Казнить нельзя помиловать

(Часть 2)

6

ВОРОНЬЁ

Вороны встревожились и загалдели-закаркали.

Иные, уже урвавшие своё, тяжело взлетали, выбирались из-под зелёных крон в чистоту неба и от греха подальше улетали прочь. Две самые наглые и ещё голодные остались, они только, взмахивая крыльями, отбежали в сторону.

Люди, потревожившие их, расположились совсем рядом, на соседней поляне. Они смеялись, кричали, гомонили не хуже ворон. Плотный вой магнитофона сотрясал тишину леса. Скоро на траве забелели газеты, на газетах появились бутылки водки и «чернил», килька в томате, мокрая толстая колбаса, прыщавые огурцы, недозрелые помидоры, лук перьями и буханка хлеба. Все сгрудились вокруг выпивки и закусона, чокнулись гранёными стаканами, принялись весело жевать.

— Ой, гляньте! — вскрикнула одна девчушка.— Что это?

Она подпрыгнула и ухватила с ветки ярко-красную полоску материи.

— Кажись, поясок от платья?..

— Во, кто-то балдел так балдел здесь!..

— И любовью занимались — даже одеться до конца забыли!

— Везёт же людям!..

Особенно изощрялись в остроумии ребята. Девушка, нашедшая поясок, повязала его на свой голый живот, повыше трусиков — так, для смеха. Праздник продолжался.

Когда все уже танцевали под маг, громко горланя песни, девушка с пояском многозначительно взглянула на кряжистого кудрявого парня и обронила:

Парень нагнал её быстро, хитрованка не сделала и двух десятков шагов. Они принялись искать грибы вместе, но как-то так получилось, что уже через пяток минут руки их встретились, а потом и губы. Они целовались молча, яростно, словно состязались, кто кого перецелует. Наконец, парень, совсем задохнувшись, прерывисто шепнул:

— Пойдём вон туда... Вишь, трава какая.

Действительно, у двух больших берёз, где громоздилась куча каких-то коряг и веток, трава росла особенно густо и казалась на вид шелковистой, мягкой. Через секунду они уже целовались взасос на этой изумрудной прохладной подстилке...

Но что-то нарушало комфорт, что-то мешало им отдаться любовным игрищам вполне, что-то досаждало. Девчонка — более непосредственная натура — поморщила носик и повертела головой.

— Слушай, чем это так воняет? Падалью какой-то...

Она взглянула внимательнее в ворох веток под берёзами и вдруг больно вцепилась ногтями в руку своего милого, побелела так, что исчезли с лица веснушки, и взвизгнула:

Из-под пожухлых листьев и уже голых ветвей торчала жёлтая человеческая ступня со скрюченными пальцами.

— Ма-моч-ка-а-а-а!..

7

РОДИОН ФЁДОРОВИЧ КАРАМАЗОВ

Следователь Барановского областного управления внутренних дел старший лейтенант Карамазов в понедельник с самого утра чувствовал себя крайне мерзко.

В его тесном неуютном кабинете в полдень сгустилась плотная жара — прямо в окно с нарастающей мощью било солнце, которое в этот первый августовский день хотело, наверное, установить температурный рекорд за лето. Что же будет в самый разгар дня?..

Но Родиона Фёдоровича Карамазова мучила не только жара. Он вытащил из кармана зеркальце, ещё раз оглядел себя: да-а, несмотря на идеальную выбритость подбородка и ровность пробора, синева под глазами и жёлтый отлив скул придавали лицу несколько помятый вид. Карамазов показал самому себе язык — и язык совсем плох, с неприятным рыхлым налётом. Следователь вздохнул, потрогал гудящую голову и залпом выпил уже третий стакан тепловатой казённой воды. Помогло мало.

Он сел за стол и ещё раз пробежал взглядом по строчкам «Протокола осмотра места происшествия»:

«...трупп мужчины лежит на животе... в области запястья левой руки находятся электронные часы, корпус из белого метала с металическим браслетом из белого метала... На пластинке застёжки браслета написано гравировкой — “Фирсов В. В. I /+/”... Резко выражено гнилостное изменение труппа, имеется большое количество личинок мух... Трупп женщины лежит на животе... часы марки “Восток”, жёлтого метала, стрелки показывают 18 час. 26 мин., на календарном устройстве число 24... Трупп женщины одет в трусы и лифчик светло-розового цвета, туфли типа “босоножки” на платформе... Резко выражено гнилостное изменение, большое количество личинок мух...»

Карамазов представил въяве это «большое количество личинок мух», то есть, попросту говоря, — червей, и едва подавил в себе приступ тошноты.

— Вот тоже мне — следователь! — разозлился он ни с того ни с сего на автора протокола и своего товарища — следователя Будённовского горотдела Николая Шишова. — И когда грамоте научится: «трупп», «метал» — всё наоборот пишет... Да ещё «18 часов»... Ну откуда он знает, что восемнадцать, а не шесть утра?..

Карамазов ещё вбухал в себя стакан отвратной воды и, чтобы успокоиться, достал кистевой эспандер — резиновый тугой бублик — и принялся привычно мять его то одной, то другой рукой. Для следователя Карамазова эспандер был то же самое, что трубка для Мегрэ и скрипка для Шерлока Холмса. Ещё одна привычка Карамазова — хождение из угла в угол камеры, как называл он свой тесный кабинет, — была задействована, чтобы немного взбодриться и привести в рабочее состояние тело и дух. Во время метания по диагонали кабинета лучше пульсировали мысли.

А подумать есть над чем. Исчезновение неделю назад редактора областной комсомольской газеты наделало шуму, стало сенсацией местного масштаба. И вот теперь его труп — в этом, вероятно, можно не сомневаться — обнаружен под Будённовском, да ещё в голом виде и рядом с трупом пока неизвестной женщины. Впрочем, неизвестной ли?.. Да, первым делом надо уточнить...

Карамазов вызвал сержанта Котляренко — его подключили следователю в помощники — и попросил его съездить в кафе «Рябинка» за Фирсовой и Куприковой.

— Только — этот, как его? — Сергей, побольше чуткости и деликатности. Понял? Я шибко подозреваю, что с ними станет плохо, так что узнай и найди двух человек, хорошо знавших мужа Фирсовой и дочь Куприковой. Я через полчаса буду в морге.

Оставшись один, старший лейтенант Карамазов боролся с собой минут пять. Боролся честно, всерьёз, но потом сдался и пошёл на преступление. Да иначе и нельзя: надо же наконец привести себя в божеский вид, да и в морге с ним могло стать худо, если не подкрепиться. Карамазов повернул ключ в двери на два оборота, быстренько отпер сейф и достал бутылку «Тархуна». Но вместо шипучего азиатского напитка в бутылке хранился абсолютно идентичный по цвету ликёр «Мятный». Этот напиток сочного смарагдового цвета производства Барановского ликёроводочного завода имел два неоспоримых достоинства: крепость 35 градусов по шкале Бахуса и — второе — не оставлял улик в виде запаха. После принятия ликера «Мятного» внутрь от человека пахло так, словно он только что почистил зубы пастой «Мятная» или пососал валидольчику.

Родион Фёдорович налил стакан на две трети и медленно с причмоком выцедил густую приторную жидкость. Потом взглянул на бутылку — там оставалось меньше половины, — покачал головой и спрятал фальшивый «Тархун» обратно в сейф.

Пару раз глубоко вздохнув, Карамазов закусил воздухом и на всякий случай сгрыз жареное кофейное зернышко — бережёного Бог бережёт...

В морге с порога ударял в нос тревожный запах тлена. Когда следователь Карамазов увидел свои трупы, пресс у него напрягся и во рту стало сухо. Уж как он ни насмотрелся в своей практике на мёртвые тела, а привыкнуть к этому не мог. Особенно мутило, когда человеческие останки выглядели вот так чудовищно. Карамазова, как и любого бы человека на его месте, каждый раз давила тоскливая мысль, что и он будет вот так же недвижен, и у него так же зачернеют ямы глазниц, облезет прогалинами мясо со щёк, шеи, груди...

Он вышел на улицу и прочистил лёгкие свежим жарким воздухом. В этот момент подкатил милицейский уазик, из него выбрались две женщины. Фирсову Родион Фёдорович вычислил сразу: дородность, густые, почти сросшиеся брови, хорошо заметные усики, твёрдый взгляд тёмных, с масляным отблеском глаз придавали ей надменность, на пальцах сияли кольца и перстни, в вырезе тёмного, похоже, уже траурного, платья тоже что-то сверкало — кулон или крестик. Губы Анна Андреевна держала строго поджатыми.

Вторая женщина, маленькая, суетливая, с косенькими зубками, оказалась вовсе не Куприковой,а кастеляншей кафе «Рябинка» Поповой Ириной Ивановной. Саму Куприкову, как шепнул Карамазову сержант, пришлось отхаживать валидолом и валерьянкой, а потом отвезти домой.

Анна Андреевна мужа сразу признала. Опознала и Юлию Куприкову. Анна Андреевна не заплакала, не завыла, она только побледнела, и в глазах её проявилась жуткая, какая-то злая тоска.

А Ирину Ивановну Попову словно прорвало. Видимо, её опьянила важность происходящего и значимость собственной роли в этом.

— Да как же я могу её, голубушку-то, не признать? — частила она, жестикулируя и заглядывая следователю снизу в лицо. — Так ведь выросла она, почитай, на моих глазах. Во-о-от с таких я её помню... У трупа-то ноги и руки хорошо сохранились... Ноги-то мне сразу так и бросились в глаза: ведь у Юлии-то и моей дочки Кати размер обуток-то совсем одинаковый — тридцать четвёртый... Ну вот, в начале весны-то Куприкова, Раиса Фадеевна-то, — сердце-то уж больно сильно у неё прихватило! — купила она для Юлии своей босоножки на платформе, красные. Эти босоножки-то мне тоже страсть как понравились. А Куприкова, Раиса Фадеевна-то, мне и говорит: если, грит, они Юле моей не в пору придутся, то она, Раиса Фадеевна-то, мне их уступит, для дочки, значит, моей, Катерины-то...

— Эта, как её? — Ирина Ивановна, вы, будьте добры, только по сути. Короче и яснее: в трупе, который вам показали в морге, вы опознаёте Юлию Валентиновну Куприкову?

— Так я и говорю про это! Юлия-то пришла в кафе вечером и на моих глазах примерила босоножки-то— а они ей как есть впору. Даже жалко мне стало! Ну вот, а когда она, Юлия-то мерила босоножки-то, я и доглядела, что её ноги — особенно так ступни с пальцами — очень уж похожи на ноги моей дочки, Катерины-то. Я даже про это самое Юлии-то и сказала в тот же самый раз. У неё, у Юлии-то, даже пальчик большой на ноге слегка отклонён на соседний пальчик-то — ну точка в точку, как у Катерины. Эту примету я сразу доглядела на женском трупе в морге-то и сразу порешила — Юлия это и есть, Куприкова-то...

Итак, половина дела сделана — жертвы опознаны. Теперь оставалась вторая половина — найти убийц. Да нет, найти преступников — это, вероятно, не половина, а девять десятых дела... Впрочем, война войной, а обед обедом. Вопрос сейчас один: пить или не пить?

— Анна Андреевна, — обратился следователь к Фирсовой по дороге к машине, — будьте добры, подъедьте сегодня к 16:00 в областное управление внутренних дел, в кабинет 42... Я буду вас ждать ровно в 16:00.

— Приеду, — коротко ответила Фирсова.

«Железная леди!» — подумал Карамазов и, бросив сержанту Котляренко: «Я — пешком», — отправился в УВД, к своему заветному сейфу.

8

ДВА ТОВАРИЩА

После работы, по дороге в Будённовск, Карамазов заглянул в магазин «Нептун» и взял ещё одну бутылку «Мятного» — в последнее время снова начали вместе с консервами и пересоленной скумбрией торговать коньяками и ликёрами.

«Ох и разворчится мой Колюша-Николай!» — вздохнул Родион Фёдорович, пряча зелёную бутылку в дипломат.

Дело в том, что однокомнатная квартира на третьем этаже громадной панельной коробки в центре Будённовска родным домом была для лейтенанта милиции Шишова. А старший лейтенант Карамазов вот уже месяц квартировал у него. Их связывала прочная мужская дружба ещё с курсантских годов, когда они вместе учились в высшей школе милиции. Родион Фёдорович решился месяц назад уйти от жены, и у друга в Будённовске он, конечно же, нашёл приют — холостяк Николай после смерти матери жил один-одинёшенек.

Вот говорят, противоположности сходятся. Что ж, в данном случае это справедливо. Шишов, в отличие от Карамазова, невысок (метр шестьдесят с кепкой), стремителен, нервен, говорит отрывисто, проглатывает концы фраз, тонкие губы его всё время в движении, кривятся, глаза то и дело вспыхивают — гневом, досадой, радостью, обидой... Когда Николай Шишов очень уж взволнован — а это случается поминутно, — он сильно брызгает слюной: нервы, нервы... На левый глаз его всё время спадает тёмно-русая чёлка, и Николай, встряхивая, точно жеребёнок, головой, отбрасывает её. Как штришок внешней противоположности двух товарищей можно добавить, что Карамазов вот уже четыре года не курит, зато, рискуя всем и вся, лоялен к выпивке, а Шишов никогда не опохмеляется и редко пьёт, зато отчаянно смолит сногсшибательные по крепости сигареты «Астра».

Так и живут.

Николай уже домовничал и открыл дверь Родиону Фёдоровичу, само собой, с дымящейся сигаретой в зубах. Карамазов, помня, что лучший способ защиты — нападение, с порога взял укоряющий тон:

— Всё смолишь? И своё здоровье гробишь и — что особенно немаловажно, товарищи судьи — окружающих. Гляди, в доме топор не топор, а пистолет Макарова вполне повесить можно... Кстати, какому это идиоту пришло в голову такие, пардон, дурно пахнущие сигареты назвать именем благоухающего цветка?..

Как бы всерьёз ворча и как бы всерьёз сердясь, Родион Фёдорович распахнул окна в комнате и на кухне, переоделся в домашнюю форму — олимпийские штаны с лампасами, майку с надписью «Динамо» и шлёпанцы. Только после этого замолчал и, потревожив дипломат, демонстративно выставил на кухонный стол ядовито-зелёную бутыль.

— Вот, ужинать будем.

Но на Николая, молча попыхивающего дымком в продолжение всей тирады товарища, тактика эта не подействовала.

— Тэ-э-эк-с! Значит, в запой решил? Я так понимаю? — начал он медленно, весомо и тут же сорвался, по обыкновению зачастил: — Ну ведь договорились же, Родион! Вчера договорились. Похмеляться не будем. Где твоё слово? Ты что? Совсем хочешь кувыркнуться? Сейчас за один запах можно полететь. Сам же знаешь. Да что — служба. Сам говоришь, желудок замучил. Ты ж до срока не дотянешь. В свои тридцать завтра и кувыркнёшься...

— Коля, — очень серьёзным, каким-то торжественным голосом перебил Карамазов.

Шишов встрепенулся:

— Чего?

— Возьми с полки Жоржа Сименона — во-о-он там. Возьми и подсчитай — сколько литров спиртного выпивает в одной повести комиссар Мегрэ... Подсчитай, подсчитай! А ведь мне, Микола, до комиссара Мегрэ и по возрасту и по профессионализму — ох как далеко... — Тьфу! — Коля раздавил окурок в ракушке-пепельнице. — С ним серьёзно... — Ладно, Коля, честное слово, мы только по стаканчику и — начинаем новую жизнь. Вчера уж больно мы на свадьбе перестарались... Давай, не будем друг дружке вечер портить...

Через полчаса они сидели за столом. В большой сковороде аппетитно парила картошка, стояла вспоротая банка ставриды в масле (гулять так гулять!) и алели в чашке крупно покромсанные и обильно политые постным маслом помидоры с луком. Братья-следователи уже выпили по стопарику и рубали каждый за обе щёки. Притом Николай действительно рубал — ложкой со сковороды, почти не разжёвывая; Родион же Фёдорович принимал пищу на отдельной тарелке и при помощи вилки, постелив на колени носовой платок... Интеллигентские штучки!

— Этот, как его? — Николай, — утолив первый голод, хохотнул Карамазов, — есть новый анекдот, слушай. Значит, заходит милиционер в магазин, одет в штатское, в выходной. Видит — мозги продают. И ценники висят: мозги инженера — 10 рублей килограмм, мозги спортсмена — 25 рублей, мозги милиционера — 100 рублей килограмм... Ну, ему, само собой, лестно стало. «Скажите, — спрашивает, — а почему милицейские мозги так дорого стоят?» «А вы представьте, — это продавец отвечает, — сколько понадобилось милиционеров, чтобы один килограмм мозгов набрать...» Ха-ха!.. Смешно?

Шишов хмыкнул, покачал головой.

— Тебя из органов надо гнать. За дискредитацию. Доболтаешься.

Подзакусили ещё.

— Да, забыл совсем сказать, — начал Карамазов, — Фирсова-то, которого ты обнаружил, мне подкинули... — Видишь? Значит — доверяют. А ты боялся. — Да какое там «доверяют»! Просто все наши пинкертоны загружены, а у меня только попытка изнасилования да пара краж... А это дело, судя по всему, не простое, думаю, и кагэбэшники подключатся: всё ж редактор, член бюро обкома комсомола — вдруг враги перестройки его кокнули... Так что благодари Бога, что не тебе придётся копать...

— Чё благодарить-то? Чё благодарить-то? Я тоже. У нас тоже свой труп. В субботу появился. И тоже — журналист. — Да ты что? — сразу заинтересовался Карамазов. — Ну-ка, расскажи подробнее, не части. — Да чего. Ты знал. Крючков его, Виктор. В «Местной правде». А в областной — рассказы его. Тебе нравились. — Ну как же, как же, знаю — действительно, хорошо, умно пишет... Так что с ним?

— Что-что. Помер. В больнице. Заражение крови. Дней десять назад пришёл. Врач говорит — поздно. Пальца на левой руке нет. Среднего. Рука уж чёрная. А сёдни утром — жена его. Ольга. Так и так, говорит, неладно. Что да как? Приехал с рыбалки. После ночевой. А пальца нет. Сказал — нечаянно. Она ему: иди в больницу. Не пошёл. А потом приносит деньги — три тыщи. В спортлото, говорит. Она мне деньги на стол. И заявление. Тёмное дело.

Они ещё причастились. Шишов закурил новую сигарету.

— Тебе всё равно легче, — сказал Карамазов. — Жена его на твоей стороне, да и свидетели должны быть — ведь не в одиночку же он с ночевой ездил. А тут... Представляешь, жена-то Фирсова, Анна Андреевна Фирсова, в девичестве Фельдман, отказывается от него. Верней — от трупа. Я, заявляет, хоронить его не буду — пусть его Куприковы хоронят... Девушка, с которой его нашли, оказалась Юлией Куприковой — девятнадцать лет всего, студентка... Да-а-а... Так что Анна Андреевна и говорить о покойном муже не может. И свидетелей, разумеется, найти труднёхонько. Единственная зацепка — машина и золото. Ограбили их, сам видел, подчистую — даже его одежду увезли. Но если машина и колечки уже попали в Дятловку к цыганам — пиши пропало...

Родион Фёдорович задумался, как бы между делом налил в стаканчик «Мятного», пополоскал им рот и машинально выпил.

— Этот, как его? — Николай, пойдём-ка в залу да помозгуем вместе, там способнее...

Они сноровисто убрали со стола: сковородку с недоеденной картошкой — под крышку и на плиту; пустую консервную банку — в ведро; чашки-вилки — в раковину; остатки ликёра со стопками — так и быть! — с собой в парадные апартаменты. Да и осталось-то по глотку, для бодрости.

В комнате Николай пристроился у открытого окна и задымил. Родион Фёдорович развалился на диван-кровати. Он уже целиком погрузился в своё дело, голова работала ясно, без скрипа.

— Как ты, Коль, думаешь, — спросил он, — сколько версий убийства можно в данном случае рассматривать? — Почему — убийства? Вдруг — самоубийство? — Ну, это полностью исключено. Что ты, сам не видел? По-твоему, кто-то из них убил другого, потом завалил ветками, сам забрался под них и — самоубился? А вещи, оружие? — Случайные люди. Увидели — унесли. Верней, увезли. — Смешно ты гутаришь, Микола! Начитался, понимаешь, Агаты Кристи... Знаешь, что вскрытие показало? У Фирсова в животе сидит пуля калибра пять и шесть, выпущенная, скорей всего, из самодельного пистолета, и вся левая сторона груди разворочена зарядом крупной дроби — задеты аорта, лёгкое, сердце. От этой раны умер он практически мгновенно. А у девушки заряд дроби, но мелкой, сидит в правом плече, две ножевых раны на шее и — смертельная— на животе... Печень задета. Какое тут, к бесу, самоубийство — их расстреливали из обреза и пистолета, резали ножом, ещё, хвала аллаху, топор не применяли... Сволочи!

Родион Фёдорович вскочил, разлил остатки, выпил свой стаканчик и, чтобы сосредоточиться, принялся ходить по комнате, словно по кабинету.

— Итак — убийство. Сколько версий и какие мы можем иметь в виду? — Их и десять. И двадцать. — Оно понятно, но мы возьмём для начала самые реальные... Их, я думаю, пока три: убить могли грабители, ревнители, назовём их так, и политические враги — тоже обобщённо говоря. Притом вторая версия состоит из двух подпунктов: а) ревновали Фирсова, б) отомстил человек, который любит Куприкову. Так-так-так... М-м-м...

Карамазов совсем ушёл в себя, задумался, начал, как всегда в такие моменты, ожесточённо мять и тискать в кулаках эспандер. Шишов ему не мешал и сам, видимо, размышлял о своём незадачливом рыбаке...

Уже поздно совсем, в первом часу, друзья решили почивать. Николай возлёг на диван-кровать, Родион Фёдорович — на раскладушку. В первые дни совместного житья они спорили по этому, если смотреть со стороны, весьма ничтожному поводу. Хозяин непременно хотел, чтобы на основном ложе спал гость-постоялец, но тот упрямился. Наконец пришли к соглашению: вместе со сменой постельного белья — раз в две недели — меняться и постелями. Родион Фёдорович, за полмесяца отвыкший от раскладушки, поворочался, устроился поудобнее и, казалось, ни с того ни с сего вздохнул:

— Предательницы эти жёны! Надо же — хоронить не будет... Вот бабский народ... — Тут не прав, — отозвался Николай. — На Марину злишься. Следователю надо объективно. Поставь себя на её место.

— Жены?

— Фирсовой. Жили столько. Дети. А он — с девчонкой. Ничего себе! А с Мариной — сам виноват. Бросишь пить — помиритесь.

Наступила тишина. Лишь нудно звенели диверсанты комарики и не давали заснуть. За распахнутым окном раздавались голоса и смех — на лавочке у подъезда сабантуйничала молодёжь. Родион Фёдорович раздражённо подумал — надо встать и шумнуть на полуночников, но не шевельнулся. «А и злым же я стариком буду, — усмехнулся мысленно и неожиданно продолжил, — если доживу до старости...»

— Родион, — вдруг послышалось с дивана. — Спросить хочу. Всё забываю. У тебя есть родичи-то? Хоть один? — Родичи?.. Чего нет, того нет, Микола. Я ж детдомовский, разве не рассказывал? Мне имя, отчество и фамилию директор детского дома придумал — Достоевского очень уважал. Имя, значит, в честь Родиона Раскольникова — преступника, между прочим, как ты знаешь. Отчество — в честь самого Достоевского, словно я как бы сын его родной, а фамилия — из последнего романа писателя. Так что я к литературе, можно сказать, прямое отношение имею...

Огонёк разговора, начавший было разгораться, замерцал и утих. Через минуту в комнате на третьем этаже громадной панельной коробки в центре Будённовска уже исполнялся сонный дуэт — тонкой фистулой посвистывал гроза Будённовских гангстеров лейтенант Шишов и мощновато всхрапывал Шерлок Холмс областного масштаба старший лейтенант Карамазов.

Они высыпались перед сложной работой, свалившейся на них в трудный день — понедельник.

9

ПОХОРОНЫ

Утром в отделе Карамазова ждала пикантная новость: Анна Андреевна Фирсова круто изменила своё решение насчёт похорон мужа. Более того, ей удалось уже добиться, чтобы супруга предали земле на Вознесенском кладбище: по барановским меркам это всё равно, что Новодевичье в Москве. Следователя почему-то последнее обстоятельство раздражило.

Впрочем, он знал, что его сегодня будет многое раздражать — так всегда бывало в начале нового запутанного дела, когда всё в тумане, одни сплошные белые пятна и вопросы, а в организме ещё бродят ликёроводочные соки, и в глубине души пульсирует чувство вины и раскаяния.

Родион Фёдорович набросал на листке перекидного календаря под числом «2 августа» планчик на день:

«Закончить изнасилование» удалось быстро: девица, «потерпевшая», забрала свою пылкую бумажку обратно и решительно заявила, что «никакого изнасилования между ними не было!». Хотела-де просто попугать своего дружка.

Подшивка областной молодёжки нашлась у комсорга управления. Карамазов изъял её на время и углубился в изучение. Через полчаса волосы на его голове стояли дыбом, разумеется, образно говоря. Да и то! Читать страницы «Комсомольского вымпела» было жутко. Создавалось впечатление, что издаётся газета где-нибудь на Фильдеперсовых или Фильдекосовых островах, где не происходит никаких событий и жизнь остановилась. «Календарь делового комсорга», «Комсомол — это звучит гордо!», «Достижения политучёбы!», «Мы — ленинцы!», «Мы — интернационалисты!», «Мы — новаторы!», «Рапортуем об успехах!», «Успехи налицо!», «Весомые успехи!», «Наши достижения!»...

Карамазов понял, что если он прочитает всю подшивку до конца, он чокнется. Правда, выделялись на общем фоне статьи А. Клушина и М. Семёновой. Особенно удивлял Клушин — даже в театральные рецензии он вворачивал размышления о партийных спецпайках, обнаглевшей милиции, загнивающем социализме и прочих актуальных вещах. Да и язык в его материалах удивлял живостью, несуконностью. Следователь решил смотреть только материалы Клушина и самого Фирсова.

Правда, редактор выступал не часто (про газетную систему псевдонимов Карамазов ещё не подозревал) — за полгода обнаружилось только три его статьи. Притом две оказались на рыболовные темы и имели общий подзаголовок — «Из побасок дедушки Ничипора». В одной «побаске» дед Ничипор врал про то, как поймал пудового сома с помощью коромысла, в другой старый брехун поведал жуткую историю, как его во время ночной рыбалки чуть было не загрызли громадные окуни...

Третий опус Фирсова назывался «Открытое письмо к стилягам» и занимал целый разворот газеты. Аллах великий, где же это он нынче стиляг отыскал?.. Следователь пробежал статью по диагонали:

«Вы предаёте идеалы коммунизма!.. Роковая музыка — это страшный ядовитый наркотик, который губит ваши души!.. Не смейте позорить звание комсомольца!.. Нам не по пути!..»

М-да-а... Родион Фёдорович захлопнул подшивку «Комсомольского вымпела» и пошёл мыть руки. Мыл он их тщательно, с мылом. Одна версия — о политических и идеологических мотивах убийства отпадала решительно. Областная молодёжная газета опасности для врагов перестройки не представляла...

* * *

Карамазов наскоро перекусил в ближайшем кафе и, мучаясь изжогой, пешком отправился к дому Фирсовых.

Идти всего ничего, минут десять. Город Баранов вообще компактен: его из конца в конец, вдоль и поперёк можно пробежать обычным деловым шагом за час-полтора. Разумеется — центр. Ибо Баранов, как и все старинные российские города, окружён зарослями пригородов — хатами, садами, огородами...

У подъезда уже томилась довольно внушительная толпа. Сразу понятно — хоронили человека не из последних. Не менее десятка венков пестрело у стены дома, вдоль оградки скверика. В руках многих людей пламенели и белели цветы. Несмотря на скорбность момента и печать грустной торжественности, над толпой стоял оживлённый говор. Люди уже нетерпеливо поглядывали на часы: солнце висело в зените и палило нещадно. Да и, видимо, кое у кого заканчивалось обеденное время. Некоторые окна большого нового дома зияли провалами раскрытых створок, и вниз свешивались головы любопытствующих фирсовских соседей.

Рядом с Карамазовым оказался словоохотливый дедок, он знал всех и вся. Дед представился молодым поэтом, членом литературного объединения «Семицветик» при редакции «Комсомольского вымпела». Фамилию его Родион Фёдорович не расслышал, а переспрашивать не стал. Этот седобородый начинающий поэт ввёл следователя в курс дела. Виновника скорбного торжества ещё, оказывается, нет. Его подвезут около часу дня, в дом заносить не будут («Сами понимаете, мил-человек, — дух больно тяжёлый...»). На улице состоится траурный митинг, а потом, кто пожелает, — в автобусах на кладбище.

Карамазов извинился, отошёл к автомату, позвонил в управление и заказал машину ровно на половину второго. Затем он снова отыскал во всё увеличивающейся толпе болтливого члена «Семицветика». Тот, польщённый таким вниманием, начал с воодушевлением представлять заочно собеседнику именитых людей, оказавшихся здесь.

— Во-о-он те вон, мил-человек, с животами, это — писатели, наши самые крупные прозаики: Карасин, Алевтинин и Савченко. Очень маститые! А животики, мил-человек, это у них профессиональное — для солидности. А в стороне от них, во-о-он тот вон, косится и весь пиджак в орденах, — это самый главный барановский поэт Сидор Бучин. Его поэмы, мил-человек, покойный Валентин Васильевич Фирсов с колёс в «Комсомольском вымпеле» печатал. Последнюю так перед самой своей нелепой кончиной тиснул, «Дерзай, комсомольское племя!» — название такое... Не имели счастия прочесть?

Карамазов поэму эту всего час тому назад лицезрел, когда перелистывал подшивку молодёжки, поэтому утвердительно кивнул головой, стараясь придать лицу не очень кислое выражение.

— Претрескучая, скажу вам, вещь! — неожиданно резюмировал седовласый поэт. — Бучин выдохся ещё двадцать лет назад, однако, вот — печатают, публикуют... А тут за два года, мил-человек, — шесть строк... Всего шесть! Да и то в многотиражной газете «Болванка» завода лёгкого литья...

Старичок, судя по всему, ущемил свою любимую бородавку и намеревался всласть поплакаться в жилетку Родиону Фёдоровичу, поэтому следователь довольно решительно перебил обиженного питомца молодёжного литобъединения:

— Скажите, а ещё писатели здесь есть? — Настоящих, мил-человек, нету. Они в Будённовск отправились. Присутствуют ещё члены «Семицветика» — так, молодёжь несерьёзная, все с апломбом, с амбициями... А в Будённовске ведь сёдни тоже похороны, мил-человек, и вот там погребают истинного писателя, хотя он и не имел счастия состоять в Союзе писателей Советского Союза — а был достоин… — Вы Крючкова имеете в виду? — Его, мил-человек, его самого. Вы его знаете? Читали? — Да, конечно, — совершенно искренне ответил Карамазов. — Мне его рассказы очень нравились. — А вы говорите! — почему-то с укором констатировал непризнанный поэт. — Вот его жаль так жаль!.. — А это кто? Вот тот, солидный, важный такой, с папочкой? — перебил разговор на другое Родион Фёдорович. — Этот? Это, мил-человек, есть сам первый секретарь областного комитета Ленинского комсомола товарищ Тюбетов. — А скажите, нет ли здесь кого-нибудь из редакции «Комсомольского вымпела»? — Как не быть, мил-человек, вон они всей кучей и стоят, рядышком: момент такой, а то ведь они страсть как друг дружку не любят. А уж Фирсова, упокой его душу, очень уж не уважали многие из них... А щас, глянь ты, мил-человек, даже плачет — кто это? А-а-а, это их ведущее перо Полина Дрель. Она, мил-человек, командует у них отделом комсомольских будней и такие статьи выдаёт об этих самых буднях, что ажно слезу вышибает. Плачет, голубушка, Валентин Васильевич-то её ценил, повышал по службе… А вот этот, впереди всех, лупоглазый шибко, в галстуке, это, мил-человек, заместитель редактора Свист. Видите, видите, лицо довольное — надеется редактором теперь стать. Повезло человеку!..

«Ну и фамилии у них— Дрель, Свист», — подумал про себя старший лейтенант, а вслух спросил:

— А Клушина нет среди них? — Вон и Клушин стоит — чёрненький, с усиками, на халдыбека похож. Хороший парень, скажу я вам, мил-человек. Уж как его Фирсов грыз — он таких страсть не любил. Губит себя Саша в этой газетёнке, ох губит!..

Вдруг по толпе пробежало волнение, гомон усилился. Родион Фёдорович подумал, что приехал катафалк, но оказалось, волнение вызвано живым человеком. От чёрной «Волги» к подъезду приближался седоватый мужчина в очках с уверенным властным выражением на лице. Был он Карамазову смутно знаком своим стандартным сановным обликом.

— Анатолий Лукич Быков — секретарь обкома, — пискнул дедок.

«Ого! Какое уважение Фирсову!..»

И тут же, словно ждали этого момента, подвезли покойного. Медью заныл и застонал оркестр. Закрытый и, вероятно, двойной гроб, обитый ярко-красным плюшем, выгрузили из автобуса-катафалка и установили на двух табуретках. Толпа сгрудилась, обряд начался. Запылали траурные речи, посыпались торжественные словеса: «Безвременно... выражал эпоху... в первых рядах перестройки... истинный коммунист... талантливый писатель... славный продолжатель традиций Аксакова и Сабанеева... опытный редактор... острый журналист... большая потеря...»

Карамазов почти не вслушивался в то, что говорят. Он рассматривал людей. Видел скорбное, но сухое лицо Анны Андреевны и зарёванные опухшие мордашки маленьких Фирсовых. Узнал он брата Анны Андреевны, очень похожего на неё, — майора с голубыми погонами. Рядом стояла их мать, а значит — тёща Фирсова. У рта — платочек, но промокать им тоже нечего...

Карамазову ни разу в жизни не приходилось хоронить родных и близких, но он смутно предполагал, что над гробом, если хоронишь действительно кровно родного, дорогого и единственного — забудешь совершенно обо всём: об окружающих людях, о своей внешности... В подобном состоянии над гробом Фирсова находилась разве что старшая его дочь, подросток лет 10-11. Она захлёбывалась слезами и всё вскрикивала:

— Ой, папочка!.. Ой, да папочка!..

Все остальные себя помнили и соблюдали приличия.

Следователь переводил внимательный взгляд с лица на лицо и упорно думал: «Здесь ли убийцы?» Он, само собой, не надеялся вот так сразу вычислить преступников, но и время зря не терял — Валентин Васильевич Фирсов становился для него всё понятнее...

* * *

Не дожидаясь окончания церемонии, Родион Фёдорович отыскал среди множества машин свой уазик и помчался к дому Куприковых. Но уже опоздал.

Тогда он приказал водителю гнать на новое загородное кладбище. Туда они поспели к тому моменту, когда гроб, обитый красным ситцем, вносили в ворота последней обители рядовых граждан областного центра. Впереди несли три веночка, следом четверо парней влачили забитый гроб, за ним следовала небольшая группа людей. Карамазов прошёл за ворота последним.

Мать Юлии, как только установили у разверстой могилы гроб, пала на крышку, обхватила страшную домовину с останками своей дочери и зашлась в тоскливом вое. На мгновение она вроде бы чуть успокаивалась и начинала связно причитать:

— Да как же мне бы поглядеть бы на тебя-а-а!.. Да на кого же ты оставила меня, ясонька ты моя не-наг-ляд-на-я-а-а-а!..

И опять, бедная, срывалась в жуткий нечеловеческий вой. Муж её, отец Юлии, сгорбленный и седой, трогал жену за плечо рукой, пытаясь успокоить, поддержать, а сам то и дело тыльной стороной другой ладони утирал глаза. На кончике длинного уса у него сверкала капелька скатившейся слезы. Несколько девушек и один парень плакали навзрыд...

Карамазов не выдержал, развернулся и резким шагом почти побежал к машине. Он, не знавший никогда матери, не мог выносить материнских слёз.

— Сволочи!.. Гады!.. Ублюдки!.. — ругался он в такт шагу.

Следователя охватила дрожь ненависти и нетерпения. Теперь, он знал, не будет ему покоя и ровного сна, пока он не отыщет подонков-убийц и не заставит их заглянуть в глаза матери Юлии Куприковой, прожившей на свете всего девятнадцать лет.

10

ТАИНСТВЕННЫЙ МИР

В Доме печати, серой бетонной коробке казарменного типа, стоящей на пыльной загазованной и шумной улице, Карамазову раньше бывать не приходилось.

Он прошёл три первых этажа, где располагалась редакция главной областной газеты «Барановская правда», из конца в конец, пока на четвёртом этаже не обнаружил табличку на двери 42-го — вот совпадение! — кабинета:

Зав. отделом пропаганды

КЛУШИН А. А.

Родион Фёдорович понял, что попал уже в зону молодёжной редакции.

Клушин сидел на месте. Вернее, не сидел, а ходил по кабинету, совсем как Карамазов у себя на работе. Следователь представился, сел в кресло и огляделся. Он привык по рабочему месту составлять о новом для себя человеке предварительное впечатление. Кабинетик заведующего пропагандой областной молодёжной газеты даже Карамазова, привыкшего к своей каморке, поразил размерами — по диагонали шагов пять, не больше. Но идеальный порядок и уют скрашивали тесноту. Двухтумбовый стол с настольным календарём и аккуратной стопкой бумаг, журнальный столик с подшивками «Комсомольского вымпела» и «Литературной России», два лёгких кресла, шкаф с журналами и пенал для одежды — вот и вся мебель. Стены закрывали карты мира, страны, области и города. Висел рекламный календарь с прельстительной Еленой Цыплаковой...

Карамазов ожидал увидеть в редакционном кабинете всякие пишущие машинки, диктофоны, компьютеры — ничего подобного не обнаружилось: на столе Клушина стояли два телефона допотопного образца, в руках он вертел шариковую копеечную ручку. Всё как у самого Карамазова в кабинете, только сейфа не хватает.

«Да-а-а, небогато»,— подытожил следователь и перевёл взгляд на хозяина цитадели пропаганды. Тот выжидающе и настороженно смотрел на незваного гостя. Старший лейтенант вдруг вспомнил, как Клушин писал в одной из недавних статей: «Не пора ли милиции усвоить, что народ, который она пытается “не пущать”, её кормит?..»

— Этот, как его? — Александр Александрович, я хочу поговорить с вами о Фирсове, — начал Карамазов. — Это будет допрос? — поморщился журналист. — Это будет интервью, — улыбнулся следователь.

Клушин улыбнулся в ответ и заметно расслабился.

— Мне интересно ваше мнение о бывшем редакторе. — А почему именно моё? — Ну, не только ваше, я просто решил с вас начать. Да и остальных, как я понял, нет в редакции?.. — Да, я дежурю, и Свист здесь — он исполняет обязанности редактора. Остальные — на поминках.

— Значит, уважали и любили Фирсова?

Клушин иронично хмыкнул:

— Ну, я бы так не сказал. На похороны и к незнакомым людям многие любят ходить, а уж к своему начальнику... Да притом, в наше время выпить на дармовщинку — кто откажется? — Вы, я вижу, здорово-таки недолюбливали покойника? — А за что я должен его любить? Хотя о мёртвых и не принято говорить плохо, но Фирсов — это моё твёрдое убеждение — очень непорядочное дерьмо!

«А разве бывает— порядочное дерьмо?» — удивился про себя следователь, но отвлекаться не стал.

— Чем же он вам так досадил?

Завпропагандой опять сморщился, словно раскусил горький огурец, и махнул рукой.

— Да всего не расскажешь! Многим... — Но всё-таки? — Да с самого начала... Я ведь Московский университет кончал, в 82-м. В столице оставаться не захотел, хотя были возможности. И вот перед распределением сижу как-то в своей комнате в общежитии и выбираю — куда поехать? Неплохие предложения имелись из Ростова, из Краснодара — в молодёжные газеты приглашали. Но и там, и там жильё скоро не обещают.

Вдруг звонок в дверь, открываю — человек с бабьим, длинным лицом, в галстуке: я, говорит, редактор молодёжки из Баранова — Валентин Фирсов. Пришёл с предложением...

Ну, короче, сосватал он меня — наобещал златые горы: сразу старшим корреспондентом, писать только о культуре и, главное, кровь у него из носу, а отдельную однокомнатную квартиру он мне в первый же год выбьет. Я ещё уточнил: я ведь холостой. Ничего, поёт, и холостому отдельная квартира — нет проблем. Это, говорит, наш вопрос.

И как я поддался на удочку, до сих пор не пойму! Ведь видел же его глаза... Да что там говорить — студент лопоухий! Ладно, распределяюсь в Баранов, приезжаю. И в первый же день чую неладное: что за оказия? В Москве мы с ним на «ты»: «Валентин — Саша», а тут с первой же минуты вдруг на «вы» ко мне, «Александр Александрович»... Присмотрелся, а они все в редакции выкают ему, а он — им. Вот это, думаю, комсомольско-молодёжный коллектив! А главное — зачем в Москве-то лицемерил?

Дальше — больше. Оформляют меня простым корреспондентом. Почему — не старшим? Разница всё же в 25 рубликов. Да понимаете, Александр Александрович (Клушин изобразил вихляющегося Фирсова), нас в коллективе неправильно поймут, вы поработайте, покажите себя...

Но окончательно я понял, что подло облапошен, когда узнал — в редакции две молодые семьи ждут квартиры, а их дают на молодёжную газету по одной раз в три-четыре года. Одна семья потом уволилась, так Огурец — мы его зовём так — из районов завербовал двух ребят семейных и каждому опять обещал по квартире...

— Где же вы живёте? — поинтересовался Карамазов. — В общаге рабочей, комната на три человека — теснота, сырость... Всё порываюсь уехать куда-нибудь к чертям собачьим, да волынку тяну. — А теперь, видимо, многое изменится? — Почему?.. Ах, это... Нет, что вы, наш Свист, можно сказать, выученик и точная копия Фирсова, даже ещё гаже — тот был просто глуповат, подловат и непорядочен, а этот непорядочен да ещё и озлоблен, глаза скоро от бешенства лопнут. — Да-а-а, — задумчиво протянул следователь, достал из дипломата свой резиновый бублик и начал его машинально терзать. — Александр, скажите, а как остальные сотрудники к Фирсову относились? — Ну, это лучше у них спросить. В целом же скажу: по-моему, его никто в коллективе не любил. Да он и не искал любви — с первого же дня, как мне рассказывали, только приехал из своей деревни, так и установил конституцию: он-де начальник, а они — подчинённые... — А как редактор что он из себя представлял? — Ничего. Вы газету нашу почитайте — стыдобушка. Верите ли, стыдно людям признаваться, что в «Комсомольском вымпеле» работаешь. Помню, в первые дни я написал материал о тунеядцах и поставил заголовок «Безработные» — в кавычках, разумеется. Так что было! Он весь бледный при закрытых дверях убеждал меня, что проявилась моя политическая неграмотность, незрелость, что к советскому человеку ни в коем случае нельзя применять слово «безработный». Другой раз он пришёл в ужас от слова «мафия» в моей статье. А упоминалась, между прочим, итальянская мафия. Нет, нет, что вы, Александр Александрович (Клушин опять начал передразнивать), как можно в советской молодёжной газете такое слово употреблять?! Вы знаете что, — прервал сам себя Клушин, — я, так и быть, лучше дам вам мои записи посмотреть. Я, когда Фирсов очень уж меня бесил, в записной книжке его фортели помечал. Всё мечтал как-нибудь на собрании или с глазу на глаз всё ему выложить, напомнить, чтобы лицемерить в конце концов перестал. Да характеру не хватало. А теперь вот — не придётся... Вы посмотрите, да я её, наверное, выкину.

Следователь взял записную книжечку с крупной надписью на светло-коричневой обложке — «Занозы». Внутри под числами, как в дневнике, теснились короткие записи:

«24 июля 1985 г. Водитель чувствует себя плохо — температура. Огурец заставил везти себя на узловую станцию за 100 км — встречать свою жену с поезда. Вернулись поздно. Водителю совсем плохо, ночью вызвали “скорую”. У самого в гараже стоит “Москвич” с полным баком бесплатного бензина (сам водитель ему заливал)...

30 июля 1985 г. После планёрки по внутреннему вызывает. Захожу.

— А.А., почему вы позволяете себе появляться на рабочем месте в подобном виде?

— В каком? Не понимаю...

— Вот так, да? Не понимаете? Как вы могли появиться в Доме печати в майке?! Вы позорите звание журналиста! Работника идеологического фронта!.. И т. д.

На мне — новенькая приличная майка с рукавами до локтей и портретом Аллы Пугачёвой.

— Идите переоденьтесь!

— Не вижу надобности.

— Вот так, да? Хорошо, это — наш вопрос!

Через полчаса — заседание редколлегии, разбор моего персонального дела...

2 сентября 1986 г. Большая планёрка. Огурец — с нажимом заведующему отделом спорта и ГАИ:

— Тему не можете найти? Вот так, да? Думать надо! Вот вам острая тема: проведите рейд по дачам — сколько там служебных машин увидите. Чем не тема?

Все в лёгком шоке. Всем отлично известно, что Огурец на редакционном уазике не только на дачу ездит, но и в родной район за сто двадцать километров, и на рыбалку...

14 августа 1987 г. Собрание.

Я: — Каждый раз редактор обвиняет нас в том, что мало в газете острых проблемных материалов. Ну хотя бы один раз сам редактор написал проблемный злободневный материал — показал, как это делается.

Огурец: — Вот так, да? Это, А. А., — мой вопрос! Вот будете редактором, тогда и устанавливайте свои порядки...

19 августа 1987 г. Выживает Свету из редакции. Накануне она должна была взять материал из пионерлагеря. Вдруг собирается редколлегия.

Огурец: — Товарищи! Случай беспрецедентный! Вчера корреспондент (называет Свету) грубо нарушила трудовую дисциплину — она совершила после обеда прогул.

Света вспыхивает, теряется, для неё — гром с ясного неба.

— Я не понимаю... Я была в пионерском лагере, в “Ласточке”... Взяла материал, уже дописываю, сейчас на машинку отдам...

Огурец: — Вот так, да? Вы, голубушка, когда врать отучитесь? Вы в “Ласточке” находились всего полтора часа: с двух до половины четвёртого. А наш рабочий день, как вам известно, до половины шестого. Я сегодня утром побывал в пионерлагере — вот письменные подтверждения старшей пионервожатой и девочек из второго отряда...

Я вызываю огонь на себя:

— А вам не кажется, В. В., что вы позорите газету, собирая подобные бумажки? Как же после этого к корреспондентам пионеры относиться будут? Это — во-первых. А, во-вторых, два часа это не прогул, прогулом считается — когда не менее четырех часов. И вы это отлично знаете.

— Вот так, да?..

Всё же Свете влепили устный выговор...

19 июля 1988 г. Планёрка затянулась. Машинистка всего одна, другая — болеет. Груда материалов срочных — в номер. Машинистка же по приказу Огурца печатает его рукопись “побасок” про рыбалку для издательства — в двух экземплярах, без единой опечатки. Я дежурю: придётся сидеть сегодня до полночи...»

Читая записи, Карамазов всё полнее узнавал Фирсова и, одновременно, многое узнавал о Клушине. Парень этот определённо ему нравился.

— Да-а-а... — посочувствовал Карамазов, возвращая книжечку, — жилось вам здесь весело... А я, если откровенно, думал, что в редакциях все друг с другом стихами общаются...

Он засмеялся и неожиданно спросил:

— Александр, а как ты к выпивке относишься?

Журналист удивлённо на следователя воззрился, но, видимо, дружеское «ты» и тон расположили его к откровенности.

— Это — вопрос или предложение? — Ха-ха!.. Пока — вопрос... — Вообще-то в общество трезвости не вступал и вступать пока не собираюсь. — А как к этому относился редактор? — Тут у него — пунктик: сам вступил и на нас давил, заставлял вступать. Поначалу, ещё до этого дурацкого указа 85-го года, ох и попортил я ему кровушки. Я, когда понял, что он меня одурачил с квартирой, махнул на всё рукой и начал жить беспечно. А тогда, кстати, все в редакции, кроме него, на работе пили. Так вот, Фирсова больше всего поражало и бесило, что я не скрываюсь. Другие ребята клюкнут и — с глаз долой или зажуют чем-нибудь, а я считал унизительным скрываться. Выпил так выпил! Тем более, что норму все мы знали, границ не переходили. Умора просто... Заходишь, бывало, после обеда к нему в кабинет по делу. Он начинает носом водить и посматривать подозрительно. Потом заволнуется, засуетится, примется книги на столе перекладывать. — Александр Александрович, мне кажется, вы нарушили трудовую дисциплину... — Никакой, — отвечаю, — дисциплины я не нарушал, а выпил за обедом бутылку пива. Если в буфете продают пиво, почему его нельзя пить?

А у нас, и правда, тогда в столовой Дома печати спокойно пиво продавали. И вот тут Фирсов багровел, начинал сопеть и хрипеть:

— Вот так, да? Вот так, да? Да как вы посмели после этого в кабинет редактора зайти?

Его почему-то вот это особенно и возмущало, что я не скрываюсь и не боюсь его...

Но в последнее время я посерьёзнел, и время изменилось — поводов уже ему не давал. Самое интересное, я знаю мужиков, которые с ним учились в институте и раньше знали, говорят, он веселее был, в компании от стакана не отказывался. Да и сейчас слухи ходят о каких-то рыбалках с попойками, оргиями... Впрочем, это уже в его стиле — слухи, сплетни собирать. Ну его к шутам собачьим!

— Скажите, — следователь, опять переходя почему-то на «вы», длинно посмотрел Клушину в глаза, — а у вас лично никогда не возникала мысль убить Фирсова?

— Вот это интересно!— слегка оторопел журналист. — Это вы каждого, с кем разговариваете, подозреваете?.. А впрочем, вы знаете... Вы знаете, если по правде, то была такая мысль. Да, да! Иногда, бывало, до того он меня своей тупостью и подловатостью взбесит, что вот бегаю по своей конуре, кулаки сжимаю, сердце колотится... Думаю: эх, войти бы сейчас да стулом его по длинной голове или из пистолета — бах! бах!..

Клушин разгорячился, проговорил всё это нервно, как-то вглядываясь внутрь себя, видимо, всё это представляя въяве. Потом взглянул на старшего лейтенанта, расслабился, усмехнулся.

— Фантазии... Я в своей жизни даже курицы не убил, это во-первых. А во-вторых, никогда бы не стал о такое дерьмо руки пачкать. Тем более, когда узнал, что он ещё и с девочками баловался. Какая мразь! Я даже рад, что его убили... — Ну, тут ты, Саша, не прав, — поморщился Карамазов. — Смерти никому желать нельзя... — Может, вы и правы, но мне кажется, что из-за таких вот фарисеев, рвущихся и прорывающихся к власти, мы все и тонем в болоте...

* * *

Карамазов пошёл почти через весь город пешком в управление.

Центральная улица Баранова — Советская — бурлила и кипела. На всех остановках собрались толпы отупевших от трудового дня горожан. Они терпеливо и не очень ждали автобусы и троллейбусы, с криками и толкотнёй втискивались в них, вдыхая концентрированные пары пота и перегаров, тряслись несколько остановок, чтобы сэкономить для чего-то несколько жалких минут. Для чего? Куда торопятся? Почему не живут?..

Особенно Карамазова удивляли дородные женщины и оплывшие жиром мужчины. Им бы, оторвав зады от своих служебных кресел и стульев, пройтись пешком по такой чудесной погоде, размяться, но нет — рвутся в железные коробки на колёсах, вальяжно расщеперившись, покачиваются в легковушках.

Однажды Карамазов, будучи слегка подшофе, шёл по Коммунистической улице. Из кондитерского магазина вывалились две тетёхи в пуленепробиваемых атласных бюстгальтерах, просвечивающих сквозь кофты, закосолапили рядом с ним и, с хрустом развернув по шоколадке, принялись смачно хрупать. Родион Фёдорович не выдержал:

— Что же вы делаете? Ведь на вас и так уже одежда трещит!..

Дамочки враз окрысились:

— А тебе чего? А ну вали отсюда, хамлюга! Ещё оскорбляет!..

На них начали оборачиваться.

— Это я оскорбляю? — зло и одновременно весело изумился Карамазов. — Да это вы оскорбляете моё эстетическое чувство своим видом!..

Вспомнив это, Родион Фёдорович вдруг подумал, что Клушин, наверное, тоже не любит расплывшихся жирных людей с самоуверенным наглым взглядом...

В свой кабинет Карамазов вошёл, когда по радио пропикало шесть часов вечера. И в ту же секунду раздалась трель телефона. Звонил Шишов.

— Родион? Полдня звоню. Слушай сюда. Важные новости. На похоронах Быков был. — Быков? И там? — вскрикнул Карамазов. — Не перебивай. Я заинтересовался. Стал вдову расспрашивать. Хотел завтра. Оказывается: Крючков, Быков, наш Ивановский и твой Фирсов—

Было слышно, как Николай, выпалив эту длинноватую для себя фразу, перевёл дух.

— В ту ночь тоже вместе. Когда палец. — Тю-тю-тю-у-у-у!.. — присвистнул Карамазов. — Вот это новость! Ладно, вечером подробнее расскажешь. Я уже бегу на вокзал.

Он промчался мимо магазина «Нептун», даже не повернув головы.

11

ДВЕ СЕМЬИ

На следующее утро старший лейтенант Карамазов, предварительно позвонив, отправился к Фирсовым.

Открыла ему Анна Андреевна. Она сразу объяснила, что мешать им никто не будет — дети у бабушки. Родион Фёдорович ожидал увидеть в квартире следы вчерашних поминок, но не увидел — чистота и покой. Он вспомнил, что дедок-поэт упоминал о кафе «Рябинка».

«Странные похороны,— мелькнуло в голове, — гроб в дом не заносится, поминки — на стороне...»

Следователь заранее предположил, помня вчерашнее, что слёз он увидит мало или не увидит вовсе. Так и случилось. Анна Андреевна на вопросы отвечала охотно, деловито, ей словно хотелось поскорей развязаться с прошлым, забыть его.

«Она, наверное, думает, что впереди ещё целая жизнь. А ведь ей уже под пятьдесят... Она ещё не понимает, какое жуткое одиночество её ждёт, — размышлял Карамазов, пока хозяйка готовила на кухне кофе. И вдруг неожиданный зигзаг в мыслях: — А сам-то что делаю? Без Марины разве проживу?..»

Из разговора с Анной Андреевной узнал он очень многое о Валентине Васильевиче Фирсове и его жизни. Особенно заинтересовал следователя денежный вопрос. Когда Фирсов пришёл из армии, он, оказывается, перетащил овдовевшего отца к себе в райцентр. Дом в Нахаловке удалось продать за двенадцать тысяч, а в райцентре он купил себе и отцу домик поскромнее — за четыре. В то же время он завладел «Москвичом» отца — тот стал всерьёз попивать. А в прошлом году Валентин Васильевич перевёз совсем одряхлевшего папашу в Баранов, продав в райцентре дом уже за восемь тысчонок, а здесь купив избушку на окраине опять за четыре. «Москвич» ему удалось продать тоже выгодно, так что на «Ладушку» добавил всего три куска.

А позавчера, узнав о смерти мужа, Анна Андреевна обнаружила — совершенно случайно, разумеется — его вторую сберегательную книжку с шестнадцатью тысячами рубликов. Она поняла, что от отца Фирсова остались отнюдь не жалкие три тысчонки, как уверял её супруг...

— Простите за неделикатный вопрос... Эти шестнадцать тысяч и стали причиной того, что вы изменили решение насчёт похорон? — Да! — с вызовом ответила вдова. — Он оказался вдвойне подлецом, но зато обеспечил меня на несколько лет, поэтому я и решила схоронить его по-людски. — Скажите, Анна Андреевна, а раньше муж изменял вам? — По-серьёзному — нет.

— Что значит — по-серьёзному?

Фирсова раздражённо отхлебнула уже остывший кофе, оттолкнула чашку.

— Ну неужели непонятно? По-серьёзному, значит — влюбляться, терять голову, творить глупости. Он же жутко трясся за свою карьеру. У них ведь насчёт морального облика строгости ужасные. Сами все блядуны и пьяницы, но — втихомолку, чтоб не на виду. У них случай вон был: человек с женой развёлся, просто развёлся и всё, а его редактором газеты из-за этого не утвердили... А мой Валентин Васильевич уже в обком партии метил, в «Белый дом», так что порывы свои сдерживал. Было, конечно, у него рыльце в пушку — с рыбалки, бывало, опухший приезжал, измотанный, опустошённый... Вы понимаете? Догадаться нетрудно было, да доказать нелегко. Раз только я уж больно подозрительные пятна у него на шее и груди заметила, спросила — да просто, объяснил, боролись там в шутку, вот и синяки. А я что, дура, что ли, — засосы от синяков не отличу? И раз ещё полезла я зачем-то в рюкзак перед рыбалкой, смотрю — в кармашке резинки припасены... — Какие резинки? — Ну — презервативы, неужели непонятно! А это, говорит, мы в них наживку храним, дескать, удобно очень...

Карамазов смущённо мдакнул и, вспомнив просьбу-поручение Шишова, перевёл разговор в более деловое русло.

— А когда ваш муж последний раз ездил на рыбалку? — Да они обычно с субботы на воскресенье ездили, значит... значит, 16 июля. — А с кем?..

Анна Андреевна знала Виктора Крючкова только понаслышке — в доме у Фирсовых он никогда не появлялся. Ивановского видела мельком раз или два. А вот Анатолия Лукича Быкова, конечно же, знала отлично и даже гордилась, что муж водит такую важную дружбу. Только её поражала или, лучше сказать, смущала мысль, что, ежели её Фирсов порой развлекался на рыбалке, то, выходит, и Быков — тоже? Невероятно!..

Карамазов слушал женщину внимательно и выбирал удобный момент для того, чтобы применить излюбленную следовательскую методу — огорошить собеседника неожиданным вопросом. Наконец такой момент, по его мнению, настал:

— Анна Андреевна, скажите, а вы видели у вашего брата пистолет? — Пистолет? Какой пистолет? — удивилась Фирсова, но удивилась не испуганно, а так, как удивляются обычно глупому и непонятному вопросу, прервавшему мысль. — Ах, пистолет? Да сто раз видела. У них, офицеров-то, по-моему, у всех пистолеты есть...

— Да, да, у всех, конечно же... — пробормотал Карамазов и взглянул на часы. — Впрочем, я засиделся. Хотя, разумеется, это не последняя наша встреча. И ещё — просьба: мне нужна фотография вашего мужа, желательно из последних.

— Ну, этого добра осталось сколько угодно, — горько усмехнулась Анна Андреевна и предложила. — Пойдёмте в его кабинет, там удобнее.

В красном кабинете покойного хозяина дома следователь более всего поразился соседству на стене портретов автора «Записок об ужении рыбы» и политического лидера страны.

Фирсова бухнула на стол пять толстенных альбомов, пять томов фотоэпопеи, рисующей жизнь и судьбу Валентина Васильевича Фирсова. На первой странице первого альбома, как и положено, умиляла взор пожелтевшая фотография с голопопым карапузиком, сосущим пустышку. А затем, листая страницу за страницей, следователь увидел всех родных и близких Фирсова, его друзей и сослуживцев. К концу уже первого альбома плотным косяком пошли внушительные фотографии с большим количеством людей на них. И где-нибудь в серёдочке или в передних рядах позирующих отыскивалась личина Вали, Валентина, Валентина Васильевича. Аккуратные подписи белой вязью поясняли: «Участники колхозного отчётно-выборного комсомольского собрания», «Участники слёта комсомольских активистов», «Делегация Барановской области на Международный фестиваль молодёжи и студентов в Москве». И т.д.

Из последнего, неоконченного альбома Карамазов выбрал две фотографии: одна — официальная, на загранпаспорт, на другой самодовольно улыбающийся Валентин Васильевич запечатлён на фоне своей «Ладушки».

Где же, чёрт побери, эта машина?..

* * *

По дороге к Куприковым Родион Фёдорович собирался подвести итоги визита к Фирсовым.

Однако вязкая апатия, лень навалились на него с первых же шагов по улице. Благодатный, как всегда в Баранове, август расслабил мысли и чувства, вливал в жилы негу, истому, и в голову лезло чёрт-те что, только не думы о смерти, убийствах, гнилостном трупном запахе и многочисленных личинках мух. Воздух словно пузырился, как крюшон, крепким ароматом созревающих яблок, с реки наносило свежестью воды и пряным запахом отцветающих трав.

«Надо про пистолет уточнить», — вяло подумал следователь, снял пиджак, закатал рукава сорочки, расстегнул ещё одну верхнюю пуговку и направился по Набережной. Речка, не широкая и удивительно красивая именно своей близостью к городу, тем, что в соседстве с большими домами она сохранила такую густую зелень деревьев и трав по берегам, казалось, задремала под лучами мощного, уже почти полдневного солнца.

Но вот тишину с треском разорвал грохот двигателя, и гладь Студенца вспорол стремительный железный утюг «Зарницы». Вонючая «керосинка», еле вписываясь в ленту узкого русла, промчалась под пешеходным мостом и через минуту скрылась за поворотом, а её мерзкий рёв и поднятая ею со дна реки муть ещё долго нарушали гармонию мира.

Родион Фёдорович, невольно морщась при виде страданий реки, вспомнил страстную статью Александра Клушина, его резонный призыв отказаться от губительного использования мощных «Зарниц» на барановских слабых речках. Карамазова вновь поразило бессилие печатного слова: ну вот почему эти «Зарницы» даже после выступления областной газеты продолжают пахать Студенец? Ведь это же... это же... Ух и сволочи!

Наивным иногда бывал Родион Фёдорович Карамазов...

На другом берегу, в зоне отдыха купались и загорали праздные барановцы. Над пляжем и рекой колыхался столб из криков, визга, смеха и сочных матюгов.

«А я так нынче и не загорел», — подумал Карамазов с сожалением.

Одному валяться на траве и купаться не хотелось, с Мариной в это лето светлых выходных не выпадало, а теперь и вовсе не с кем…

«Подожди, подожди, как не с кем? — прервал себя Родион Фёдорович. — Надо Николаху на пляж вытащить, а то скоро и он, и я — оба заплесневеем…»

* * *

Настроение у Карамазова напряглось, когда он входил в калитку дома Куприковых.

Предчувствия не обманули его — всё здесь напоминало о горе, было пропитано горем, подавляло горем. Мать убитой девушки он уже видел на похоронах, но сейчас с трудом узнал её. За эти сутки она ещё больше постарела. Из-под чёрного плотного платка выбивались неприбранные волосы, тёмные, но с уже густой проседью, глаза совершенно опухли от слёз, руки, подносившие полотенце к лицу, ходили ходуном. Раиса Фадеевна полулежала в постели, обложенная подушками. Рядом на стуле, впустив следователя, снова пристроился Валентин Иванович. Он держался покрепче, хотя его руки, сжимающие закорюку бадика, тоже крупно тряслись.

Вот это-то больше всего и ненавидел следователь Карамазов в своей профессии — то, что приходилось лезть в души людям, которые убиты горем. Отдаляя на мгновение тяжёлый разговор, он осмотрелся — хорошо, мило. Особой роскоши нет, но и бедной обстановку не назовёшь. Уют квартире придавали вышивки, вазочки, всякие кашпо с цветами и зеленью, живописные пейзажи и натюрморты в простых рамочках на стенах — как потом выяснилось, рисовал их сам хозяин дома. Над кроватью Раисы Фадеевны — большой фотографический портрет погибшей, через угол рамки — траурная лента. Следователя поразили обаяние и свежесть лица Юлии. Девушка, видимо, принадлежала к счастливому типу фотогеничных людей, когда на плоской холодной бумаге отпечатываются в прекрасной гармонии не только внешние черты, но и взгляд, мысль человека, его душа... Вдруг Родион Фёдорович прервался и вернулся в мыслях чуть назад — что-то корябнуло сердце... Ах да — соседство слов «принадлежала» и «счастливому»...

Карамазов оказался в затруднительном положении: к кому обращаться в разговоре? Он сразу определил, что отец по натуре молчун, с такими людьми очень трудно разговаривать. А мать? Сможет ли она в таком состоянии говорить связно, отвечать на вопросы? Но Родиону Фёдоровичу даже не пришлось начинать, она, отхлебнув какого-то лекарства и утерев тщательно лицо, принялась рассказывать сама, то и дело прерываясь для слёз и причитаний. Следователь слушал молча.

Куприковы поженились, когда Раиса Фадеевна уже ждала ребёнка, ходила на пятом месяце. Не то чтобы Валентин Иванович отлынивал жениться раньше, просто они и без загсовской бумажки любили друг друга. К тому же, негде было жить семьёй: он ютился в общежитии, она — в родительской хатёнке на топчанчике за ситцевой занавеской. Теперь же решили зарегистрироваться и снимать пока комнату. Будущему наследнику они припасли всё необходимое и даже дефицитную коляску, хотя это считается плохой приметой...

И подвела опрометчиво купленная импортная коляска — примета оправдалась. Мальчик родился мёртвым. Валентин Иванович в отчаянии изрубил проклятую коляску на мелкие кусочки и выбросил на помойку.

Через полтора года они ждали со страхом своего нового первенца. Страх оказался так велик, что оправдался. Роды проходили тяжело, задерживались, и врач схватился за скальпель. Кесарево сечение спасло только мать — ребёнок, опять мальчик, помучился двое суток на неприветливом этом свете и не решился жить...

Пять лет лечилась Раиса Фадеевна, ездила на курорты и в санатории, ходила по врачам и знахарям. Её ответственно предупредили: вы можете стать матерью, но только опять через кесарево, и шансы выжить — пятьдесят на пятьдесят... У ребёнка? У матери! Она решилась...

Юля появилась на свет белый хиленькой, скучной, тоскующей. Только мать, выхаживающая своё единственное и последнее дитя, способна на то, что совершила Раиса Фадеевна. А сколько перенёс отец — можно только догадываться. Выходили, подняли на ноги, и уж какая девочка получилась — на радость друзьям, на зависть недругам. И главное, вот все говорят, что-де единственный ребёнок в семье всегда избалован. Да глупости это! Вот Юленька, так ведь послушнее и ласковей ребёнка поискать надо было. Да и когда выросла — «мамочка!», «папочка!». С ней, с матерью, она всем на свете делилась, даже самые потаённые свои мысли и чувства, все тайны вьшёптывала. В любви вот ей, ясоньке, не везло...

Карамазов слушал и слушал улыбчивый и горестный рассказ матери, спина от долгого сиденья на жёстком скрипучем стуле занемела. Наконец он деликатно кашлянул в кулак и спросил:

— Значит, дочь вам и об отношениях с Фирсовым рассказывала? — Не было отношений, — вдруг буркнул угрюмо отец и опять, подёргивая правый ус нервными пальцами, замкнулся, уставился в одну точку.

Только теперь Карамазов понял, что хозяин дома тяжело похмелен.

— В том-то и дело, что нет, — всхлипнула мать. — Видела я, ох видела, как теряется она, ясонька моя, в его присутствии, покраснеет вся, глаза опустит — что за оказия, думаю, с чего бы это? А оно вон что оказывается... Всё бы, всё бы она мне рассказала, да не успела... Недавно, видно, всё у них началось, ох недавно... Тут же мальчик вроде у неё появился, учатся они вместе, вот фотографию ей подарил...

У Раисы Фадеевны на постели под рукой лежал альбом, она, должно быть, только что перебирала фотографии дочери. Следователь цепко вгляделся в снимок ушастого светленького паренька с кроличьими кроткими глазами и без труда узнал его — это он взахлёб рыдал вчера над гробом девушки. Интересно!

Родион Фёдорович попросил это фото и один из снимков Юлии, клятвенно пообещав вернуть их со временем. Потом незаметно глянул на большие настенные часы: ого, уже обед пролетел, а надо ещё выяснить самое главное.

— Эта, как её? — Раиса Фадеевна, расскажите мне о последнем дне вашей дочери. — О каком последнем-то? — спросила мать и снова беззвучно заплакала. — Я ж её, ясоньку мою единственную, живою видела в последний раз третьего июля, третьего июля... — Как так? — не понял Карамазов. — Да третьего-то июля она вдруг раз-раз и в Москву решила мчаться. Она и раньше ездила гостить к Клавдии, сестре моей родной. Но нынче и не собиралась вроде — хотела покупаться, позагорать на Студенце, а в августе ей в пионерлагерь надо ехать вожатой. Надо было... А тут раз-раз — я, мама, к тёте Клаве. Хорошо, выходной у меня случился, целый день мы вместе пробыли... Знала бы — нагляделась бы на нее, ясоньку, ох нагляделась.

В Москве всё нормально, Клавдия хорошо встретила, приютила. Юля-то мне часто звонила, я даже ей выговаривала— разоришь, дескать, родственников. А она смеётся в ответ: не разорю, говорит, из автомата названиваю. Я и сама им звонила.

Двадцать первого я с ними разговаривала, беспокоилась. Юля мне сказала: я, говорит, уже взяла билет на двадцать второе, на завтра, значит — в субботу уж дома будет. Я и всполошилась. Никак нельзя ей в субботу приезжать — мы ульи не успели за город вывезти: отец один не может, а я до субботы в кафе. Что делать, и ума не приложу. Говорю ей: доченька, так и так, приедь на денёк позже, сдай этот билет. Она говорит: ладно. А в пятницу сама уже звонит: нет, ничего не получается, ничего не получается... Там, в Москве-то, летом с билетами— кавардак. Что ж, говорю, тогда встретить тебя не сможем — ульи повезём в деревню.

— Простите, — перебил Карамазов, — а причём тут ульи? Я что-то не совсем понимаю. — А ведь у Юленьки-то аллергия от пчёл. Как укусит пчела — вся в жару, в поту, мается дня три, температурит. А без пчёл тоже нельзя — где сейчас мёду хорошего достанешь? Вот так и получилось, что развёл нас Бог, не дал перед смертью свидеться...

Родиона Фёдоровича особенно щипало за сердце, когда мать начинала говорить о дочери словно о живой. Но совсем уж стало смурно на душе, когда она, всё сильней и сильней рыдая, начала хватать его за руки.

— Ой, да кто ж такой смог убить её, девочку мою маленькую-у-у?.. Да неужто Бог не покарает его-о-о? Да когда же вы его найдёте? Я ему в горло вцеплюсь зуба-а-ами-и! До каких же пор он будет ходить по земле-е? Ой не могу-у! Ой не могу-у-у!..

Валентин Иванович бросился жену отпаивать, прикрикнул на неё строго, укутал одеялом. Женщина начала затихать, плач перешёл во всхлипы и слабые стоны.

— Ну, я пойду, — решительно встал Родион Фёдорович. — Я уверен, что преступников мы найдём быстро. Следов они много оставили, да и машина не иголка... Обязательно найдём!

Хозяин вдруг быстро прохромал из комнаты и вернулся через пару секунд с бутылкой, двумя гранёными стаканчиками и тарелкой пирожков.

— Давайте, товарищ, помянем дочку... По русскому обычаю.

Он так просительно и вместе с тем строго глянул на следователя, что тот не посмел — да и не хотел — отказаться.

— Спасибо, — прошептал отец и слабой рукой нацедил водку в стаканчики...

* * *

Родион Фёдорович позвонил в управление и предупредил, что поехал в Будённовск.

По дороге на вокзал он зашёл в ресторан «Студенец», присел у стойки и попросил налить двести граммов водки. Он выцедил тёплую и, судя по всему, разбавленную водку из захватанного бокала, запил прокисшим гранатовым соком, закусил обязательной в комплексе волокнистой котлетой и маленько уравновесился.

— Ещё? — презрительно кривясь, предложила жирная барменша, увешанная золотом и драгоценными каменьями. — Нет, — машинально сморщился Карамазов, расплатился и вышел.

Он продвигался сквозь студенистую жару к вокзалу, и вдруг до него дошло, что идёт он мимо своего родного дома. Зайти, что ли? Марина должна быть на службе...

Он открыл дверь и, боясь произошедших перемен, заглянул из прихожей в комнату. Нет, слава Богу, ничего не изменилось.

Родион Фёдорович посидел в любимом кресле у окна, повздыхал, потом прошёл на кухню, попил воды из-под крана, ещё раз огляделся и покинул обитель своих былых счастливых дней.

На вокзал он успел как раз к отходу вечернего дизеля.