Родион Фёдорович уже, наверное, в третий раз выудил его в реальность.

— Ну не понимаю! Как хочешь, а не понимаю! Коль, ну ты ж сам её видел. Ведь ей всё природа-матушка дала — ум, внешность, сердце, характер... Да ей цены нет! Она же так счастливо могла жить... Из-за неё бы мужики глупости творили — за один только взгляд... А она? Знаешь, хотел я ей сказать: дурочка, что ж ты себя калечишь? Что ж ты жизнь свою губишь?.. А потом опомнился. Ну, сказал бы я ей, а она в ответ глянула бы как на идиота и спросила: «А вы пробовали на сто рублей прожить?» И что бы я ей ответил, а? Коля!

— М-м-м-м, Родион, — застонал плаксиво Шишов.— Ну тебя к чёрту! Я сплю.

— Э-э-эх! — выдохнул Карамазов и затих.

Но сон не шёл, и шершавая тоска, словно грубая наждачка, тёрла, скребла душу — до ощутимой физической боли... А может, это сердце прихватило? И надо просто-напросто валидольчику пососать?..

Ведь что особенно мучительно — он же всем им, этим сорванцам ребятам, чуть ли не в отцы годится. Ну, предположим, родился бы у него в юности сын. Рос, рос и вырос, к примеру, в Савельева — наглого, мерзкого, похожего на животное… Ужас! А чистюля Козырев — лучше, что ли? Или: допустим, его сын — Олег. Ну и что? То ему руку оторвало, то задержали по подозрению в убийстве… Надо, кстати, завтра узнать, что это с рукой у него случилось… Или вот — дочка, дочурка... Тоже: растили бы, растили, лелеяли-холили, а она — бамс! — и в проститутки... Или — раз! — и домой не вернулась, исчезла… Ищем, ищем и находим вместо дочки любимой труп обезображенный… с личинками мух… Сволочи! Не-е-ет — нет детей и не надо! Ни к чему…

Родион Фёдорович путался, путался в мыслях и запутался вконец. Он ещё хотел подумать немного о Марине, вспомнить её лицо, но не успел — она вдруг сама появилась перед ним, ласково взъерошила ему причёску, грустно и виновато спросила: «Ребёнка хочешь?..»

Карамазов в последнее мгновение памяти понял, что уже спит, расслабился и горько во сне заплакал...

14

ЯВКА С ПОВИННОЙ

Утром Родион Фёдорович проснулся в комнате один.

Шишов чуть свет умчался в командировку к чёрту на кулички — допрашивать лесника Тарасова. У Николая дело о странной смерти Крючкова двигалось пока не шибко. На кухне Карамазов обнаружил уже остывшее яйцо и холодный чай в заварнике. Он поставил на газ чайник, ещё одно яйцо в кружке и вскрыл банку кильки в томатном соусе — сегодня, он заранее предполагал, можно пролететь и с обедом, и с ужином.

Времени у него в обрез, меньше трёх суток. Если за это время он не сможет предъявить обвинение в убийстве — Кушнарёва и Савельева придётся отпустить, а он, Карамазов, пока других кандидатов на роль обвиняемых не видел. Хотя следователь и чувствовал нутром, что в данном деле он может при случае слегка нарушать правила игры: убийцу Фирсова найти во что бы то ни стало — установка товарища Быкова, и прокурор вряд ли осмелится капризничать. Но всё равно день надо начать с визита к нему — несовершеннолетние есть несовершеннолетние. Да и санкции на обыск лучше сразу взять.

И маховик дел закрутился. Карамазов вместе с Котляренко и фотографом носились на машине всю первую половину дня. Сначала слетали, прихватив Кушнарёва, на то место, где нашлась машина. Всё с рассказом задержанных совпадало и ничего подозрительного вокруг этого места не обнаружили.

Затем с Кушнарёвым же помчались к нему на квартиру. Дверь им открыла худая, блёкло одетая женщина с заплаканным опухшим лицом. Она увидела, казалось, одного только Олега, вскрикнула, всплеснула руками и судорожно обхватила его.

— Сы-ы-ыночка-а!..

— Мама! — охнул парнишка, спрятал у неё на шее лицо, и острые лопатки его затряслись, заходили ходуном.

Тягостная сцена затягивалась.

— Ну, шо такое? Шо такое? Айдате в хату, — забормотал басом Котляренко, подталкивая их широкими ладонями в прихожую.

Из соседних дверей высунулись два востроглазых лица и — кстати: как раз требовались понятые.

С матерью, Любовью Степановной, разговаривать было решительно невозможно. Она со вчерашнего дня успела довести себя до истерики, до обморока и теперь вовсе расклеилась, истекала слезами. Ох уж эти слёзы материнские, жгучие да неизбывные!..

Занялись обыском. Трудностей это не составляло: мебелишка — скудная, простору много. Да Олег и сам сразу выложил то, что требовалось — импортную автомагнитолу, пять магнитофонных кассет, две звуковые колонки, солнцезащитные очки с трещиной на правом стекле и газовую зажигалку голубого цвета... Всё? Всё. Остальное — у Макса...

Парнишка, подавленный, отвечал тихо, зажимал в горле всхлипы.

— А там кто живёт? — следователь показал на закрытую дверь второй комнаты.

— Там — муж материн. Мы с ним в разводе. Он отдельно от нас совсем.

Хозяин дома, оказывается, закрывшись на ключ, перемогал жуткое похмелье. Он тупыми жёлтыми глазами таращился на посетителей и потом, углядев сержанта в форме, пробулькал:

— Соб… собираться, что ль?

И тут же, сломавшись в поясе и борясь с качкой, начал стаскивать с себя дырявое трико.

— Ты! Ложись! — весь пунцовый, прикрикнул Олег. — Ляжь, говорю тебе!

Уже хотели уходить из квартиры. Сержант Котляренко так, машинально сунул напоследок два толстых пальца в кармашек рубашки, висевшей на спинке стула, и нащупал там нечто интересное— парочку малокалиберных патронов. Карамазов мгновенно бросил взгляд на Олега и заметил, как тот прикусил губу и посмотрел на дверь второй комнаты. Начали искать всерьёз и вскоре в глубинах дивана, на котором обитал похмельный хозяин, обнаружили ещё шестнадцать патронов калибра 5,6 мм, телескопическую подзорную трубу и негативную плёнку с изображением обнажённых женщин.

— Ну? — Карамазов смотрел на Олега Кушнарёва в упор — гадливо и жёстко.

— Я не убивал! — вскрикнул парнишка и отвернулся...

Тут же, в квартире, Олег Кушнарёв дал следующие показания. Он второй уже год занимается в стрелковой секции городского Дворца пионеров. Стреляют там патронами второй категории, второсортными то есть, вот и случаются раз да через раз осечки. Ну вот: осечка произошла, затвор оттягиваешь назад, патрон вылетает чёрт-те куда, а ты берёшь у тренера новый. А когда после занятий начинают всем скопом гильзы собирать, то целые патроны, само собой, — в карман. Так, на всякий случай — в костёр бросать или ещё чего...

* * *

Потом эстафету принял Савельев.

С ним полетели в Новомихайловку, где находилась савельевская дача. При ближайшем осмотре дачей оказался обыкновенный бревенчатый домишко с небольшим огородом. Здесь, на чердаке обнаружили матерчатую сумку цвета хаки, в которой находились: электронные часы для легковых автомобилей, топорик туристский в чехле, старые джинсы, болоньевая куртка. На сумке и левой штанине джинсов — пятна бурого цвета, похожие на кровь. В другой матерчатой сумке, коричневого цвета, хранились: мужские брюки и пиджак, рубашка, галстук, туфли и носки. В небольшом сарайчике нашелся и мотороллер марки «Тула».

На вопрос: что он может сказать по поводу подозрительных бурых пятен? — подозреваемый Савельев грубо ответил, что нечего на него бочку катить. Сумка — Кушнарёва, а джинсы такие и были, так что знать он ничего не знает...

Уже в первом часу дня старший лейтенант Карамазов, проглотив бутерброд с сыром и завершив обед стаканом чая, вызвал на допрос свидетельницу Савельеву Марфу Петровну. Родион Фёдорович приготовился лицезреть накрашенную жирную тётку с визгливым голосом, но мать Максима Савельева оказалась женщиной привлекательной. Одета скромно, со вкусом, лицо милое, но несколько суровое, взгляд из-под очков строгий. С первой же минуты разговора она решительно заявила следователю:

— Родион Фёдорович, мой сын — подлец и негодяй, я это знаю. Мне стыдно и горько, но — факт остаётся фактом. Так что выгораживать его я не собираюсь. Он должен быть обязательно наказан по всей строгости...

— За что?

— За то, что совершил. Ведь, насколько я понимаю, он угнал автомобиль? Вот за это и должен быть наказан.

— Так-с... Понятно... Эта, как её? — Марфа Петровна, только давайте по порядку, как положено. Значит, год рождения ваш?

— 1951-й.

— Образование?

— Высшее. Пединститут.

— Партийность?

— Член партии. Стаж 15 лет.

— Место работы и должность?

— Средняя школа № 1, преподаю математику.

— Муж?

— Савельев Иннокентий Вильямович, работает мастером на заводе игрушек.

— Ещё дети есть?

— Дочь Галя, ей 10 лет.

— Расскажите, пожалуйста, как можно подробнее о Максиме. Всё.

Марфа Петровна болезненно, судорожно вздохнула, но голос оставался твёрдым, сухим.

— Максим — наша ошибка. Вернее — ошибка нашего воспитания. Первенец, вот и разрешали многое. В детстве он вообще отказа ни в чём не знал. Да-а-а... Но впервые я по-настоящему встревожилась, когда он после восьмого класса взбунтовался: не пойду, заявил, больше в школу и — баста. Правда, и учение ему тяжеловато давалось, тугодум он у нас. Ну вот, и поехал в Баранов, учился десять месяцев в ПТУ на электросварщика. Чем-то уж больно понравилась ему эта профессия. Кое-как закончил училище, удостоверение какое-то получил, а работать так толком и не работал. Глаза, говорит, от сварки болят. Ну, что прикажете делать? Не будем же мы с отцом настаивать, чтобы наш сын — а он какой-никакой нам, а сын! — чтобы он ослеп? Отдыхал он долго, да я уж настояла, проявила твёрдость — пошёл, устроился в лесхоз учеником каким-то. Видела я, конечно, видела, что лодырничает он откровенно, чуть не через день прогуливает, да всё терпела... Надеялась, что до армии как-нибудь дотянет, а уж армия исправит голубчика, заставит дисциплину уважать...

— Гм!.. Гм!.. Марфа Петровна, прошу, конечно, извинить меня, но не кажется ли вам, что сына вашего уже поздно воспитывать?

— Как то есть поздно? Ему ж только семнадцать... Вы что?

Карамазов, не выдержав, перекосился, словно сжевал таблетку пирамидона.

— Эта, как её? — Марфа Петровна, честное слово, простите, но сил больше нету вас спокойно слушать. Ведь вы — пе-да-гог! Муж ваш также по роду деятельности — вос-пи-та-тель! И вдруг вы ждёте, что вашего, мягко говоря, оболтуса воспитает кто-то кроме вас... Да что вы все — обалдели, что ли? Вы хотя бы маленько чувствуете ответственность за своих детей? Зачем же вы их рожаете?! Да когда же вы научитесь быть родителями?!!

Родион Фёдорович с сожалением, как бы совершенно со стороны, видел, как он, Карамазов, стучит по столу кулаком, и у него из разверстого рта сыплются брызги. Бог мой, истерика, что ли?..

К счастью, Савельева оказалась женщиной выдержанной. Вначале она, правда, напряглась, хотела, видимо, осадить зарвавшегося мента, но потом, сгорбилась, потупилась, сделалась обыкновенной, уже не шибко молодой бабой и вдруг надломлено призналась:

— Нет больше сил... Не-ту!

И Карамазов, совсем озверев, не успокоил согбенную женщину, а безжалостно добил её:

— Ваш сын, Марфа Петровна, — резко сказал он,— подозревается вовсе не в угоне машины, он подозревается в убийстве двух людей — мужчины и женщины.

И выплеснув это, Родион Фёдорович испугался. Марфа Петровна, ещё недавно казавшаяся железной, вдруг побелела, пошатнулась, вцепилась в края сиденья стула помертвевшими пальцами и всхлипнула:

— Как я этого боялась!.. Как я этого боялась! Но… сразу говорю— наказывайте по всей строгости. По всей! Я сама буду этого требовать...

* * *

Перед тем, как проводить следующий допрос, Родион Фёдорович Карамазов, старший лейтенант милиции, следователь областного управления внутренних дел, вздумал побаловать свой организм валидольчиком.

А что? Сердце колотится, руки дрожат, на душе более чем смурно. И уж, разумеется, у него самого валидола отродясь не водилось, у здоровяка Котляренко даже и спрашивать смешно, а спуститься вниз и позаимствовать таблетку в аптечке любой дежурной машины Карамазов, конечно же, не догадался. Ну, совершенно ничего не оставалось, как позвонить по внутреннему телефону младшему лейтенанту Карамазовой.

— Марина, это я... Ты извини, Бога ради, — бурчал в трубку Родион Фёдорович, — больше не к кому обратиться... Есть у тебя валидол?

Марина — на удивление сдержанно — ответила коротко:

— Есть.

— Впрочем, — пошел ва-банк Карамазов,— уже не надо, мне вроде бы легче, — и пустил в трубку лёгкий стон, глухой такой, невнятный, короче — стон настоящего мужчины.

— Ну, хватит шутить! — строго сказала Марина и положила трубку.

Родион Фёдорович не успел до конца разгадать смысл её последней фразы (что значит шутить?), как в дверь почтительно постучали и молоденький рядовой мильтоша преподнёс ему упаковку валидола: «Приказано передать!»

Следователь Карамазов улыбчиво вздохнул и положил под язык сразу две таблетки.

* * *

Родион Фёдорович опасался, что с Любовью Степановной Кушнарёвой трудно будет разговаривать в этот день, но она — по крайней мере первые полчаса допроса — держалась мужественно.

Да и, видимо, уже очень много слёз выплакала эта преждевременно увядшая женщина за свою жизнь и особенно за последние сутки. Она рассказала, что жили они — муж, жена и сынишка — счастливо на Сахалине. Когда Олегу исполнилось всего десять месяцев, по настоятельному требованию детского врача, Кушнарёвы уехали на материк, обосновались под Барановом. Примерно через год отец Олега их бросил и сбежал обратно на Сахалин. До пяти лет Олега воспитывала одна мать. Потом вышла замуж за этого «идиота». Он Олега не усыновлял, но относился к нему нормально, как почти что к родному. От второго брака есть дочурка, Машенька...

Жили некоторое время хорошо. Получали алименты от отца Олега, новый муж зарабатывал прилично и всю зарплату— вы не поверите? — до копеечки отдавал. Достаток был, дети ни в чём — вот истину вам говорю! — ни в чём не нуждались...

— Олежек, в отличие от многих других детей, рос очень впечатлительным, жалостливым. То, помню, принесёт домой замерзающего воробья, то раз кошку притащил: говорит — мяучит, плачет, потерялась, видно. А кошка-то — скелет облезлый, сразу видно, что бездомная...

— Оставили?

— Чего?

— Ну, кошку ту оставили, спрашиваю?

— Да куды там! Заразу всякую в дом тащить. Отволоки, говорю Олежке, подальше — пусть люди добрые да богатые приберут...

— А скажите, Любовь Степановна, как учится Олег?

— Хорошо. Очень хорошо. Сейчас, правда, хуже стал — в десятый с тремя тройками перешёл. Память у него хорошая, читать любит... Ой, чуть не забыла, товарищ следователь, он же у меня стихи сочиняет! Самые настоящие, в рифму. Как бы вы почитали, а? Ведь... ведь... в стихах-то — вся душа его. Он у меня добрый... Да вот связался с хулиганами. Как мне этот Савельев не нравится — ужас! Говорю Олежке: перестань с ним якшаться, вон лучше с Ивановским дружи, какой хороший, сразу видно — не хулиган...

— С кем, с кем? — встрепенулся Карамазов.

— Да Олежек-то с сынком нашего заместителя председателя горисполкома вроде дружить начал, познакомились где-то на дискотеке. Уж я и не чаяла — этот не чета Савельеву.

— Хорошо, Любовь Степановна, скажите ещё, как у вас сейчас обстановка в семье? Вы разведены со вторым мужем?

— Да… товарищ?

— Родион Фёдорович.

— Да, товарищ Родион Фёдорович. Пить уж больно много и часто он начал. Правда, тихий он, не скандалит. Но всё равно — какая уж это жизнь?.. Вот развелись, а разъехаться не можем. Так и живём под одной крышей, года уж, почитай, полтора... А к Олежке отчим нормально относится, не обижает... Да и сыночка его как-то уважает. Он даже, я вам по секрету скажу, — женщина стыдливо улыбнулась и заговорщицки оглянулась вокруг, — иногда забудется и батей его назовёт... Представляете?

— Любовь Степановна, вспомните, пожалуйста, что делал ваш сын 23-го июля?

— 23-го?.. Так… Да, я пришла с ночной смены в семь утра — Олежка ещё спал… Когда он вернулся в тот день, точно я не помню…

— А к вечеру этого дня он вёл себя обычно или, может быть, что-либо странное было в его поведении?

— Знаете... Вы знаете... Вы знаете, точно, меня ещё поразило— он выпивши был, какой-то весь горячий, грубый и— да, да, вспомнила — всё руки мыл... С мылом, потом содой стал тереть. Я ещё спрашиваю: чем ты руки измазал? А он дёрганый весь: ничем, говорит, отстань!.. А вообще, что же в конце концов случилось?

Женщина словно только теперь поняла, где она сидит и с кем разговаривает.

— Скажите, что Олежка натворил? Что он мог такого натворить?

Родион Фёдорович налил в стакан воды, поднёс его несчастной матери, заставил выпить до дна этот казённый бокал горечи и успокоил:

— Не волнуйтесь, Любовь Степановна, я хочу надеяться, что ваш сын вернётся домой. Мы разберёмся.

* * *

Карамазов решил немедленно ехать в Будённовск, так как Кушнарёва сообщила на допросе важную деталь: оказывается, у пацанья из дома №13 по Профсоюзной улице имелась своя резиденция< — подвальчик, принадлежащий семье Козыревых.

По дороге, вспомнив об увечье Олега, спросил Любовь Степановну — что произошло? Мать рассказала, что весной прошлого года её сын и Матвей Козырев сделали какую-то самодельную бомбу, и та взорвалась. Матвей отделался, счастливчик, испугом и лёгкими ожогами, а Олега изувечило.

— Одно и утешение, — спокойно, даже с улыбкой сказала вдруг Любовь Степановна, — что Олежка застрахован был. Мы зараз шестьсот рублей получили... Целых шестьсот! Часть на магнитофон Олежке потратили — очень уж он любит всё это. Вот и треклятый магнитофон из машины притащил домой, говорит, на время ему дали, на сохранение…

Матвея Козырева следователь застал в самом наиприятнейшем состоянии духа — стали известны результаты сочинения, и теперь Матвей уже считался студентом пединститута.

— Значит, учителем хочешь стать? — полюбопытствовал Родион Фёдорович у сияющего медным пятаком Матвея.

— Учителем не учителем, а диплом ещё никому не помешал...

Сарай-подвальчик, куда они спустились вдвоём, как и ожидалось, на дворец не походил. Дощатые стенки отгораживали уголок подвала, пол — земляной, самодельные стол и стул, распластался продавленный диван, на стенах календари с кинокрасавицами и рекламы мультиков. У стены побулькивает в толстых трубах вода. Только-то и ценного — радужные панели цветомузыки да настоящая подкова на двери под крупной надписью «Rock!».

«Здесь я и задавлю отличника!» — подумал следователь и, усевшись на стул, предложил:

— Садись-ка, Матвей Козырев, поговорим... Расскажи мне для начала, что за взрывное устройство вы изобретали с Кушнарёвым в марте прошлого года?

— Да так... Олег нашёл на свалке синтетического завода трубку какую-то с крышкой. Мы и хотели вскрыть её, а там — пироксилин оказался. На этой свалке пироксилин вообще мешками валяется. Все ребята городские его там собирают и бомбочки или ракеты делают. А Олегу вот не повезло... Между прочим, если вам, конечно, интересно, Савельев один раз даже настоящую большую бомбу сделал. В пустой огнетушитель пироксилину набил и взрыватель с квадратной батарейкой приладил. Я ему говорю: не сработает, а он спорил... Хотели мы рыбу глушануть в Студенце. Её таким способом можно сразу взять о-го-го сколько!..

— Это вы сами додумались или подсказал кто?

— Да что там думать... В кино раз — в «Фитиле», что ли? — видели, как глушили рыбу взрывчаткой... А ещё помню, Геннадий Хазанов рассказывал по телеку — вот умора! — как они с дядей, чтобы не сидеть как дураки с удочками, забросили в речку противотанковую мину. Она — ха-ха!— так рванула, что со дна не только рыбу, а и затонувший в прошлом году трактор подняло. Умора! Вот и мы хотели попробовать свою бомбу. Мне лично очень интересно было бы посмотреть, как она жахнет. Жаль, не сработала!..

— Ну-ну, — только и произнёс Карамазов. — Скажи мне лучше, Матвей, чем вы здесь занимаетесь: курите? выпиваете? порнографию смотрите? Так, да?

— Нет, что вы, — надменно удивился Козырев,— я лично не пью и не курю. У нас один Олег курит, да и то выходит за дверь, чтоб здесь не дымить. А выпивал я один только раз, на Новый год нынешний... Вообще-то у нас один Савельев любитель этого дела. Он, точно, бывает, и перестарается. Раз даже дурно ему стало, так потом дня три чистоту наводили да проветривали. А насчёт порнографии... Вообще-то... вообще-то да, кто-то принёс однажды плёнку с такими кадрами, мы её через фильмоскоп смотрели... Не знаю, чего там интересного — гадость! Она, плёнка эта, потом исчезла куда-то...

Родион Фёдорович, нарочно не глядя на Матвея Козырева, тихо и веско сказал:

— Этот, как его? — Матвей, я очень рад за тебя, что ты стал студентом, что у тебя впереди спокойная целенаправленная жизнь... Только знаешь ли какая штуковина? Я очень сильно подозреваю, что Кушнарёв и Савельев совершили убийство двух человек... Понимаешь? И вот когда это будет доказано, а доказано это будет непременно, вдруг выяснится, что некий Матвей Козырев из каких-то ложных побуждений скрыл от следователя очень важные детали. То есть, попросту говоря, способствовал сокрытию преступления... Представляешь, чем это может закончиться?

Отличник явно сомлел. Карамазову даже жалко его стало. Он, чтобы не затягивать шершавую сцену, форсировал голос:

— Быстро говори: видел оружие у Кушнарёва и Савельева?

— В-видел...

— Какое? Где? Когда?

Теперь следователь полностью владел ситуацией.

— Сначала пистолет был — во-о-от такой громадный. Его Олег с Максимом сами сделали. Это когда Савельев в ПТУ учился и на практику на завод ходил. Да там пистолет-то — умора: дуло кривое, весь изолентой перемотан. Он здесь вот на стенке одно время висел, в кобуре деревянной. А потом Савельев обрез принёс— где уж достал, не знаю. Я говорил всё время — доиграетесь. Правда-правда говорил... Потом — это с месяц назад — и обрез, и пистолет исчезли. Я подумал, что они, Олег с Максом то есть, кому-нибудь отдали их...

Выбравшись из подвала вместе с очень сильно вспотевшим Матвеем Козыревым, Родион Фёдорович обнаружил, что на мир уже опустились вечерний покой и благодать. Пожар вечерней зари, раскалив полнеба, обещал на завтра ветер, неуют и тоску. «Эх! — подумал с сожалением Карамазов. — Завтра я буду злым, придирчивым и очень нервным... Хотя, может, оно и к лучшему».

Он, вместо того чтобы сразу направить стопы к соседнему дому, где его уже дожидались, вероятно, вернувшийся из лесной глухомани Никола и разваренные макароны с жирной мокрой колбасой, вошёл зачем-то в последний подъезд, поднялся по лестнице и позвонил в квартиру Екимовых. Алиса открыла следователю сама — хотя, кроме неё, кто ещё мог открыть? Мать Алисы, как уже было известно Родиону Фёдоровичу, лежала третий год прикованная к постели параличом.

«Вы не на работе?» — чуть не ляпнул он и больно прикусил язык.

— Можно? Я на минутку, — как-то просительно сказал он и вошёл.

И снова, ещё только Алиса открыла ему, одетая совсем по-домашнему — в скромный цветастый халатик, он испытал сладкий томительный ожог в груди от прикосновения к глазам своим удивительной девичьей красоты. Ну никак Карамазову не удавалось совместить с Алисой Екимовой дурно пахнущее слово «проститутка».

— Что вам надо? — не очень приветливо спросила Алиса, чувствуя себя, вероятно, не очень уютно перед мужчиной в таком простецком домашнем неглиже. — Ещё желаете узнать подробности о нашей профессии?

— Зря вы так, Алиса, зря... Вы знаете, вам очень идёт, когда вы улыбаетесь и добрая.

— Да? Это интересно. Спасибо. Вы это как мужчина говорите или как страж порядка и нравственности?

— Хорошо, поговорим о деле. Я к вам, собственно, с просьбой...

— Кто там? Кто пришёл, доченька? — раздался вдруг стонущий голос из глубины квартиры.

— Это ко мне, мам, по делу, не волнуйся, — Алиса жестом пригласила Карамазова на кухню и поплотнее прикрыла дверь в комнату.

— Кофе будете?

— Знаете, не откажусь, — охотно откликнулся Родион Фёдорович, углядевший зорким взглядом сыщика, что на конфорке уже доходила до кондиции порция обалденно пахнувшего кофе. Над краем турки показалась шапочка пены.

После первого божественного глоточка, разомлев, Карамазов галантно подсюсюкнул:

— Уютно у вас...

— При моих доходах уют создать нетрудно, — отрезвила его хозяйка. — Так какое у вас дело?

Следователь посерьёзнел, встряхнулся, убрал ногу с ноги, сел прямо.

— Дело вот в чём, Алиса, я хочу попросить вас помочь мне, себе и Олегу.

— В каком смысле?

— Слушайте внимательно: завтра утром вы приедете в Баранов. Я устрою вам свидание с Олегом. Вы должны убедить его полностью признаться.

— В чём признаться?

— В убийстве. Они с Савельевым совершили убийство. Если завтра Олег признается сам, до того как я заставлю его это сделать, я оформлю это как явку с повинной... Понимаете?

— Я не верю, что Олежка убил, — глухо, подняв зачем-то чашку с кофе к самым ресницам и заглядывая в её тёмное горячее нутро, как в бездонную скважину, ответила Алиса. — Это если и убил, то Савельев, а Олежка просто присутствовал, просто свидетель..

— Вот и надо, чтобы он всё подробно и чистосердечно рассказал. Убедите его в этом. Убедите, что ему самому будет лучше.

— Куда уж лучше, — вздохнула и потом всхлипнула девушка. — Теперь влип мальчишка, всё равно посадят...

Карамазов переждал, не решаясь её успокаивать, потом попросил:

— Алиса, покажите мне стихи Олега.

Она принесла тонкую школьную тетрадку с крупной надписью на обложке — «Стихи О. Кушнарёва».

— Это я сама переписала — он на разных листочках, обрывках пишет.

Следователь раскрыл, полистал, вчитываясь в неуклюжие, но странно притягательные строки. Особенно заинтересовало его стихотворение под названием «Хочу стать собакой». Родион Фёдорович перечитал его дважды, запоминая:

* * *

На следующий день, уже ближе к обеду перед следователем УВД старшим лейтенантом Карамазовым лежала бумага:

«Я, Кушнарёв Олег Владимирович 1971 года рождения проживающий в городе Будённовске по улице Профсоюзной д. 13 кв. 34, признаю себя виновным.

23 июля 1988 года я и Максим купив в магазине № 28 две бутылки вина “Агдам” поехали на реку Селява. С собой мы взяли обрез 16-го калибра и самодельный мелкокалиберный пистолет для того чтобы пострелять грачей и собак которые часто там бывают. Приехав туда на автобусе мы слезли на шоссе и пошли пешком. Когда мы шли по дороге то заметили в кустах автомобиль “Жигули” восьмой модели кофейного цвета. Мы прошли дальше. Там выпив вино мы решили угнать автомобиль и покататься на нём. На реке было ещё несколько машин но эта нам понравилась больше всех. Подкравшись к машине мы долго ничего не делали. Потом решили завести машину. Когда мы сели в автомобиль из кустов выбежал мужчина лет 35-40. В руке он держал топорик. Испугавшись что нас могут убить мы выскочили из машины. Максим выстрелил в мужика из пистолета, он пошатнулся. Тогда я будучи в сильном алкагольном опьянении тоже выстрелил из обреза. Мужчина упал. Мы сначала очень испугались но потом увидели девушку в одном ливчике и трусах она тоже что-то держала. Мы испугались что она может всё рассказать. Тогда Макс подбежал к ней и повалил. Когда он встал я выстрелил куда-то в её сторону, не знаю попал или нет но она опять упала. Макс возился там ещё немного и всё кончилось. Когда волнение немного прошло мы решили их спрятать. Отнеся их в сторону мы сели в машину и поехали домой. Приехав в лес мы решили сначала бросить машину когда она застряла. Закрыв её мы ушли. Но на следующий день мы вернулись втроём. Дальше всё шло так как я рассказывал прежде.

Признаю себя виновным и прошу удовлетворить мою просьбу до суда отпустить меня под расписку. Я очень прошу.

4 августа 1988 г.»

Следователь Карамазов, читая, еле сдерживал себя, чтобы не править орфографию и не рисовать пропущенные запятые. Прочитав, скрипнул зубами и шарахнул по столу кулачищем так, что подпрыгнул настольный календарь и покатились в разные стороны ручки да карандаши.

Потом подшил бумагу в дело, походил по кабинету, упражняя кисть правой руки на сжатие, и приказал привести задержанного Савельева.

15

ДОПРОС С ПРИСТРАСТИЕМ

После нескольких моросливых, по-осеннему промозглых дней лето вдруг решило возвернуться и побаловать барановцев истомной жарой.

В воскресенье, 14 августа, солнце с утречка пораньше деловито разгребло невесомые чистые облачка далеко по окраинам неба и принялось весело обдувать горячим своим дыханием взмокшую, уставшую от непогоды землю. Задышало всё вокруг, повеселело, парок поднялся.

— Рота... Па-а-адъём! — Родион Фёдорович безжалостно сдёрнул с Николая одеяло. — В такое утро спят только ночные тати, молодожёны и совсем уж бессовестные люди. Вы кто из них, товарищ лейтенант?

Шишов попробовал ухватить одеяло, но лишь загрёб руками воздух. Тогда он открыл глаза, угрюмо посмотрел прямо перед собой в пространство и пробурчал:

— Ну тебя. Тоже мне. Выходной же.

— Коля, ау! Проснись и погляди в окно. Впереди — нудная осень и глухая зима: ещё наспимся. Давай-ка быстро хавать да активно отдыхать. Я вот чего думаю: надо нам поехать на Барановский пляж — покупаемся, на народ поглядим, ну и, как водится, себя покажем... Давай быстренько!

Шишов не сразу расшевелился. Да и то! Со своим делом Крючкова он застрял окончательно и бесповоротно. Лишний раз допрашивать Ивановского, а тем более Быкова Николай не решался, лесник Тарасов ничего существенного ему не сообщил, так что следователь Шишов терпел фиаско и хмурился.

У самого Карамазова дело продвигалось, само собой, более успешно. За эти полторы недели горячей работы он набил бумагами уже две папки, более-менее полно воссоздал уже картину преступления документально. Оставалось, на первый взгляд, набить бумаженциями примерно ещё одну картонную обложку (ох, и жуткое количество бумаг приходится заполнять в ходе следствия!) и — пожалуйста, передавай дело в суд, ставь в своём послужном списке ещё одну галочку. Но имелась одна запятая, которая шибко смущала следователя Карамазова. Эта запятая нарушала целостную картину преступления и заставляла старшего лейтенанта Карамазова на все подталкивания своего начальства и прокурора упрямиться и продолжать расследование.

Дело в том, что...

* * *

«Впрочем, чёр-р-рт меня побери! Я — отдыхаю! Не думать, не думать, не думать о деле!» — сам себя оборвал Родион Фёдорович.

Они шагали с Николаем уже по Набережной в Баранове к мосту.

— Этот, как его? — Николай, я чувствую, тебе для полной бодрости не хватает сочного анекдота... Так? Слушай. Значит, идёт по улице майор милиции. Само собой, плотный и важный. Видит, кому-то памятник устанавливают.

— Товарищи, — спрашивает строго, — кому памятник?

— Чехову, — отвечают.

— А-а-а, — кивает наш майор, — это который «Муму» написал?

— Ну, что вы! «Муму» Тургенев написал.

— А зачем вы тогда Чехову памятник ставите?..

Шишов, как всегда, выслушал «милицейский» анекдот индифферентно, но, правда, зашагал бодрее. Он даже — вот новость! — подбоченился и выкруглил грудь при виде показавшихся прелестных загорелых девчушек в коротких юбчонках и сногсшибательных тугих шортиках. А когда друзья-пинкертоны перешли по качающемуся мосту в зону отдыха и попали в царство почти вовсе обнажённых девичьих и женских тел, холостяк Шишов ещё сильней приободрился, забыл про милицейскую суровость и свои тридцать лет. Карамазов же, соломенный вдовец, тем более разыгрался, резвиться начал, словно молодой жеребчик, глазенапа на красавиц барановских запускать и шутить двусмысленно.

Казалось, весь город Баранов собрался в этот день на пляже. Друзья еле отыскали пятачок свободной муравы, расстелили покрывальце, сдёрнули свои динамовские фирменные майки и совсем затерялись в массе голых и беззаботных сограждан. Хотя, впрочем, таких белокожих, как Шишов с Карамазовым, надо было ещё поискать — но что же делать, если служба у них такая собачья?

Искупнувшись в не очень-то чистых водах Студенца, Николай помчался в круг волейболистов, а Родион Фёдорович с наслаждением распластался под солнцем, прикрыл лицо майкой и незаметно погрузился в свои проклятые, душу изматывающие проблемы...

* * *

Савельев вначале кобенился, не признавался, пока следователь не предъявил ему листок с каракулями Кушнарёва.

— Вот сука! — изумился малый, чуть не заплакав от злости. — Ведь договорились же!..

Он с ненавистью зыркнул на старшего лейтенанта, швырнул на стол листок.

— Чего ж рассказывать, если тут уже всё написано?

— Ну, всё не всё, а детали уточнить надо. Давай-ка сам расскажи по порядку — как готовились, кто план разрабатывал, где оружие взяли, как собирались, что на поляне произошло... Давай, давай. И чем подробнее и правдивее — тем для тебя лучше. Итак, я слушаю...

У приятелей давно уже зародилась мечта — заиметь мотоцикл. Свой. Хотя бы один на двоих. Пусть и не новый. Решили денег накопись. Копили, копили, на школьных и пэтэушных завтраках экономили, бутылки сдавали, у родителей клянчили... Подсчитали однажды свои капиталы — кот наплакал, и полсотни не набралось.

Тогда и решили провернуть крупную операцию — угнать велик и выгодно продать. Велосипеды ведь страшный дефицит! Кто угонял? Ну кто-кто: Олежка на стрёме стоял, а он, Савельев, сел на велик у хлебного магазина и рванул за угол. А толкнуть должен был Кушнарёв в пожарку — там брат у него сродный пашет, знакомых много. Только ничё не получилось, велик старый попался, расхлябанный, его даже за двадцатник никто не купил. Олежка под конец даже червонец просил, говорил — очень уж хозяину велосипеда деньги нужны. Бесполезно! Пришлось велик этот в речку шугануть.

Вот и придумали тогда: чем так рисковать да мучиться за пустяки, лучше сразу — машину. Вот и будут два мотоцикла, да ещё бабки останутся... Чего бы родителям сказали? Да сначала где-нибудь в лесу бы «Явы» прятали или ещё чего придумали... Главное — купить!

А оружие, значит, так достали. Ещё раньше, до задумки той — убивать-то ведь не собирались. Обрез купили у какого-то пьяного парня в Баранове. Прямо на улице. За двадцать рублей. Правда! Тому, видать, похмелиться не на чё было вот и загнал обрез первым встречным. Патроны у отца пришлось смылить — у него бескурковка тоже 16-го калибра. А пистолет для интереса сделали. На заводе чего хошь можно склепать, даже пулемёт. А тут, Господи, трубку подходящую, ручку из эбонита, ударник с пружиной — всего делов-то... Зачем? Да так, по воронам пострелять, по банкам консервным, по кошкам. По кошкам, правда, трудно попадать — так ни одной и не ухлопали.

А в тот раз это оружие просто так, для поддержки духа взяли. А вообще хотели по науке. В кино видали, как человека можно эфиром усыпить, достали этот самый эфир... Где? М-м-м... Да уж и вспомнить трудно. Где-то достали, в аптеке вроде. Взяли ещё веревку, чтобы, значит, в случае чего связать хозяина тачки. Ещё подшлемники пожарные, они как маски, это Олежка достал... И ещё он перчатки принёс, резиновые, вроде у соседа своего взял, у Матвея... Про перчатки тоже в кинах показывали.

Ну, в ту субботу собрали закусь, взяли — правильно — пару «Агдамов»: продавщица злая попалась, заартачилась, пришлось какого-то мужика просить, чтоб купил. Вот, и еду, и барахло в две сумки сложили и — на Селяву. Там каждый раз по выходным столько тачек— только выбирай.

С автобуса слезли на повороте и с километр топали вдоль леса. Потом свернули к речке, там жёлтый «жигулёнок» стоит. Ну, стали наблюдать и усекли — там мужик и баба. Уже старые. Но ничё бы не получилось — место открытое, а на другом берегу сено косят, народу полно…

Тогда к дороге вернулись и дальше пошли. И тут из леса «восьмёрка» вывернула — блеск! И цвет подходящий. Лёвик и говорит: «Вот эту и будем брать». Лёвик? Какой Лёвик?.. Да Олежек, конечно! А машина эта в лес опять — нырк. Ну, засекли место и решили подзакусить сначала, вдарить для смелости. Сели под берёзой, поддали... Да, всё, обе бутылки. Я, понятно, побольше — Олежка слаб к вину...

Потом подались к машине. Вначале музыку услыхали — маг у них пахал. Ну, за кустами маски натянули, перчатки. Он, Савельев, пистолет взял, Олежка с обрезом... Да какой к чёрту эфир! Там мужик оказался такой здоровый, да ещё двое их... Как откуда?.. А-а, так забыл: Олежка же на разведку сперва сходил с подзорной трубой — у нас труба была. Он всё и разглядел. Мужик, говорит, крепкий, двое их — лежат и сосутся...

Ну, а дальше всё, как Олег расписал. Только ничё у мужика в руках не было. Он вскочил и орёт чё-то, сразу видно — начальник: кто позволил?! А сам глаза от страха вытаращил...

Ну, я думаю: была не была. И стрельнул — куда-то в грудь. И тут Олежка как жахнет... Метра три всего было — у него, у мужика-то, вся грудь сразу в дырках, кровища... Ну, он вниз лицом — бабах!..

Девушка-то? А она, секу, вскочила и вот-вот заорёт на весь лес или рванёт от нас. Я тогда кинулся к ней, повалил и прижал. Чтоб Олежка успел перезарядить — с пистолетом возни больше. Я как усёк, что он курок взвёл, отскочил в сторону. «Стреляй!» — кричу. А он тянет. Девчонка уже на колени встаёт, смотрит на него, руки тянет... Главное — молча, онемела, видно. Ну, тут он вдарил. Она на спину шмякнулась... Вот и всё.

— А что имел в виду Кушнарёв, написав: «Макс возился там ещё немного и всё кончилось»?

— Ну... когда она упала, девка-то, она живая ещё была — дышит так быстро-быстро, будто из воды вынырнула. Глаза у неё открыты, уставилась в одну точку, и рот приоткрыт. Ну, я на её глаза посмотрел, и мне как-то неприятно стало... Нет, не забоялся, а именно как-то неприятно... Я такого взгляда никогда не видал. Мне её жалко даже стало, я и решил добить, чтоб не мучилась... Ну, тут у них среди еды нож валялся, охотничий. Я схватил его и саданул её раза три... Да — три: в шею два раза и потом в живот. Ещё удивился — почему нож так туго в тело входит? Как в резину...

Они сами виноваты! Если б не сидели у машины, пошли бы в лес подальше, грибы искать или ещё чего. Тогда мы просто бы угнали машину и без убийства обошлось... И чего им стоило?

Ну, перчатки мы потом в речку выкинули — когда тех оттаскивали, все в крови перемазались. А оружие и подшлемники закопали там же, в лесу...

— А золото?

— Какое золото? Не брали мы никакого золота! Может, потом, после нас кто-нибудь их нашёл и поснимал кольца?.. Ну, вообще-то ладно — чего это я? Было золото. У ней серёжки с красными камушками, колечко и перстень, а у мужика, у этого редактора-то кольцо обручальное.

— А часы почему не сняли?

— Да кому они щас нужны? Притом в крови измазаны — противно стало.

— И куда же вы золото дели?

— А тоже закопали, только в другом месте. В тряпку завернули, в мешочек целлофановый и закопали. Показать? Попробую...

Савельев вдруг глумливо осклабился и мерзко хихикнул.

В этот момент дверь кабинета скрипнула, и без стука вошла Марина. Карамазов оторопел. Жену он не видел уже несколько дней и увидеть вот так запросто, у себя, не ожидал. Стало жарко, знойно, аж невмоготу. Но не успел Родион Фёдорович подняться, вскочить, как вдруг Савельев метнулся из угла к Марине и повалил её на пол. Колени её бесстыдно и жутко заголились.

«Да он что?! — задохнулся Карамазов. — Показывает, как он Юлию удерживал?»

— Стреляй! Стреляй скорей! — протявкал Савельев, извернув к нему отвратную свою морду.

— А-а-а!.. — тоненько закричала Марина, и только тогда Карамазов, преодолев циклопическую тяжесть, оторвался от стула и бросился к ним.

Он схватил парня за шкирку, с неожиданной лёгкостью рванул его вверх и со всего маху жахнул прямо ряхой о стену. Кровавый страшный отпечаток расплылся на белой стене, по сторонам разлетелись тёмные брызги. Карамазов, костенея от ужаса, кошмара происходящего, шмякал-гвоздил подонка об стену лицом, всё обильнее размазывая его кровь и сопли по чистой светлой поверхности.

А в мозгах кололась и царапалась тоскливая мысль: «Я сейчас стану убийцей! Убийцей!.. Как бы руки в крови не испачкать!..»

* * *

— Родион! Эй! Заснул, что ль?

Карамазов очнулся от забытья и сел. В глазах после удушливого сна затемнило, шум пляжа накатывал волнами. Вот мерзость! Приснится же такое!

И тут он ощутил, что весь горит, словно плеснули ему на кожу кипятка. Э-э-э, да он сгорел вконец— ещё немного и волдыри появятся. Николай срочно потащил его в воду отмачивать.

Да-а, уж что-что, а отдыхать шерлоки холмсы не умели. Когда засобирались домой, то поняли, что пляж им выйдет боком. С Карамазова, наверняка, в муках слезет старая кожа и будет нарождаться новая. А Шишов уже толком не мог шевельнуть руками и согнуться — переиграл в волейбол.

Но на этом их пляжные приключения не кончились. Родион Фёдорович не сразу даже понял, что же отвлекает его от разговора с Николаем, тревожит слух. Потом врубился: неподалёку от них под деревьями отдыхала компашка юных барановцев. И девчушки, и пацаны дружно дымили, играли в карты и пускали по кругу большую захватанную банку с пивом. Обычная картина. И, конечно, сплошь и рядом для связки слов ребятки, да и порой девчонки, применяли, как вычитал Карамазов в одном из Колиных протоколов, «отлагательные прилагательные сексуального порядка». Но терпеть можно было — громко не кричали.

Однако появился ещё один в их компании — длинный смазливый парень с сытым барственным взглядом. Видимо — лидер. Все эти ребятишки повскакивали, загомонили вокруг него: Феликс да Феликс!.. И вот этот Феликс даже и не подумал приглушить свой прорезавшийся не так давно басок. Как же он загибал! Девчонки млели. Женщины вокруг забеспокоились, потащили детей подальше, к воде. Мужчины уткнулись в газетки или продолжали подрёмывать — со слухом что-то. А может, и правда — спят?

Родион Фёдорович, сидя на подстилке и затягивая шнурки кроссовок, окликнул:

— Этот, как его? — молодой человек! Да-да, вы. Давайте попробуем без ругани, а? Не надо — женщины кругом, дети...

— Да пошёл ты... коз-з-зёл! — смачно выругался длинный и, отвернувшись, продолжал что-то ботать.

Девочки-мальчики, похихикивая, весело поглядывали на Карамазова. Он зашнуровал кроссовки и оттолкнул руку Николая, отмахнулся от его успокаивающих слов: «Может, ну их?» Медленным шагом Родион Фёдорович направился к компашке. Многие из отдыхающих повернулись, расположились поудобнее, приготовились зрительствовать.

Парень знал, что к нему приближается этот «козёл», но характер выдерживал, не оборачивался. Его щеночки расступились, пропуская Карамазова. И только в последний момент Феликс этот резко развернулся и напружинился.

— Чего те, мужик, надо?

Родион Фёдорович, чтобы не спугнуть, не спровоцировать парня на удар, очень медленно, плавно поднял правую руку и положил ему на плечо, обхватив пальцами самый выступ, где скользит под кожей и мышцами нежная конструкция плечевого сустава.

— Феликс, я тебя очень и очень прошу не выражаться в общественном месте... Ну просто о-о-очень прошу.

Мальчики и девочки опупели и, раскрыв рты, таращились на эту сцену. Зрители тоже не могли ничего понять. Парень, ещё минуту назад излучающий силу и власть, пугающий незнакомых людей жёстким циничным взглядом, вдруг сморщился, начал извиваться, приседать и наконец тоненько фальцетом взвыл на весь пляж:

— Ой! Ой! Ой! От-пус-ти-те!

Карамазов чуть ослабил мёртвый захват, выпрямил Феликса и спокойно спросил:

— Будешь ещё матюгаться?

— Ой, нет, нет! Ой, моя рука!..

И, уж конечно, откуда-то сбоку, из гущи багровых лоснящихся телесов донеслось ожидаемое:

— Ишь, бугай, пристал к мальчонке, издевается!..

Тьфу!

* * *

Всю дорогу домой — и до автобуса, и в самом Будённовске — Карамазов шагал так зло и размашисто, что Шишову приходилось семенить за ним. Родион Фёдорович стриг пространство ногами и, разряжаясь от пляжной сцены, говорил без умолку, философствовал:

— Ну ты посуди, Николай, что это получается? Почему мусор-то наверху всегда, а? Вот ведь Юля Куприкова — жизнь уже прожила, а мы с ней не увиделись, не поговорили... Вон Дима Сосновский — любил он её. Побеседовал я с ним — чудесный парень. Где он? Не видно и не слышно — тихо живёт. А Алиса, твоя соседка, что, плохая скажешь? Да чудесный она человек, только жизнь её ломает и коверкает. Да и Олег Кушнарёв сам по себе разве сволочью был? А ребятки эти — в компании? Да многие из них— нормальные, а вот ломаются, выпендриваются, блатных зачем-то из себя корчат...

Коля, стыдясь, видимо, своего инертного поведения на речке, лишь мычал и поддакивал. Карамазов неожиданно перескочил на своё:

— И эта мразь тоже, Савельев-то, лапшу на уши вешает — вдвоём они были, видите ли! А три подшлемника в сумке? А три пары перчаток зачем им Козырев дал? А на подзорной трубе чьи свежие такие отпечатки пальцев? А, наконец, золото куда делось, а?..

Шишов пожал плечами, словно Родион Фёдорович спрашивал конкретно его и ждал ответа.

— Видите ли, где оружие закопали — сразу вспомнил, а вот золото как сквозь землю провалилось... Нет, завтра я на тебя надавлю, гадёныш, всё выложишь! Не могли вы с Кушнарёвым сами до всех тонкостей додуматься, — бормотал как в бреду Карамазов, уже поднимаясь по лестнице. — Олег, тот не скажет — и так себя предателем считает... А этого я задавлю завтра — расколется...

Родиона Фёдоровича, оказывается, бил озноб, трясла лихоманка. Николай уложил его в постель, обильно полил и растёр тройным одеколоном солнечные ожоги, и Карамазов провалился в горячий угарный сон до самого утра.

* * *

На рассвете он вскочил бодрым и по-прежнему злым. Одеколон постарался на славу — кожа лишь слегка саднила, а когда Карамазов похлестал себя всласть контрастным душем, энергии появилось — хоть отбавляй. Едва перекусив и бросив Николаю: «До вечера», — Родион Фёдорович помчался в управление. Ему не терпелось поставить точку в деле, узнать точно и наверняка — кто убил Юлию Куприкову?

Вскоре хмурый, заспанный и заметно полинявший за эти дни Савельев, тупо уставившись в стену, сидел перед ним на стуле. Следователь жёстко потребовал:

— Ну-ка, смотреть прямо! Смотри мне в глаза! И давай ещё раз по порядочку всю сцену убийства. С подробностями.

— Ну чё там... Я уж всё рассказал...

— Давай ещё раз, — с нажимом приказал Карамазов.— Учти, я тебе даю последний шанс сказать всю правду. Ты же лучше меня знаешь, что кое о чём умалчиваешь... Давай, давай! И поубедительнее — почему перчаток три пары, масок тоже, кто и где эфир доставал, о золотишке не забудь... Ну, начинай!

Родион Фёдорович замолчал и с набухающим бешенством слушал, как Савельев, мерзко мотая коленками, тягуче бубнил и мямлил всё про то же, всё уже повторенное и заученное...

— Ладно, — брезгливо прервал Карамазов парня. — Я вижу, ты, братец мой, извини уж, туповат. Ты хоть понимаешь, что будешь отдуваться за кого-то? Ведь получается, что ты организатор группового преступления. Это — раз. А второе — я ведь ни за какие коврижки, голубчик ты мой, не поверю, что ты схватил нож и начал самолично человека резать. Ты ведь, поганец, издали только, с расстояния способен в живого человека пальнуть. А ножом — шалишь: в коленках слабоват...

Следователь всё это говорил, а сам параллельно думал: «Да уж кто поверит! Пырнёт и не задумается... Особенно подпортвейненный... От трусости и пырнёт... Но надо, надо его завести...»

— Пойми ты, одно дело, если ты только из пистолета выстрелил, да ещё, может, промазал (Карамазов сам поморщился: грубо, толсто!), и совсем другое — если нанёс смертельные ранения ножом. Ты что, уже пожил достаточно? Уже не хочешь ни жизни, ни свободы?.. Вот, кстати, послушай, я тебе интересные вещи почитаю...

Родион Фёдорович достал из папки приготовленные листки.

«В областной народный суд от коллектива областной молодёжной газеты “Комсомольский вымпел”. 23 июля был зверски убит и ограблен редактор газеты “Комсомольский вымпел” Фирсов Валентин Васильевич. Мы, его товарищи по работе и идеологическому фронту, требуем, чтобы суд за это чудовищное преступление определил этим извергам высшую меру наказания. Товарищ Фирсов был честным и добросовестным человеком, принципиальным коммунистом. Всю душу и умение он вкладывал в работу. Он был образцом честного служения народу, своей Родине. Как руководитель и коммунист он вносил большой вклад в дело коммунистического воспитания подрастающего поколения. И вот в расцвете сил эти изверги, которые ничего ещё не дали обществу, отняли у него жизнь, горячо им любимую. Много прошло времени после войны, но мы клеймим и будем клеймить позором фашизм за его зверства и человеконенавистничество. Но фашисты были наши классовые враги. А эти, которых нельзя даже назвать людьми, родились и воспитывались в нашем обществе, ходили в советскую школу, пользовались благами, создаваемыми трудом честных советских людей, среди которых был и Валентин Васильевич Фирсов. И потому эти изверги, способные так легко и зверски убивать своих братьев по советской Отчизне, для нашего общества страшнее и опаснее фашистов, и нет им места на этой земле. Смерть извергам!»

Карамазов невольно перевёл дух и почему-то вновь подумал, что эту бумагу сочинила Полина Дрель, тем более подпись её стояла первой.

— Ну, что скажешь?

Савельев пожал плечами.

— Ага, ты, вероятно, про себя сейчас усмехаешься? Дескать, на дурочку следователь берёт, запугивает... Так, да? Ладно, ещё вот это послушай. Это — посерьёзнее...

Родион Фёдорович совсем другим, каким-то хрипловатым, страшным для Савельева голосом медленно и веско прочитал:

«В Президиум Верховного Совета СССР от студентов Барановского государственного педагогического института. В нашей области за последнее время участились дикие, не укладывающиеся в человеческом сознании преступления. И вот совсем недавно на берегу реки среди бела дня была истерзана и убита несовершеннолетними преступниками Юлия Куприкова, студентка нашего института. Трупы Куприковой и Фирсова, который был с ней, обнаружили на восьмой день, и всё это время убийцы катались на похищенной машине Фирсова, развлекались похищенным магнитофоном, весело отдыхали. Примите в связи с этим случаем в отношении этих зверей (людьми их назвать нельзя) закон о возможности применения высшей меры наказания. Пробил час показать всему народу нашему, что несовершеннолетние в отдельных случаях могут быть приговорены к расстрелу...»

— Далее, — сказал тихо, как-то задумчиво Карамазов, — идут подписи. Видишь, сколько их? Почти триста пятьдесят. А вот ещё подобное письмо от жителей улицы Набережной, соседей Куприковых. Видишь? И здесь около пятидесяти подписей. Прочитают в Москве, подумают, да и решат: уважить просьбу стольких людей... А?

Савельев, судя по всему, окончательно отупел под этим нажимом, потерял способность соображать и решил отмолчаться. Следователь видел, что разговор их сейчас зайдёт в тупик, и этот гадёныш, промолчав ещё минуты две, утвердится в своём молчании, окопается и потом его до-о-олго из раковины не выколупаешь.

И тут как-то сразу, вспышкой вспомнился омерзительный пляжный сон, жуткая заголённость Марины... И моментально, как кадр в кино, мелькнуло в памяти разлагающееся тело Юли Куприковой... Карамазов испугался, что сейчас сорвётся, но было поздно...

Он как бы со стороны сам за собою наблюдал и видел, как он медленно, зловеще медленно поднимается, тяжело упёршись кулаками в столешницу, как наполняется кровью, темнеет его лицо, как пугающе стремительно он бросается к застывшему Савельеву и хватает его скрюченными от напряжения пальцами за плечо — точно так же, как того долговязого Феликса.

Максим Савельев даже вскочить не смог, даже крик у него не получился. Он только распахнул слюнявый рот и высунул от боли толстый, похожий на обрубок щупальца, шевелящийся язык. Глаза его подкатились...

Родион Фёдорович пересилил себя, чуть опомнился и громадным напряжением воли разжал свой железный зажим, но руку на плече оставил. Дождавшись, когда зрачки Савельева вернулись на орбиту и рот закрылся, он погрузил свои тёмные взбешённые глаза в туманный заслезившийся взгляд парня и, чётко артикулируя, словно глухонемому, спросил:

— Кто? Кто третий?

Савельев, с ужасом глядя на него, послушно выдохнул:

— Ивановский...

— Кто?! — старший лейтенант Карамазов не поверил собственным ушам.

16

ЗАПЯТАЯ

Три дня Родион Фёдорович не находил себе места.

Дело в том, что Лёва Ивановский, оказывается, укатил к родственникам в Одессу — отдохнуть, видите ли, перед армией. За ним снарядили нарочного, а Карамазов в ожидании встречи с Ивановским-младшим нервничал, боялся, что как-то, где-то, чего-то сорвётся. «С них станется!» — не очень-то определённо тревожился следователь.

Но, разумеется, нервы нервами, а каждодневных забот наплывало столько, что обедать так и приходилось по-студенчески, урывками. Карамазов вновь и вновь допрашивал Савельева и Кушнарёва, вызывал официально к себе и супругов Ивановских, ходил по школам, где учились сорванцы ребята, заглянул на завод и убедился, что там действительно можно даже миномёт склепать и за проходную вынести. Побывал Карамазов и в Доме пионеров, имел удовольствие выслушать лепетания директрисы и бормотания руководителя стрелкового кружка — ну никак у них дети не могут воровать патроны... Дело №3683 расплодилось уже до пяти томов — протоколы допросов и обысков, постановления о производстве выемки и расписки, постановления о назначении дактилоскопической экспертизы и графические схемы, фототаблицы и письма, ходатайства и характеристики, справки и копии документов...

Оставалось заполнить последние страницы дела.

Наконец, 18 августа, утром Ивановский Лев Павлович, 1970 года рождения, член ВЛКСМ и ранее не судимый, сидел на жёстком стуле против старшего лейтенанта Карамазова и насторожённо, но без особой боязни смотрел на него. Родион Фёдорович, в свою очередь, прежде чем начать допрос, цепко изучал внешние данные противника. Одет, разумеется, в джинсовый варёный костюм: такие, Карамазов знал, стоят в кооперативах под три-четыре сотни. Жёсткие, крашеные в чёрно-рыже-пегий цвет волосы торчат иглами, толстый, совсем не аристократический нос и пухлые африканские губы делали бы лицо парня добродушным, если бы не самоуверенный, с наглецой взгляд и постоянная презрительная усмешка кривящегося рта. Этим он сходился с Максом Савельевым, словно брат-близнец. В теле Лёва Ивановский имел уже лишнюю полноту и обещал со временем непременно вспухнуть до габаритов папаши. Если, конечно, доживёт до солидных лет.

Лёва оказался умнее, чем ожидал следователь: не стал отпираться, дурочку ломать — вполне охотно и толково пересказал события, участником которых он по воле случая, ну совершенно случайно стал.

Началось с того, что он, Лёва Ивановский, запутался с финансами. Предок, ну — сколько?— максимум пять-шесть червонцев в месяц отстёгивал. Сейчас на одни только сигареты трояк в день уплывает! Короче, долги появились и быстро прирастать начали — уже почти пять сотен... А ещё — настоящим рокером ох как хочется стать. На чужих «Явах» надоело рассекать. А предок упёрся: никаких тебе до армии мотоциклов. Ха, да после армии он на фиг нужен, мотоцикл-то? Там уж о «жигулёнке» надо думать...

И как раз судьба свела Лёву с дельным, как ему показалось, чуваком — Максом Савельевым. На дискотеке познакомились. А потом и с Олежкой Кушнарёвым. Тоже ничего пацан, только простоват шибко — как валенок... И вот Лёва их пригласил на свой день рождения, он у него 22-го июля был. Там, когда подбалдели, они и проболтались Лёве про свой замысел — угнать машину и толкнуть. Только не могут эфиру раздобыть и толком знать не знают, кому угнанную тачку толкать потом. Лёва сразу и смекнул, что в случае удачи сможет сразу выпутаться из денежных затруднений. Эфир он сразу принёс — мать же врач, у неё чего только в шкафу нет. И продажу машины обещал взять на себя — он слыхал, что цыгане в Дятловке покупают краденые тачки без разговоров.

Договорились не тянуть, назавтра же и провернуть это дельце. А назавтра-то, как до дела дошло, Лёва и понял, что ребятки его обманули. Он никакого оружия у них не видел, а когда на стрёме стоял, вдруг выстрелы — бах! бах! Прибежал, а уж поздно. Лёва сразу понял, что они влипли, и машину теперь нельзя продавать. Он даже на ней почти и не ездил. И этим идиотам сказал, чтобы бросили машину в лесу и больше к ней не подходили. Не послушались — вот и засыпались. Ему-то, Лёве, что, он же не убивал — так, свидетель просто... Да, вот золото взял, хотел продать — очень уж деньги нужны...

— Кончили, молодой человек? — поинтересовался Родион Фёдорович. — Что ж, прекрасный рассказ... Даже, я бы сказал, повесть... Нет, всё же лучше — сказка... Так-с, наверное, я сейчас позвоню и попрошу дежурного проводить вас к выходу. Может, вас домой, в Будённовск, на служебной машине подбросить, а?

Ивановский покраснел, разозлился.

— А что такое случилось? Я что-нибудь не так сказал?

— Нет-нет, что вы, любезнейший, всё вы так сказали... да не так. Вы сказали, милейший, как вам надо, а я-то хотел услышать, как было на самом деле. Не знаете? Забыли? У вас очень плохое питание в семье, вы живёте в ужасных условиях и потому страдаете плохой памятью... Витаминов не хватает — а, бэ, цэ и прочих... Хорошо, тогда я изложу вам свою версию. Разрешите?

Карамазов взял со стола эспандер-бублик и, вжимая в него излишние эмоции, принялся ходить перед носом Ивановского от стенки к стенке и говорить упорно обращаясь к нему на издевательское «вы»:

— Значит, начнём с того, что познакомились вы, Лев Павлович, с Савельевым, а потом и с Кушнарёвым ещё зимой, на новогодней дискотеке. Это вы правильно пояснили. Но потом зачем-то слукавили и перескочили сразу к дню рождения. А ведь обговаривать преступление вы начали ещё в начале лета. Притом — это очень важно подчеркнуть, — инициатором идеи об угоне машины явились вы, Лев Павлович. Вы, видимо, уже давно мечтали о чём-либо подобном, не так ли? Только не могли найти среди приятелей тех, кто смог бы и согласился своими руками претворить вашу мечту в жизнь. Вы ведь с самого начала замыслили провернуть дельце так, чтобы остаться совершенно в тени... Минуточку!

Родион Фёдорович предупреждающим жестом остановил открывшего было рот Ивановского.

— Сейчас говорю я. Значит, идём дальше. Савельев и Кушнарёв показались вам подходящими для этой цели. Вы их инструктировали несколько раз, уточняли детали. Очень эффектна ваша задумка с угоном велосипеда — вроде как репетиция генеральная получилась. Зря вы, конечно — это я вперёд забегаю, — поручили перчатки и маски Кушнарёву доставать. Наделали лишних свидетелей. Неужели нельзя было перчатки у матери же взять, а вместо масок этих дурацких чёрными, как принято, колготками воспользоваться?.. Впрочем, понимаю, понимаю, очень уж эти пожарные подшлемники картинно смотрятся... Как фильм-то этот французский назывался — «Рагу из свежих трупов», что ли? Конечно, оттуда...

Идём дальше. Утром 23 июля, когда уже собирались, вас, Лев Павлович, неприятно поразило наличие «пушек» в сумке Савельева. Вы пробовали воспротивиться, грозились отказаться от дела, но Савельев сумел вас убедить, что берёт эти «игрушки» на всякий случай. Для повышения, так сказать, боевого духа. Вы в конце концов уступили, и это была ваша вторая — и роковая — промашка. А ещё вы сглупили — прошу уж прощения за грубое словцо, — когда разрешили взять с собой «Агдам»... Зря вы это сделали! Правда, понимаю, — похмелье штука тяжёлая...

Когда вы шли уже по просёлку вдоль леса, то увидели, как из деревьев выкатила светло-коричневая машина, развернулась и снова скрылась в лесу... И вот это — чёрт побери! — была уже роковая ошибка Фирсова и Юлии, ваших жертв. Видимо, они тоже, как и вы потом, увидели на берегу людей и решили поискать более укромное место. Эх, если б им остаться на берегу!..

Карамазов с досадой впечатал правый кулак со сплющенным эспандером в ладонь левой руки с такой силой, что щёлкнуло, как при увесистой пощёчине. Ивановский вздрогнул.

— Ну, ладно... Увидев эту «восьмёрку», вы, Ивановский, воскликнули: «Вот то, что надо! Эта машина мне нравится!» Но вы ещё прошли и тоже увидели на берегу жёлтые «Жигули» пятой модели и побоялись рисковать. Те пожилые мужчина и женщина из «Жигулей» и до сих пор не знают, что Бог их спас, что они были на волосок от гибели... Да. Не знали и Фирсов с Куприковой там, на поляне, что дни и часы их жизни сочтены, что жить им осталось полчаса — пока трое мерзавцев в ста шагах от них утоляют голод и похмелье... Пока эти мерзавцы трусливые лакают мерзкую бормотуху для куражу...

Но, впрочем, я вполне допускаю, что ещё в начале трапезы вы лично, Лев Павлович, пребывали в уверенности, что всё обойдётся тихо-мирно. Потом же, после двух-трёх стаканчиков вы уже не перебивая слушали захмелевшего Савельева, который убеждал — вам даже втроём не справиться с мужчиной... Вы ведь, кстати, тогда и знать не знали, что там, на поляне, отдыхает с девушкой приятель вашего отца? Вот, интересно, если б вы знали сей факт — отказались бы?.. Н-да... Ладно.

Далее события разворачивались следующим макаром: Савельев захмелел и начал кричать, что-де по пьяни он способен на всё. «Хотите, — заявил он, — я сейчас трупиков наделаю?» Вы ему сказали, что хватит пить, но он и так уже перестарался.

Затем вы приказали им плотнее подзакусить, слегка проветриться, а сами взяли подзорную трубу и отправились на разведку. Фирсов сидел к вам спиной, да ещё вы его до этого только мельком видели, так что не признали папашиного друга. А девушка вам очень глянулась, вы даже забоялись: как бы пьяный Савельев насиловать её не кинулся, и потом предупредили его особо. Вы ведь всё ещё были уверены, что произойдёт не преступление, а так, вроде как бы небольшое приключение.

Вернувшись, вы изложили окончательный план: все трое напялите маски и перчатки, Савельев и Кушнарёв так и быть возьмут для устрашения — только для устрашения— обрез и пистолет, приготовят кляпы с эфиром, верёвки и пойдут вперёд, а вы будете выполнять, разумеется, самую сложную работу — прикрывать тылы, смотреть вокруг: всё ж белый день в разгаре, и отдыхающие недалеко...

Я ещё не очень утомил вас подробностями? Уже заканчиваю.

Поначалу всё у вас шло гладко. Маски чудесно прикрыли ваши мерзкие пьяные — опять прошу прощения! — рожи, подобраться к жертвам удалось почти вплотную. Но вот тут, когда вы встали, произошла промашка. Ваши подельники слишком приблизились к ним. Не успели Савельев с Кушнарёвым открыть пузырек с эфиром, как их увидела Юлия. Она вскрикнула, и Фирсов, тоже увидев вас, резко вскочил... Э-эх, если б он остался лежать!

Савельев, конечно, испугался и выстрелил. А следом уже автоматически, бездумно нажал спусковой крючок обреза и Кушнарёв. Фирсов сразу был убит наповал...

Карамазов помолчал, играя желваками. И сорвался:

— И вот тут всё зависело от тебя, сволочь ты такая! Если бы ты кинулся, остановил их, прикрикнул — они бы опомнились. Но ты сам оцепенел там, в кустах, растерялся и промедлил. И Савельев в горячке кинулся на беззащитную девушку, придавил её к земле и удерживал до тех пор, пока Кушнарёв не зарядил второй — и последний — патрон. Ты видел, Ивановский, видел из своих кустов, как эта красивая юная женщина, девушка, успела подняться на колени и тянула к целившемуся в неё Кушнарёву руки. Что она хотела? Заслониться ладонями от свинца? Молить о пощаде?.. Ты только представь себе, что она думала в эти секунды и потом, когда выстрел опрокинул её навзничь... Ведь и в эти мгновения, Ивановский, ты мог подарить ей жизнь. Понимаешь— по-да-рить! Дробь во втором патроне оказалась мелкая, поэтому рана была не смертельной. Больше патронов вы не взяли, да и Кушнарёв, вероятно, больше не смог бы выстрелить. А Савельев тоже вряд ли стал бы заряжать свой дурацкий пистолет — он тоже отупел...

А ты, ты, Ивановский, как раз в эти мгновения приходишь полностью в себя. Юлия Куприкова лежала на земле и смотрела в небо — она находилась, видимо, в шоке. И что делаешь ты, Ивановский? Ты до конца осознаёшь, что произошло и чуть не накладываешь в штаны. Ты понимаешь, что только что произошло убийство, и ты имеешь к нему самое непосредственное отношение. И тогда ты снова теряешь голову и, увидев, что девушка жива, хватаешь нож— этот чёртов нож! — который как специально валялся на самом виду. И ты орёшь Савельеву: «Добей! Это — свидетель!» Но Савельев уже протрезвел, Савельев уже на ногах не держится от страха и нож не берёт. «Сам,— кричит, — добивай!»

И тогда, Ивановский, ты, остервенясь от страха, втыкаешь нож в шею девушки... А нож не идёт в тело! Это же первое в твоей жизни убийство. Ты бьёшь ещё раз... И опять лезвие лишь на самый кончик входит в горло бедной жертвы. Она ещё жива, дышит, смотрит на тебя... Ты потом, уже в машине, будешь вгорячах лепетать о своих впечатлениях...

Да, совсем забыл! Во всё время этой сцены играет музыка. Фирсов перед смертью поставил кассету с записями вашего любимого железного рока. И последнее, что в своей жизни видела девятнадцатилетняя Юлия Куприкова — это твою жирную, перекошенную страхом морду, и последнее, что она слышала — вашу поганую идиотскую музыку...

И тут ты, Ивановский, ударил её в живот... Ты, наверное, уже знаешь, какой мягкий, какой нежный живот у женщин. Ты правильно рассчитал, что сумеешь наконец вогнать нож поглубже...

Карамазов замолчал, по лицу и горлу его скользнула судорога. Он ходил молча с полминуты, всё время пытаясь что-то сглотнуть, потом кашлянул, прочищая горло, и продолжил более сухо, деловито и бесстрастно:

— В следующие пять-десять минут вы суетливо и бестолково скрывали следы преступления. Предварительно ты приказал собрать с трупов золото. Сам начал выковыривать серьги, а те двое снимать кольца. Кушнарёв никак не мог стащить обручальное кольцо с пальца мужчины, и ты, Ивановский, всё ещё находясь в горячке, завизжал: «Руби палец!» Ты уже в глубине мозгов своих сообразил, что машину лучше бросить, а золото можно без особого риска— так тебе по недомыслию казалось — загнать. Но Олег рубить палец не стал — так справился...

Вы оттащили трупы в сторону, забросали ветками — закопать не догадались. Всё, что лежало на автомобильном чехле и одежду Куприковой тоже спрятали в стороне под ветками. Потом — когда отъехали от страшного места и чуть успокоились, ты, Ивановский, изложил уже продуманный план. Машину ты предложил бросить в глубине леса, все улики спрятать, затаиться. А в крайнем случае, если вдруг Олега или Максима заметут, они ни в коем случае не должны упоминать твоё имя, только тогда ты сможешь им помочь. Да, ты сумел убедить их, что папаша твой главный начальник над Будённовской милицией — оно так и есть на самом деле. Но, как видишь, тут вышла опять промашка — дело попало в областное управление. Однако главная промашка твоя, Ивановский, в другом: тебе надо было самолично, одному, угнать машину подальше в лес и там бросить...

Родион Фёдорович опустился на стул и ощутил во всём теле усталость, словно совершил он марш-бросок на добрых десять километров. «Выпить бы!», — вдруг блеснула в голове мыслишка. И погасла. Вернее, сам Карамазов старательно её притушил.

— Ну, что скажешь?

— А что мне говорить? Нечего, — неожиданно твёрдо огрызнулся Ивановский. — Интересно рассказываете, да только тоже сказочки. Не так всё было.

— Неужели? — следователь удивился всерьёз. — Ну ты и фрукт! Что ж, неужели не понимаешь, что бесполезно вертеться? Зачем тебе это надо?

— Я повторяю, — ещё твёрже и уже с явной наглецой сказал парень, — никого и никогда я не убивал. Прошу занести это в протокол.

— Ну-ну, — зло сузил глаза Карамазов. — Покобенься ещё денёк-два, себе же хуже делаешь...

* * *

Вечером Родион Фёдорович с Шишовым только-только сели ужинать — молодая картошка, перемешанная в кастрюльке с коровьим маслом и сметаной, пахла умопомрачительно, — и в это время дверной звонок, словно пилой, корябнул по их холостяцким желудкам.

Кто бы это? Гости в шишовской квартире появлялись реже, чем дешёвая колбаса в магазинах Будённовска. Николай алчно заглянул в кастрюльку, сглотнул слюнки и, ругнувшись, метнулся в прихожую. Спустя мгновение Родион Фёдорович услышал странный звук: можно было подумать, что бравый лейтенант Шишов ойкнул, словно мальчишка. Да и то! Из тамбура донёсся голос самого заместителя предгорисполкома Павла Игоревича Ивановского.

Он уже входил на кухню вслед за густо смущённым хозяином квартиры. Больше всего Николай конфузился, видно, своих полинявших тренировочных штанов с позорными пузырями на коленях. Родион Фёдорович привстал, здороваясь, и снова сел, словно не заметив протянутой руки.

— Вот и хорошо, вот и прекрасно, что все дома, — частил потный и тоже явно смущённый гость, быстренько убрав руку.— А я мимо бежал, да и думаю: дай-ка загляну к ребятам, посмотрю как живут... Что ж мы, в одном городе обитаем, друг друга знаем, а совсем и не общаемся... Текучка, спешка... Да-а...

Шишов притащил из комнаты стул (успев при этом сказочно быстро натянуть брюки), подставил к столу, предложил неловко:

— Может, с нами ужинать? Только у нас без разносолов.

— А что, и — спасибо! Я с удовольствием, проголодался... Кстати, мужики, а у меня случайно кой-чего с собой имеется. Давайте-ка за близкое знакомство, за дружбу...

Ивановский, торопясь и оттого делая много лишних движений, вскрыл свой портфель, пошарил в его недрах и выудил красивую пузатую бутыль болгарского коньяка. Николай осторожно глянул на Родиона Фёдоровича. Но тот находился уже в полной боевой готовности и сказал откровенно насмешливо:

— Этот, как его? — Павел Игоревич, ну что вы, спрячьте поскорей обратно. Во-первых, мы с лейтенантом Шишовым вступили на днях в добровольное общество борьбы с алкоголем — уже по два рубля взносов заплатили. А во-вторых, поскольку я расследую уголовное дело, в котором замешан ваш сын, всё это оченно напоминает, прошу прощения, небольшую взяточку... Вы не находите?

Ивановский растерялся и заметно не знал, то ли обратить всё в шутку и откупоривать «Плиску», то ли действительно прятать. Карамазов, чтобы двусмысленность сцены не сгустилась, жёстко подтвердил:

— Прячьте, прячьте! Мы сейчас подзакусим чем Бог послал, а потом чай будем пить. Хороший напиток — чай.

Ну, конечно же, Ивановский припёрся, да ещё с заграничной бутылкой — неспроста. Только неясно ещё было — угрожать он будет, просить или подкупать. Но заместитель мэра города начал совершенно о другом.

— Ну что, Николай, — спросил он хозяина, — застрял ты с делом Крючкова? Знаю, знаю... Так вот, решил я помочь тебе, рассказать кой-чего...

Шишов сделал стойку, ожил. Внимательно слушал и Родион Фёдорович.

— А убил Крючкова, товарищи вы мои дорогие, не кто иной, как Фирсов...

— Кто?!

— Фирсов, Валентин Васильевич. Редактор областной газеты «Комсомольский вымпел». Конечно, трудно поверить... Дело так было. Фирсов всегда Крючкова недолюбливал. Я, кажется, уже говорил это? Он ему завидовал, всегда за спиной грязью поливал — что никакой он-де не писатель, бездарь, что просто везёт ему... Короче — завидовал. И всегда меж ними стычки возникали. Особенно, когда под этим делом...

Ивановский смачно щёлкнул по своему жирному горлу.

— Вот и в этот раз, на той, последней рыбалке, Фирсов всё цеплял и цеплял Виктора, подначивал. А тот, как назло, опять свою волынку затянул: вот бы достать ему тыщи три-четыре, он бы такой роман написал, что все ахнут... Вот так болтали, болтали, а коньячок своё дело делал. И бес его знает, как так разговор повернулся, только Фирсов ему и предложил: а хочешь, говорит, я заплачу тебе три тыщи за руку?

Как? Чего? А так, поясняет, отрубишь себе левую руку — получишь три тысячи. Ну, тут, понятно, мы с Анатолием Лукичом начали их осаживать, успокаивать. Анатолий Лукич даже прикрикнул: мол, хватит глупости болтать, ведь взрослые же люди. Вроде бы все успокоились. А потом — коньячку-то всё добавляли и добавляли — Фирсов опять заподначивал: куда тебе, Крючков, роман написать, болтаешь только... Ну давай, кричит, всего за один палец я тебе три тыщи выложу... Руби палец!

А мы с Анатолием Лукичом уже успокаивать их устали. Да и думали, поорут, погорячатся и затихнут. Да кто ж себе палец будет на спор рубить? Это мы так думали. А они прямо в раж вошли — да быстро всё произошло, — уже по рукам ударили. Фирсов, смотрим, уж топорик свой расчехлил, суёт Виктору... Я только хотел подняться да топорик вырвать у Крючкова, а он палец на пень приложил да ка-а-ак тюкнет!.. Мы так и подскочили. А он побелел — ну чисто покойник стал, — руку левую поднял, а палец средний на одной коже болтается, кровища хлещет... Фу! Даже сейчас жутко вспомнить! Виктор схватил палец, рванул его и Фирсову под ноги бросил: «На! — тихо говорит. — Покупай за три тысячи, твой теперь».

Ивановский передёрнул дебелыми плечами и, хлебнув большой глоток чая, обжёгся, заперхал, матюгнулся вгорячах. Потом утёрся платком и подытожил:

— Так что Фирсов по всем статьям — виновник гибели Крючкова. Преступник, так сказать...

— Этот, как его? — Павел Игоревич, — сузив глаза, спросил Карамазов, — а почему, собственно, вы рассказываете это только сейчас и в такой обстановке? Почему вы не пожелали поведать эту жуткую — действительно жуткую, я не иронизирую — историю одному следователю Шишову?

— На что вы намекаете? — опять передёрнул круглыми плечами Ивановский.

— Да я не намекаю, Павел Игоревич, вовсе не намекаю, я только в вопросительной форме высказываю предположение, что вы неспроста это делаете... Ведь неспроста? Значит, по-вашему, его, Фирсова то есть, казнить надо было, да? Помиловать уже нельзя было, да?..

— Как-то странно вы, Родион Фёдорович, говорите... Казнить не казнить, а жизнь он человеческую загубил, так что, может, это ему возмездие...

— Знаете, — прервал Ивановского Родион Фёдорович, — извините меня, но давайте кончать этот никчёмный разговор. Пусть даже и возмездие, но к вашему сыну это не имеет ни малейшего отношения. Ваш сын убил не Фирсова, ваш сын, Павел Игоревич, зарезал молодую красивую и хорошую девушку, не сделавшую в жизни никому зла... Вот так.

— Не мог Лёвик убить! — сипло вскрикнул Ивановский. — Это те, те убили! Вы так и запомните, следователь, — убили те двое, а мой сын был лишь случайным свидетелем...

— Этот, как его? — товарищ Ивановский, давайте распрощаемся. Вы сейчас угрожать начнёте, а это — лишнее. Поверьте мне. Так что — до свидания. Коля, голубчик, проводи гостя.

Ивановский вскочил, хотел заорать, но сумел сдержаться и лишь выдавил из самого нутра:

— Н-н-ну что ж! Пос-с-смотрим!

И потопал вон.

Карамазов зажёг спичку, чтобы подогреть на газе чайник, и через несколько мгновений вскрикнул от боли — спичка догорела до конца.

* * *

В пятницу, 19-го, Карамазов задержался по делам в Будённовске и появился в управлении только к 10 часам. В двери кабинета его ждала записка: «Срочно позвони. Марина». Родион Фёдорович чуть не погнул ключ, кое-как справился с замком и вцепился в трубку.

— Марина, это я...

— Здравствуй. Ты один? Я сейчас поднимусь.

Карамазов кинулся прибирать бумаги на столе, потом ругнул сам себя за эти глупости и схватился за спасительный эспандер.

Через пять минут Марина, а вернее, замначальника следственного изолятора №1 по работе с несовершеннолетними младший лейтенант милиции Карамазова сидела перед ним. Родион Фёдорович практически уже полтора месяца вот так близко, наедине не виделся со своей женой и теперь как ни пытался пошутить, сбалагурить, почему-то ничегошеньки не получалось. Да и Марина имела вид более чем серьёзный.

— Родион, — произнесла она сухо, — не воображай, пожалуйста, что я решила мириться, я по делу...

И жена рассказала всё более тускнеющему Карамазову, как, придя сегодня утром на работу, она обнаружила, что подследственные Савельев, Ивановский и Кушнарёв переведены в соседние камеры по одной стороне коридора и уже вовсю, естественно, переговариваются через двери-решётки...

Родион Фёдорович окончательно помрачнел — в борьбу вступили новые и уверенные в себе силы. Очная ставка, на которую он так рассчитывал, теперь теряла смысл.

Но тем более он решил исполнить одну свою задумку — пока власть ещё оставалась в его руках. Вскоре все трое гавриков сидели в его кабинете. Кушнарёв— сбоку от следовательского стола. Ивановский и Савельев — по разным углам напротив. Карамазов углядел самоуверенную дерзость во взгляде Ивановского, нагловато посматривал и Савельев, Кушнарёв же, наоборот, смотрел затравленно, болезненно, он сильно похудел за эти дни и ссутулился.

Следователь молча изучал их, специально вымучивая немотой, надеясь, что они заволнуются, забеспокоятся. И в общем-то глазки Ивановский с Савельевым начали уводить в сторону, переглядываться. Кушнарёв же так и сидел, словно в воду опущенный.

— Ну-с, ладненько! — нарочито бодро воскликнул Родион Фёдорович. — Сейчас мы с вами, молодые люди, небольшой диктантик напишем...

Парни недоуменно на него зыркнули. Карамазов дал каждому по листу бумаги, папки, чтобы подложить, и карандаши.

— Итак, наверху поставьте каждый свою фамилию... Написали? А теперь пониже пишем: «Каз-нить нель-зя по-ми-ло-вать»... Написали? Вот и весь диктант, а вы боялись. Давайте-ка сюда.

Родион Фёдорович откинулся на спинку стула, просмотрел «диктанты», хмыкнул.

— Ну что ж, господа преступники, я, в принципе, попросил вас написать самим себе приговоры. И что мы имеем? А мы имеем то, что и ожидалось. Савельев и Кушнарёв у нас не в ладах с пунктуацией. А Савельев ещё и с орфографией: «помиловать», неуважаемый, пишется через «о». Запомнил? Но главное не орфография, а, как правильно унюхал Ивановский,— пунктуация. А вернее — запятая. Одна ма-а-аленькая, ма-а-алюсенькая запятая. Савельев и Кушнарёв вообще решили её опустить, дескать, и без неё обойдёмся. Нет, голубчики, по двойке вам за диктант. А ты, Ивановский, как тебе кажется, написал на «отлично». Ты запятую всобачил после «нельзя» и получилось — что? Что, ребята, у него получилось? Что казнить нельзя, а надо, видите ли, — помиловать... Но вот тебе-то, Ивановский, как раз и надо запятую ставить после первого слова: казнить запятая нельзя помиловать восклицательный знак. Вот тогда бы — твёрдая пятёрка. Ведь тебе, Ивановский, 22 июля, аккурат накануне убийства, сколько стукнуло? Во-сем-над-цать! Так что, голубок, грамотей ты наш единственный, ты на преступление уже совершеннолетним пошёл...

Карамазову очень хотелось вскочить, походить, пометаться по кабинету, но совершенно не хватало места. Он просто встал, задвинул стул и продолжал говорить стоя, обращаясь уже к Савельеву с Кушнарёвым:

— Да и вам, ребята, надо бы запятую сразу после «казнить» ставить. Больно страшную вещь вы совершили: для того, чтобы на машине покататься, потешить себя, вы две души человеческие взяли и загубили... А вы знаете, — вдруг сменил ровный тон, воодушевился Карамазов,— вы знаете, о чём я больше всего жалею? О том, что не было вас, стервецов, под рукой, когда мы трупы обнаружили. Я бы знаете, что сделал? Я бы взял каждого из вас поочерёдно вот этой рукой за шкирку и потыкал бы, как шкодливых котят, в дело рук ваших — в эти страшные разлагающиеся человеческие останки, в которых гемезят мелкие беленькие личинки мух... Червячки такие...

Олег Кушнарёв вдруг закрыл лицо руками, страшно выставив увечную культяпистую кисть, и — завыл. Карамазов, тяжело дыша, задыхаясь, как-то недоуменно посмотрел на него...

В это время требовательно затрещал телефон. Родион Фёдорович медленно, нехотя поднял трубку. Его срочно вызывал начальник следственного отдела.

17

FINITA LA COMMEDIA

Карамазов вышел на крыльцо ресторана «Студенец» и чертыхнулся: монотонный дождь не перестал, наоборот, полил мощнее и настойчивее. А у него — ни зонта, ни плаща. От тёплой водки и запаха несъедобных общепитовских котлет мутило. Но уже подзабытое жжение в области желудка и волна хмельной круговерти, поднимающаяся в голове, всё же несколько уравновесили состояние духа.

«Может, домой зайти?» — вдруг подумал Родион Фёдорович, имея в виду квартирку на пятом этаже в Баранове, где сидела сейчас в кресле под торшером Марина и вязала очередной свой чудный свитер. Но он, на свою беду, мысль эту решительно придушил и, влача в одной руке дипломат, а другой пытаясь хоть немного зашпилить отвороты пиджака под горлом, побрёл к автобусу. На улице в эту непогодь царило безлюдье, лишь вслед за Карамазовым поспешал тот самый мужичонка, что сидел рядом с ним у стойки ресторанного бара и также полоскал внутренности отвратной согревшейся водкой. «Видно, из Будённовска», — решил почему-то Родион Фёдорович.

Как только автобус остановился на конечной, он скорым шагом подался к родному шишовскому очагу. Плечи пиджака, он чувствовал, промокли насквозь, волосы куделями облепили лоб.

Вдруг совсем рядом с ним, чуть сзади и сбоку взвизгнули тормоза. Не успел Карамазов толком врубиться, как кто-то схватил его с обеих сторон за руки и выломил их далеко за спину.

«Ох, грабят!»,— мелькнуло несуразное в голове. Родион Фёдорович напряг все силы, рванулся и чуть не потерял сознание от боли — крутили его крепкие профессионалы. Он и вякнуть не успел, как очутился в машине. И даже потом, уже трясясь в «воронке», он всё ещё толком ничего не понимал.

— Вы что, сдурели?! — заорал он через решетку в салон уазика. — Я — старший лейтенант милиции Карамазов! Из областного управления!..

— Щас приедем в вытрезвитель — там разберёмся...

До Карамазова наконец-то начало доходить. Он ещё было раскрыл рот, но потом сник и впал в апатию.

В вытрезвителе комедия разыгралась как по нотам. Дежурный капитан, мельком взглянув на удостоверение Родиона Фёдоровича, вскипел, забурлил и выплеснул весь кипяток гнева на двух дюжих сержантов:

— Да я вас!.. Да вы!.. Да мать вашу!.. Надо сначала документы проверять, а потом руки заламывать!..

Затем, выгнав волкодавов вон, капитан обратился за сочувствием к Карамазову:

— Ну вот чего я теперь должен делать, а? На ночёвку в вытрезвитель я, само собой, вас не могу определить... Но и так просто отпустить — очень уж от вас водочкой разит, потом капнут на меня... Знаете что, мы вас сейчас до дому подбросим, только уж придётся вас вот в этот журнальчик записать и завтра вашему начальству доложить... Служба, сама понимаете!

Родион Фёдорович с каменным лицом выслушивал всю эту галиматью, и даже насмешливая, как ему казалось, улыбка капитана его не задевала...

* * *

Карамазов собирал в дипломат и полиэтиленовый пакет свои вещи — книги, блокноты, фотографии, тренировочный костюм... Зазвонил телефон, и Родион Фёдорович услышал родной голос:

— Родион, тебя что, от следствия отстранили?

— Отстранили. А я от милиции отстраняюсь — уже рапорт подал...

Через минуту запыхавшаяся Марина влетела в его кабинет. Она, видимо, собиралась отговаривать Родиона Фёдоровича, убеждать, но когда он вкратце изложил суть дела (о заявлении Савельева, претерпевшего «истязания» следователя, Марина вообще ещё не слыхала), она сникла, растерялась.

— Что же теперь ты будешь делать?

— Пойду напьюсь... — очень серьёзно ответил Карамазов.

— Дурак! — всплеснула руками Марина и заплакала.— Какой же ты дурак!

Но в голосе её звучала совсем даже не злость. Карамазов встал, подошёл к ней, взял за плечи и поднял со стула.

— Ну, соскучилась?

— Со... соскучилась... — всхлипнула совсем по-детски младший лейтенант Карамазова.

— Ну, ладно, — пересиливая себя, чтобы не поцеловать любимую жену в этих мерзких стенах, вздохнул Родион Фёдорович. — Иди к своим малолетним уголовникам, а я — домой. Всё будет хорошо. Вот увидишь...

— Только не пей, Роденька! — умоляюще глянула в самую душу ему Марина.

— Ну что ты! — подчёркнуто обидчиво надулся Карамазов и сразу же улыбнулся. — Но бутылочку шампанского для такого случая сам Бог велел взять.

— Шампанское можно, — милостиво разрешила жена, промокаясь платочком.

* * *

Дома Родион Фёдорович целый час слонялся по всей квартире, осматривал все углы, и закоулки, словно здороваясь с каждой вещью. Всё было до того родным, каждая книжка или тарелка такой дорогой, что тянуло поплакать. И вся квартира была полна присутствием Марины...

Родион Фёдорович принялся разбирать свой кейс и вдруг наткнулся на фотографию Юлии Куприковой. Её чистые доверчивые глаза с упрёком и болью смотрели на него, и он понял, что не будет ему покоя на этой земле, пока ходит по ней убийца девушки — ходит с сытой глумливой улыбочкой на жирных губах.

«Надо для начала всё-всё разложить по полочкам», — подумал Карамазов. Он достал стопку чистой бумаги, сел к столу, напряжённо думал несколько минут, морща лоб и грызя пластмассовую ручку, потом быстрым чётким почерком начал писать:

«Валентин Васильевич Фирсов не знал, что сегодня, 23 июля 1988 года, умрёт...»

ВМЕСТО ПОСЛЕСЛОВИЯ

Примерно с месяц назад мне позвонил Родион Фёдорович Карамазов.

Позвонил на работу, в редакцию «Местной правды» — я теперь живу в Будённовске, занял в городской газете, можно сказать, место Виктора Крючкова.

Так вот, позвонил Карамазов. За прошедшие два года мы с ним сталкивались раза три на улице в Баранове, здоровались, перекидывались парой фраз и — разбегались. Я знал, что он ушёл из милиции, перебивается случайными заработками.

— Как бы нам встретиться по очень важному для меня делу? — услышал я в трубке

В «Местной правде» у меня отдельного кабинета не имеется (эх, каким же, оказывается, шикарным апартаментом владел я в «Комсомольском вымпеле!»), договорились пообщаться в парке.

Карамазов похудел, осунулся, взгляд — тревожно-измотанный. Такой взгляд сейчас у многих людей, тех, кто понимает, что происходит вокруг... Одет Родион Фёдорович, я бы сказал, весьма скромно: ковбойка, поношенные джинсы, сандалеты. В руке — знакомый дипломат. В дипломате и находилось то самое «очень важное дело» — машинописная рукопись под интригующим названием «Казнить нельзя помиловать».

— Этот, как его? — Александр, — голос бывшего следователя чуть дрожал, — вот такая штуковина: написал я нечто вроде повести. Ты бы посмотрел, а?

Родион Фёдорович рассказал мне подробно о бесславной кончине своей следовательской карьеры, о том, как решил добиться справедливости во что бы то ни стало, как вознамерился поначалу изложить на бумаге последовательно, в протокольном духе все события, связанные со смертью Фирсова, Куприковой и Крючкова, как обращался в Москву, ездил туда сам, слонялся по большим прохладным кабинетам со своей докукой. Толку он добился с гулькин нос и даже менее, зато заработал в Баранове славу чокнутого, озлобленного и мстительного скандалиста.

А отдушину, отдохновение душевное от всей этой мерзости окружающей жизни Родион Фёдорович нашел в... творчестве. Из протокола, из служебной записки рукопись начала вдруг разбухать, оживать, превращаться в нечто неожиданное для самого Родиона Фёдоровича, — в повесть. Сначала Карамазов не поверил, даже испугался: он ведь даже заметульки в стенгазеты никогда не писал!

В конце концов Родион Фёдорович страх переборол, собрал всю свою бывшую милицейскую волю в кулак и засел за письменный стол всерьёз. На писательский подвиг его вдохновили и мысли практического порядка: дескать, художественно-документальная повесть, буде она прочитана в кабинетах, сильнее подействует на тех людей, от которых зависит справедливость, скорее поможет наведению порядка в глухих барановских палестинах. И второе: повесть можно напечатать и тем самым несколько поправить свои материальные дела — без твёрдой зарплаты жить в наши дни тошнёхонько.

Одним словом — помните? — «наивным иногда бывал Родион Фёдорович Карамазов...»

— Это что же творится в литературе, а? — вопрошал меня бывший следователь и нынешний начинающий литератор. — Предложил я повесть в одну редакцию, другую, третью... По сути, по существу дела не говорят, глумятся и только!

Из одной редакции Родиону Фёдоровичу ответила дама: «Я не верю, да и никто из читателей не поверит, что Юлия Куприкова могла полюбить такого подлеца, как Фирсов!..»

В другой рецензии ошарашенный Карамазов прочитал: «Автор, видимо, плохо представляет себе работу следователей. Надо посоветовать ему писать о том, что он хорошо знает...»

Ещё один мэтр от литературы укорял Родиона Фёдоровича: «Ну зачем же так смеяться над всем и вся? Ваши “милицейские” анекдоты позорят славную советскую милицию! А как вы изображаете советских писателей, журналистов? Ведь это оскорбительно! Такое идейно незрелое и пасквильное произведение не может быть опубликовано в советском журнале...»

Я вернул Родиону Фёдоровичу письма-рецензии, успокоил:

— Не берите в голову — обычное дело. Всем начинающим и неизвестным такие глупости из редакций пишут.

— Но как же так, — всё кипел и никак не хотел успокаиваться Карамазов. — Как же можно писать такие — вот именно! — глупости? Как не совестно? Ха, недостаточно, видите ли, я роль прокуратуры отобразил... Да плевать мне на прокуратуру! Я же не протокол писал, не статью в газету — художественное произведение. Вот напишу я, к примеру, в повести: человек был одет в пальто и шляпу. А мне скажут: неполно отражаете — почему не упоминаете брюки, ботинки, майку, трусы? Так, что ли? А писателей, интересно, чем это я оскорбил? Если даже кто и узнает себя, допустим, в Сидоре Бучине, так что? Разве это я, автор, поэзию его оцениваю? Это же стариканчик из «Семицветика», который Бучину завидует, высказывается о нём...

Вскоре Родион Фёдорович, спохватившись, что я-то повесть ещё не читал, несколько утих, успокоился.

— Этот, как его? — Саша, на тебя вся надежда. Взгляни свежим профессиональным взглядом: действительно — плохо? Может, слог где исправишь...

Я взял папку с рукописью, пообещал прочитать как можно быстрее. Уже в последнюю секунду, при прощании, взглянув на его усталое, с тёмными подглазьями лицо, я спросил невольно:

— Родион Фёдорович, скажите, а как вы сейчас к выпивке относитесь?

— Ха! Это — вопрос или предложение? — понимающе хмыкнул он и посерьёзнел. — Почти не пью. Только по праздникам.

Рукопись Карамазова я проглотил в два вечера. Потом дал (не без колебаний) прочитать повесть моей жене: как ей это ляжет на сердце, не возмутит ли? Хотя жена у меня, я всегда знал,— умница.

Что сказать? Конечно, «Казнить нельзя помиловать» — не шедевр, да и нелепо ожидать шедевров от человека, впервые написавшего прозу. Есть, разумеется, проколы и в языке и провалы в стиле, да и наивности чуть бы убавить... Но всё это, повторяю, простительно для литературного дебюта. Однако есть ведь и достоинства в этой вещи. Думается, умный читатель, проницательный критик их без труда обнаружит. Если, само собой, повесть будет напечатана...

Добавлю, что меня Родион Фёдорович обрисовал очень уж лестно, чересчур. Я ему обязательно это скажу, пусть поправит — неудобно. А Фирсов — чтоб ему икалось на том свете! — получился, по-моему, как живой: именно таковым гнусным фарисеем он и был при жизни. Таковым и остался...

Да, да! Ибо дух его целиком переселился в его примерного и достойного выкормыша — Свиста. Свист редакторствует в «Комсомольском вымпеле» — сбылась мечта идиота. Претворяет в жизнь гласность, так сказать, по-фирсовски, по-фарисейски. Возьмите, почитайте «Комсомольский вымпел» — стыдобушка...

Тьфу ты, опять завёлся!

И ещё. Товарищ Быков по-прежнему секретарь обкома. Павел Игоревич Ивановский, правда, покинул свой шикарный кабинет в Будённовском горисполкоме и заделался директором пригородного совхоза. Сынок его, как я узнал, получил год условно и теперь живёт в других краях у родичей. Те двое, Кушнарёв и Савельев, получили по восемь лет. Сидят, голубчики.

На могиле Фирсова высится мраморный обелиск со звездой героя. На могиле Юлии Куприковой — скромный памятничек, фотография: эх, действительно, какая ж дивчина была!

* * *

Вот уже много дней я безуспешно разыскиваю Карамазова. Как в воду канул. Зашёл я по-соседски к Шишову (он уже старший лейтенант), познакомился, расспросил: Шишов не в курсе, тоже давно друга не видал. Дозвонился до жены Карамазова. Она сообщила, что он уехал опять в столицу, должен бы вроде вернуться, но...

Чёрт побери! Неужели Родион Фёдорович Карамазов запил? Или, того хуже, его успокоили? То-то будет горестно Марине и радостно ивановским да быковым.

Не хочется верить...

Да, чуть совсем не забыл сообщить, так, для сведения: жену мою зовут Алисой, в девичестве была Екимовой...

Но это уже — совсем другая повесть.

Александр КЛУШИН.