Всех убить нельзя

Рассказ

1

Борис никак не может усмирить крестик оптического прицела: руки дрожат, дыхание — толчками, пот заливает глаза.

В окуляре мелькают странно близкие деревья, столбы, машины, люди. Но вот в прицел попадает светло-зелёная стена здания, проскальзывает красная вывеска с золотыми буквами «Администрация...» и, наконец, двери: массивные, солидные, обкомовские.

Громадным усилием воли Борис выравнивает дыхание, несколько раз, отложив винтовку, сжимает-разжимает пальцы правой руки, снова, уже твёрдо, уверенно, приникает к прицелу, наставляет дуло на двери. Через пару минут они открываются. Появляются несколько человек — в галстуках, несмотря на жару, в пиджаках, у каждого в руке папка или дипломат. В центре группы выделяется один — упитанный, седовласый, вальяжный. Остальные как бы при нём: внимают каждому слову, почтительно реагируют на всякий жест.

Все они, переговариваясь, гурьбой идут к машинам. Борис, стараясь делать это плавно, ведёт прицел за ними. Дыхание вот-вот опять сорвётся. У двух «Волг» группа останавливается. Прицел, поплясав, упирается в Вальяжного. Борис делает глубокий вдох, затаивает дыхание и — стреляет.

В момент выстрела прицел дёргается, и Борис видит, как хватается за плечо и резко сгибается человек рядом с Вальяжным. Чёрт! Борис стреляет ещё раз. И ещё.

Бах! Бах! Бах!

После второго выстрела другой человек — опять не Вальяжный — подпрыгивает и, схватившись за голову, падает навзничь. И только третья и четвёртая пули попадают в цель. Вальяжный, выронив папку, сначала хватается за левую руку повыше локтя, потом дёргает головой, грузно падает на колени, утыкается лбом в асфальт, опрокидывается на бок.

Страшная паника. Вопли. Кто пригибается, прикрывает голову, кто в столбняке, кто бросается прочь.

Борис секунду смотрит поверх прицела, вскакивает. Один из группы, увидев его, тычет пальцем, кричит. На террасе-балконе десятого этажа жилого дома человек с винтовкой сразу бросается в глаза. Эх, надо было не вскакивать! Борис мчится вниз по лестнице — один пролёт, второй, третий... Вот и его, пятый, этаж. Такой же широкий переходный балкон-терраса. Тамбур. Коридор. Быстрее, быстрее! Еле-еле попадает ключом в один замок, в другой. Винтовка мешает. Дверь распахивается. Борис вбегает, захлопывает дверь, замки — на все обороты, накидывает цепочку, задвигает мощный засов. У-у-уф!

Он в изнеможении откидывается спиной на дверь, закашливается. Рядом с дверью, на стене — зеркало. Борис, утирая платком рот, видит своё болезненное, обтянутое синеватой кожей лицо с воспалёнными глазами и глухо сам себе шепчет:

— Всё — конец!

 * * *

 Борис, встав на табурет в кухне, из глубины через открытую на лоджию дверь наблюдает, как во дворе подъёмная машина с гидравлической стрелой возносит в люльках двух милиционеров с автоматами. Поодаль, сдерживаемые оцеплением, толпятся, гудят зеваки. Два или три автоматчика — Борис знает — держат под прицелом окна его квартиры.

Перед тем его целый час осаждали из коридора — звонили, кричали в мегафон, пытались выбить дверь. Сменили тактику лишь тогда, когда Борис саданул два раза из винтовки — два сквозных отверстия. И вот теперь — штурм со двора. Всё: или пан, или пропал. Нечего мандражировать! Все они сволочи!

Люльки уже вровень с лоджией. Менты, полусогнувшись, ждут, когда стрела приблизит их вплотную, вглядываются из-под шлемов в сумрак кухни.

Борис, вскинув к плечу приклад, мгновенно выцеливает одного из них в плечо, нервно дёргает собачку. Бах! Милиционер, взмахнув руками, откидывается и, кувыркнувшись через ограждение люльки, плавно и тяжело летит вниз. В толпе — крик ужаса.

— Назад! Прочь! Прочь, я сказал! Убью-ю-у-у! Наза-а-ад! — исступлённо визжит Борис.

Оставшийся в живых автоматчик, скорчившись, машет отчаянно рукой: вниз! вниз! Стрела начинает опускаться.

Борис бежит к входной двери, всматривается в глазок. Оптика — немецкая, широкоугольная. Хорошо видны вооружённые люди справа и слева по стенке. Дверь у соседей напротив приоткрыта на цепочке, поблёскивает любопытный глаз.

Борис понимает: сопротивляться бесполезно. Но какая-то дикая, непреодолимая сила заставляет его упрямиться, беситься, корёжит ненавистью и бешенством: хрен вам, суки! Так просто не дамся!

Главное сделано: приговор полностью и целиком приведён в исполнение. Суд свершился. Терять теперь нечего. Только вот — Надя.

Что будет с Надей?..

 2

Борис не сразу это понял.

То, что они с Надеждой никому не нужны. Что всё спущено на тормозах, всё шито-крыто. Что на их деле поставлен крест. Жирный, глумливый, похабный крест. Что его жена. Надежда, измызгана, растоптана, испоганена, а дочка не родившаяся, ещё только ожидаемая, убита, уничтожена — за просто так, за здорово живёшь.

Эх, надо было сразу решиться, не ходить, не унижаться перед жирными разъевшимися кабанами, перед их лизоблюдами.

В прокуратуре приторный, слащавый господинчик, прикладывая руки к груди, убеждал его:

— Поверьте, Борис... э... Сергеевич, и вы, и ваша супруга — вы глубоко ошибаетесь: не мог сын Евгения Петровича в этом участвовать. Вы же отлично знаете, милиция тщательно проверила: у него — неопровержимое алиби. Его вообще в тот день в городе не было. А настоящих преступников обязательно найдём. Потерпите.

Борис судорожно усмехнулся.

— Уж третий месяц ищете...

— Ну что ж, ну что ж, не всё сразу. Дело сложное.

— А я вам повторяю: жена подонка этого сразу узнала, как увидела. Она их всех троих в лицо запомнила. Это был он — точно.

— Ну, дорогой мой Борис Сергеевич, сказать всё можно, согласитесь. Вот найдётся, допустим, человек, который скажет: «Я точно видел, как Борис Сергеевич изнасиловал женщину». А?

— Ага. Собственную жену.

— Ну что ж, ну что ж, бывают и такие случаи — мужья жён собственных насилуют...

Борис побледнел, приподнялся.

— Вы что это говорите? Вы что, издеваетесь?

Он рванул ворот рубашки, задохнулся.

— Ну что вы, что вы! — вскочил прилизанный, плеснул в стакан воды. — Что вы! Простите уж — сами этот разговор завели. Успокойтесь...

Скотина!

 * * *

 В вестибюле казённого здания-дворца у входа — стол, за столом — милиционер. Мент стоял насмерть, как перед бандой рецидивистов: низ-з-зя-а-а! Не положено! Не приёмный день! Борис, устав пререкаться со сторожевым псом в погонах, взял себя в руки, сел на второй стул у стены, жёстко предупредил:

— Пока он меня не примет — я отсюда не уйду.

Старшина соображал минут десять, пыхтел, сопел, но всё же взялся за телефон, прикрывая трубку ладонью, подобострастно доложил:

— ...да, да, требует... Что? Слушаюсь!

Пристроил трубку на рычаг, брюзгливо процедил:

— Сейчас выйдут к вам, ждите.

Вскоре на лестницу вывернулся сверху пухленький лысоватый чиновник, сбежал вниз.

— Это вы? Евгений Петрович очень заняты. Они не могут вас принять. Да и часы сейчас, и день сегодня не приёмные.

— Я не уйду, пока не поговорю с ним. Мне надо всего минут пять, — решительно отчеканил Борис.

Чиновник попытался было что-то вякнуть, Борис твёрдо перебил:

— Повторяю, мне срочно нужно поговорить с ним по важному для него делу.

Посыльный испарился. Через две-три минуты телефон на столе дежурного зазуммерил. Старшина, вытянувшись в струнку, прогавкал:

— Есть! Понял!

…И на что Борис тогда надеялся? Разговор с Вальяжным получился дурацким, ненужным, нервомотательным. Борис во время аудиенции сидел сгорбившись, уставясь в ковёр, не желая лицезреть ни циклопических размеров Т-образный стол, ни громадный портрет Ельцина, ни самого хозяина необъятного кабинета. Надо было уходить, но Борис по инерции, назло продолжал тягомотный диалог:

— Ваш сын с приятелями изнасиловал мою жену, убил моего ребёнка...

— Прекратите, в конце концов! — шарахнул по столу Вальяжный. — Это ваши бредни. Даже из Москвы приезжали, разбирались — что вам ещё надо? Я понимаю, у вас горе, но ведь и других понимать надо...

— Где ваш сын? Я хочу с ним поговорить.

— Я же сказал: сына моего в городе нет, он — далеко. И в последний раз предупреждаю: если вы не оставите нас в покое — пеняйте на себя.

— Что, в психушку упрячете?

— В психушку не в психушку, но меры примем.

Борис вдруг издевательски осклабился прямо в лицо Вальяжному:

— А если я меры приму, а?

Тот посмотрел напряжённо, пытаясь понять. Раздражённо-брезгливо махнул рукой.

— Всё, не хочу вас больше слушать! До свидания.

— До сви-да-ни-я, — многозначительно, растягивая слова, ответил Борис. — Вот именно: до сви-да-ни-я!

Он встал, отпихнув стул ногой, пошёл к двери, взялся за сверкающую бронзой ручку, но внезапно обернулся и, сквозь слёзы, прорычал:

— Не-на-ви-жу!

Вышел и наотмашь саданул массивной резной дверью.

 * * *

 Несколько дней после того визита к Вальяжному Борис ходил задумчивый, отстранённый, угрюмый сверх меры.

Как-то они сидели с Надеждой в креслах, отрешённо уставившись в булькающий и мерцающий телеящик. Молчали. Они с того дня теперь всё больше молчали, избегали встречаться взглядами, словно воздвиглась меж ними стена — прозрачная, проницаемая, но вязкая, плотная. Борис вдруг встал, прошёл на кухню, пошарил по шкафам, в ящике стола. Вышел на лоджию, поискал в коробке с инструментами. Куда же он запропастился?

Наконец нашёл — складной ножик-«белочку» в кожаном чехле. Снял чехольчик, попробовал пальцем лезвие. Нашарил в инструментах оселок, прикрыл плотнее дверь на кухню, принялся шаркать. Время от времени прислушивался — не идёт ли Надежда?

Лицо у него было сосредоточенным, решительным, злым.

 3

 Искал он долго — несколько недель.

Что сына Вальяжного, как он его крестил — Сынка, в городе не было, Борис поверил. Действительно, папаша услал его от греха подальше. Значит, пока оставались двое — Пацанчик и Мордоворот. И того и другого он видел лишь единожды, уже после, но запомнил шакалов намертво. Только вот адресов их и анкетных данных у него не имелось, да и не надо их разузнавать — светиться не стоит. Всё надо делать без шума.

Борис, выпросившись в отпуск пораньше, с утра до вечера рыскал по городу — по рынку, стадиону, пивнушкам, пляжам... Всматривался в лица парнишек и парней.

Бесполезно.

В субботний вечер он забрёл в городской сад. Вечер был прекрасен. Борис мельком заметил это, пару раз глубоко вдохнул пьянящего воздуха — цвела сирень. На летней площадке раскручивались танцы. Гремели барабаны и тарелки, визжали и стонали трубы-саксофоны — толпа прыгала, потела.

Борис бродил вокруг танцплощадки, высматривал. Внезапно — он услышал — сзади него один парнишка сказал другому:

— Глянь, мусор переодетый, что ли? Кого-то вынюхивает. Может — замочим?

Борис развернулся, вперился прямо в глаза оболтусу. Тот, худой, длинный, в варёнках и майке, заробел, забыл про жвачку, отступил за своего приятеля. Борис качнулся к ним, сжав кулаки, и вдруг узрел за их спинами Пацанчика. Тот, пьяненький, тупо лыбясь, прижимал к себе курносую размалёванную девчушку, тащил её на танцверанду. Борис чуть не кинулся к ним, но сдержался, отвернулся, отступил в тень. Два приятеля, намеревавшиеся его «замочить», наверняка приняли его за психа.

Весь вечер Борис, держась в полумраке, сторожил. Даже когда шакалёнок, всё с той же курносой своей подружкой, совершал вояж в туалет на край парка — проводил издали и туда.

Танцы кончились. Вспыхнула обширная драка. Началась беготня, засвистала милиция. Борис, следя пристально за своей парочкой, молил Бога: только б Пацанчик не встрял в драку, не загремел бы в кутузку. Но тот, видно, окончательно сомлев, покорно плёлся за своей пассией прочь.

Борис крался за ними след в след. Они свернули на пустынную улицу совсем невдалеке от дома Бориса. Девчонка что-то лепетала, хихикала. Пацанчик пьяно мычал и всё тянулся к ней с поцелуями.

Глянув по сторонам, Борис завязал нижнюю часть лица тёмным шарфиком, нагнал их, хлопнул Пацанчика по плечу:

— Эй!

Тот неожиданно резво отпрыгнул, оробело кудахтнул:

— Чево ты? Чё надо?!

Борис крепко поймал его за руку, строго сказал онемевшей девчонке:

— Вот что, девушка, мне с этой особью поговорить надо. С глазу на глаз. Поняла?

Она вдруг сморщилась, сверкнула слезой, тоненько завыла:

— Дяденька, отпусти-и-и! Отпусти-и-и!

Борис топнул в её сторону, в руке его заиграл нож.

— Ну, тихо! Брысь отсюда и — домой. Иначе хуже ему сделаешь.

Девчонка отбежала, пошла прочь, всё время оглядываясь, размазывая слёзы по лицу. Пьяная бравада ещё остатками в Пацанчике бродила, он через силу хмыкнул:

— Ты чего, грабить меня будешь? Так у меня — трёшник токо и больше ни шиша...

— Пошли. И только пикни.

Борис подсунул к самым глазам парнишки блескучее лезвие, тряхнул его за руку, повлёк за собой. Пацанчик явно перетрухнул. Он трезвел с каждой минутой.

— Погоди! Ты чё? Куда ты меня прёшь?

— Молчи! Заткнись, я сказал!

На улицах — ни души. Окна тёмны. Время — около двух ночи.

Борис притащил уже покорного, оцепенелого Пацанчика к своему дому, со двора, свернул не в подъезд, а влево, вниз по лестнице — в подвал. В подвале довольно светло — мерцают два фонаря. Торчат столбы-подпорки. Неуютно, мрачно.

Прислонив Пацанчика к одной из подпорок, Борис ловко завёл его руки за столб, начал стягивать тонким капроновым шнуром, приговаривая:

— Вот и умница... Дрыгаться не надо, не поможет. Кричать тоже не советую, никто не услышит. Место ведь тебе, паршивцу, знакомо? Отсюда криков не слышно, не правда ли?

Привязал, отошёл в сторонку, обтряс руки, словно после важной трудной работы. Стащил шарфик с лица. Пацанчик, вглядываясь, начал, видимо, что-то припоминать. Дёрнулся.

— Ну-с, прекрасно, — бодро сказал Борис. — Теперь и побеседуем. Скажи, сучонок, для начала: как тебе жена моя, Надежда Николаевна, понравилась? Ну, в тот вечер, когда ты, сволочь малолетняя, после своих дружков старших елозил на ней здесь вот, в этом подвале. Понравилась? Может, жениться на ней хочешь? Так я разведусь...

Пацанчик никак не мог сглотнуть ком в горле — кадычок так и прыгал: вверх-вниз, вверх-вниз.

— Впрочем, жениться тебе теперь не придётся уже ни на ком. М-м-да... Ты вот пока лучше что скажи: где тот, самый здоровый из вас, Мордоворот, проживать изволит? И где в настоящее время ваш хозяин, ваш вождь задрипанный прячется?

Пацанчик отперхал, выдавил из себя:

— Тот, здоровый, это брательник мой сродный. Он в Пригородном лесу щас... Он в «Туристе» на лодочной пристани пашет... А тот, брательник сказывал, на море щас живёт, у родственников в Феодосии...

Борис задумчиво осмотрел Пацанчика, что-то прикидывая.

— Тэк-с, тэк-с, тэк-с... Ну что ж... Надежда Николаевна, спрашиваю, понравилась? Она не старая ещё, двадцать семь всего... Выкидыш у неё случился, чуть не умерла...

— Дяденька! — пискнул Пацанчик. — Да не хотел я! Они меня заставили!

Борис на мгновение представил себе отвратную сцену: Пацанчик, пуская слюни, закатывая глаза, дрыгается на Наде...

Лицо Бориса закаменело, глаза сузились. Он зловеще медленно приблизился к Пацанчику вплотную, распустил у него ремень. Шакалёнок напрягся, затаращился: что с ним собираются делать? Борис перехватил ремнём Пацанчика через живот, повыше брюк, пристегнул его плотно к столбу. Подёргал — годится. Нагнулся, разул Пацанчика, отбросил потёртые кроссовки, стянул с него носки. Морщась, держа их на отлёте, скомкал, резким движением впихнул грязный ком Пацанчику в рот. Стащил с него майку, перехватил ею нижнюю часть лица Пацанчика, словно делая его собратом-разбойником, примотал голову к столбу. Теперь гадёныш мог двигать только ногами. Борис расстегнул ему штаны, спустил. Содрал полосатые трусы. Штанами привязал к столбу и ноги Пацанчика. Голый, весь в пупырышках от страха и подвальной сырости, Пацанчик, округлив глаза, мычал и дрыгался.

Борис молча достал из карманов, выложил на дощечку, словно в операционной, флакон одеколона «Саша», носовой платок, нож-«белочку». Раскрыл его, чиркнул по лезвию ногтем, удовлетворённо хмыкнул. Приблизился к столбу, проникновенно сказал:

— Я решил тебя помиловать. Понял? Сначала я хотел всех вас, мразей, уничтожить. Вас же, подонков, нельзя оставлять жить. Ну вот... Но потом я вспомнил, на твоё счастье, что у нас даже государство наше подлое несовершеннолетних не казнит. Поэтому я решил тебя очень и очень легко наказать. Мягко. Мужайся, голубчик, мужайся. Благодари Господа Бога, что жив останешься.

Говоря последние слова, Борис отвинтил крышечку одеколона, смочил им платок, тщательно протёр лезвие ножа. Плеснул одеколона на руку, вымыл ладони. Подошёл к Пацанчику. Нагнулся. Обрызгал обильно из флакона пах. И — сделал секательное движение.

— Вот так!

Пацанчик рванулся, вскрикнул глухо, взвыл, потом обмяк, повис на путах. Борис, ещё смочив платок одеколоном, приложил его к свежей ране. Быстро выдернул шнурок из кроссовки Пацанчика, наложил жгут, посмотрел флакон на свет, вытряс остатние капли жгучей жидкости на место «операции». Отбросил пустую посудину, брезгливо отёр руки от крови шарфиком-маской. Тщательно осмотрел себя при размытом свете подвальных фонарей.

Пока Борис освобождал Пацанчика, натягивал на него трусы, укладывал на землю, подложив под голову кроссовки и штаны, тот всё плавал в полузабытьи. Борис посидел чуток рядом, отдыхая, потом вынул из кармана крохотный пузырёк с нашатырём, подсунул Пацанчику к ноздрям. Тот сморщился, помотал головой, приоткрыл глазёнки. С минуту смотрел дебильно вверх, скосился на Бориса — вскинулся и со стоном схватился за пах. Лицо его перекорёжилось.

— С-сука! Чё ты со мной сделал? Убью, гад!

Борис притиснул его к земле, концом ножа подцепил за подбородок.

— Нет, это я тебя убью, ублюдок! Я. Понял? Радуйся, что жив остался. А без баб многие люди на земле живут и — ничего. Надежду Николаевну помни теперь до могилы... И — серьёзно говорю — если кому расскажешь, или за мной охотиться начнёте — убью сразу. Мне теперь терять нечего. Я своё отжил...

 4

 Пригородный лес.

Лето в разгаре. Буйство зелени. Ни ветерка, ни дождинки. Вечер. Солнце уже прилегло на кроны отдалённых деревьев, готовясь унырнуть в ночь.

На берегу реки — трепыхание уютного костерка. Рядом — компашка рыбаков. Солидные дяди, тузы, вскидывали походные стаканчики, галдели, опрокидывали, закусывая ушицей и шашлыками. У костерка суетился, обслуживал хряков Мордоворот. Дело, видать, привычное. Он уже изрядно хлебнул и теперь невпопад всхохатывал, встревал в гвалт, порой бормотал что-то типа:

— Мы вона как умеем... Не шашлыки — сказка, мать твою! Таку ушицу — поди попробуй сгондоби, хрен чё получится...

Из кустов за компашкой наблюдал Борис. Рядом, на траве — дипломат. Борис томился в засаде уже три часа — устал, вспотел, мухи и комары достали.

Пьянка разгоралась, как костёр. Один из рыбарей поднялся, шатаясь, продефилировал к кустам, пустил вонючую струю чуть ли не на Бориса. Он скукожился, морщась, проглотив дыхание, переждал.

— Э-эх, приятно же на родную матушку-природу поссать! — зареготал пьяный боров, застегнул штаны, вернулся к шашлыкам.

У костра дружно похрюкали, похохотали. Свиньи! Вдруг за спиной Бориса раздалось злобное ворчание. Он обернулся — матёрый пёс, нервно дёргал верхней губой, сверкал клыками. Борис хлопнул по земле ладонью, шёпотом цыкнул:

— Цыц! Цыц!

Псина заворчала громче. От костра донеслось:

— Ш-ш-ш... Зверь какой-то, слышите?

—Да брось ты! Какой там зверь — собака...

Борис молча упёрся в пса взглядом, начал давить. Зверь ворчал ещё секунд десять, потом закрыл пасть, так же в упор вперился в человека: кто кого? Наконец, собака не выдержала, отступила, скрылась. У костра продолжали на эту тему:

— Пойти глянуть — кто там?

— Да хватит тебе, вдруг бешеная? Как цапнет за ляжку...

— И впрямь, и так подчинённые бешеным за глаза зовут...

Вскоре пиршество на лоне природы затухло. Один за другим нагрузившиеся по горло рыболовы поплелись к «Туристу» — его высокая крыша выглядывала из-за деревьев. Один из подсвинков потянул Мордоворота с собой:

— Пшли... Пшли, драгой... У меня там кон... коньячок...

— Щас, щас, благодетель, конечно. Коньячок — это вещь. Только вот костерок залью, а то начальство заругает. Вы идите, идите, я щас мигом подскочу.

Мордоворот остался один.

Борис вынул из дипломата туристский топорик, освободил от чехла. С топориком в руке подполз по-пластунски к самому краю кустов. Мордоворот стоял к нему спиной, потягивался, играя буграми спины. Потом рассупонился, начал брызгать на костер. Борис, привстав, сделал один бесшумный шажок, второй, приподнял топорик...

Вдруг Мордоворот, крякнув: «Да ну его к ё... матери! Хватит!», — застегнулся, подхватил пустое ведёрко, сумку с посудой и рысью помчался вверх по тропе. Борис, стиснув топорище, сплюнул, долго смотрел ему вслед...

 * * *

 Пришлось на следующий день устраивать новую засаду.

Благо, гулянки бурлили на берегу, видать, ежевечерне. На этот раз ещё и катались на лодке. Потом казанку вытянули носом на бережок, развели костёр. Мордоворот опять шустро кочегарил и кашеварил, на халяву то и дело опрокидывал стопарик, хохмил — веселил компанию.

Борис терпеливо ждал в кустах на своём наблюдательном пункте. Когда чересчур уж допекло смотреть на жрущих и пьющих весельчаков, достал из кейса бутерброд с сыром, запил из фляжки холодным чаем. Учёным сделался: накануне чуть слюной не подавился.

Как только компания начала разбредаться, Борис, уже наперевес с топориком, встал в стойку –– словно изготовился рвануть на стометровку. Мордоворот, суетясь, крикнул:

— Вы идите, идите, а я щас лодку отгоню. Я моментом: костерок залью, лодочку отчалю и — прибегу.

Остался один. Схватил ведёрко, спустился к реке. Поставил ведро рядом с лодкой. Присел на корточки, черпнул ладонями воды, плеснул на лицо, отфыркался.

Борис на цыпочках подкрался к бугаю вплотную. Тот, широко разведя руки, стряхивая капли с пальцев, начал подниматься. В этот миг Борис наотмашь ахнул его обушком в щетинистое темя. И сразу — другой раз. В то же место. Хрустнул череп.

Мордоворот продолжал распрямляться, замедленно обернулся, поднимая левую лапу к голове, глянул выпучено на Бориса, шагнул к нему, потянулся растопыренной пятернёй... Борис попятился, сжав топор обеими руками. Пальцы — фарфоровые. Перед глазами — кровавые круги. Споткнулся, чуть не сел.

Сделав шаг, второй на взгорок, Мордоворот утерял равновесие, качнулся, захрипел, пуская ртом розовые пузыри, и навзничь опрокинулся в воду. Ноги его остались на берегу. Борис, бросив топорик, еле спихнул тело, словно тяжёлое бревно, в реку. Оно, покачиваясь, поплыло по медленной ночной воде к плотине. Пузырём вздулась над водой рубаха.

Борис, плетьми свесив руки, проводил взглядом труп. Спохватился, толкнул лодку вслед. Взял топорик, присев на корточки, точь-в-точь, как до этого Мордоворот и на том же самом месте, принялся отмывать обушок. Борис сосредоточенно тёр-оттирал топорик пальцами, но вдруг вскочил, размахнулся и зашвырнул его изо всех сил. Тот, как томагавк, кувыркаясь, засвистел к другому берегу и, сверкнув в лучах полной луны, булькнул в воду.

Внезапно Борис почуял чей-то взгляд, в тревоге обернулся: из кустов пристально смотрел на него зелёными светящимися зрачками тот самый лохматый пес. Борис, нервно шаря, нащупал под ногами увесистый мокрый сук, швырнул.

— Цыц, сволочь!

Тварь, злобно клацнув клыками, растворилась в ночи. Тёмную тишину пробуравил стонущий жуткий вой.

 5

 Феодосия.

Борис уже третий день шатался по южному городу, по его пляжам и ресторанам. Только глаза утомил.

И вот, когда он, измотанный, сидел в «Астории», пил сухое вино, вяло жевал резиновый антрекот, — нарисовался Сынок с двумя девицами. Официант мигом накрыл им столик — шампанское, коньяк, закуски, фрукты. Праздник жизни забурлил.

Борис через полчаса не выдержал, вскочил, пошёл к их столику, уже взялся было за свободный стул — уже Сынок вскинул на него хмельные водянистые глаза, — но Борис опомнился, прошагал мимо, к стойке.

К Сынку с оторвами вскоре подключился здоровый коренастый лоб. Задача осложнялась. Борис, заказав ещё вина и кофе, весь вечер не спускал с них глаз. Как же он ненавидел Сынка, его паршивую рыжую бородёнку, его масленые толстые губы и визгливый наглый голосок.

Потом Борис, крадучись, тащился за ними по крутым улочкам Феодосии к морю. Те раздухарились, затеяли купание голышом. Борису пришлось на почти совсем пустынном пляже держаться поодаль. К компашке Сынка привязались два патрульных сержантика, поднялся шум-гам. В конце концов сынки и девки прикрылись, выкарабкались в город, остановили тачку. Борис кинулся к проезжему частнику, притормозил.

— Вон за тем такси, пожалуйста!

— Дорого будет, — процедил водитель, молодой суровый парень с перебитым боксёрским носом.

— Сколько будет. Поехали!

Когда мчались уже за городом, повеселевший частник ухмыльнулся:

— Что, приятель, девчонку увели?

— Увели, — сухо буркнул Борис. — Не отставайте, пожалуйста.

И — как чёрт подгадил: «жигулёнок» дёрнулся, вильнул, потерял скорость. Водитель даванул на тормоза, в сердцах сматерился: заднее левое колесо — в лепёшку. Тачка исчезла за поворотом.

— Э-эх! — уничижительно, зло обронил Борис, достал деньги, швырнул на сиденье. Хлопнул дверцей и, раздражённо отплёвываясь, зашагал обратно в город.

Крымская душистая ночь цвела вокруг, звенела, но Борис совершенно её не замечал.

 * * *

 Часов пять вечера.

Дикий пляж под Феодосией. Народу мало. Все, само собой, — в чём мать родила: и мужчины, и женщины, и старики, и дети.

Море напоминало стекло — мёртвый штиль. Далеко-далеко от берега, почти у горизонта, дрейфовал надувной матрас. На нём — Сынок. В руке его — початая бутылка «сухаря». Время от времени он лениво подносил вино к губам, втягивал пару глотков из горлышка. И опять надолго замирал в неподвижности.

«Пора!» — решил Борис, уже четвёртый час пасший свою жертву. Он вошёл в воду в стороне от пляжа, поплыл в открытое море. На лице его — маска, на ногах — ласты.

Он подкрался к Сынку со стороны горизонта, под водой, лишь от дыхательной трубки разбегались тихие бурунчики. Впрочем, напрасно он перестраховывался: Сынок задремал-таки крепко. Борис примерился и, быстро глянув по сторонам, ухватил вялого Сынка правой рукой за подбородок, левой — за темечко, рывком вывернул-крутанул голову, опрокинул его в воду. Мгновение, второе Сынок трепыхался, рвался из рук, но, жадно хлебнув горькой воды, обмяк, и уже ничто не могло спасти его.

Борис, держась за матрас, внимательно осмотрелся. Невесть откуда появилась яхта, совсем рядом. Ему почудилось — в его сторону блестят окуляры бинокля. Всё — сгорел!.. Но яхта с алым парусом, проскользнув мимо, устремилась дальше, в открытое море.

Протерев уставшие глаза, Борис отрегулировал дыхание, натянул маску, прикусил загубник трубки, погрузил лицо в воду. В сиренево-фиолетовом мареве глубины покачивалось обвисшее, раскоряченное тело Сынка. Борис с тревогой вдруг понял: вместо страха, ужаса, отвращения при виде дела рук своих в душе его шевелится радость, довольство, злорадство...

Вот тебе и –– не убий!

Борис поплыл опять к горизонту, закруглил большую дугу, вышел на самом краю дикого пляжа, где голые, свободные от препон стыда нудисты безмятежно жарились на солнце.

Борис — на их фоне белый, как мертвец — присел у кромки моря и долго ожесточённо тёр и тёр-оттирал песком руки.

Почему же нет спокойствия в душе?..

 6

 Мысль о последнем приговоре влетела ему в воспалённый мозг, когда он ворочался на верхней полке в поезде «Симферополь — Москва».

Попутчики внизу галдели, чокались, звучно хлебали, бренчали на гитаре и травили анекдоты — Борис их не замечал. Ему приснился мерзопакостный сон: подвал, его Надя — голая, истерзанная, избитая. Кучка лыбящихся пьяных негодяев. Сам Борис привязан к столбу, во рту у него кляп из чужих вонючих носков. Помешать псам, прервать мучительную больную сцену он не может и рычит, воет от горя, ненависти и бессилия. И вдруг — самое тошнотворное — он видит: вместо Сынка Надежду насилует его отец, Вальяжный. Он в пиджаке, в галстуке, но без брюк. Он ёрзает на жене Бориса, вихляя студенистым жирным задом, и хрюкает от сладострастия...

Борис очнулся весь в липком колючем поту. Вспоминал, тяжело думал, решал и — приговорил: до конца! Под корень!

 * * *

 Поезд из Москвы в его родной город отходил поздно вечером.

Борис полдня бродил по Рижскому рынку — чреву столицы. В лавках с псевдозаморским тряпьём, голыми календарными девицами, книжонками о космических проститутках и коньяками-шнапсами торчали в основном знойные дети Кавказа. Борис долго выбирал, к какому из них подступиться. Наконец у одного торгаша, скучавшего в своей пёстрой лавке, он, понизив голос, спросил хрипло:

— Слышь, дорогой, подскажи: мне «пушка» нужна. Говорят, здесь можно купить...

— Э-э, ара, зачэм такие разгаворы? Прахади мимо, нэ мэшай работать.

Борис, вздохнув, повернул к двери. Продавец окликнул:

— Э, ара, а чэго тэбэ нада?

Борис, встрепенувшись, мигом вернулся;

— А что есть?

— Ну, эсли хочэшь — писталэт Макарава адин найду. Толька дорага.

— Вы знаете, мне бы желательно винтовку с оптическим прицелом. Чтобы издалека попасть. Я, знаете ли, на кабана хочу поохотиться...

— Мэня нэ касаэтся, на каво ты будэшь ахотиться. Мэньшэ знаэшь — лучшэ спышь. Сколька дашь за винтовку?

— Н-н-н... А сколько надо?

— Пять дашь?

— Тысяч?!

— Э-э, ара, зачэм дурачком сэбя ставишь?

— Согласен, согласен, — торопливо прервал купца Борис. — Завтра в это же время принесу деньги. Хорошо?

— Ладна. Толька учти: каждый патрон — дэсят рублэй, а разрывной — двадцат...

Борис рванул на почту. Слава Богу, успел дозвониться Наде на работу.

— Да, да, всё нормально. Надя, потом всё объясню, Надя, потом, дома. А сейчас — срочно вышли телеграфом на Главпочтамт пять тысяч. Что? Три с половиной? Надя, ну возьми у матери, найди. Срочно! Надя — срочно!..

С почты помчался на вокзал, поменял билет. И всю ночь, всю ночь метался по громадным залам Павелецкого, думал, сомневался, боялся — не успеет, не получится, не сможет...

Он крепко надеялся, что из Феодосии весть запоздает: родственники будут, конечно, разыскивать Сынка до упора, несколько дней, прежде чем решатся сообщить отцу...

Он должен успеть!..

 7

 Борис всматривается в глазок: в коридоре заметно какое-то движение — менты жестикулируют, совещаются. Что они задумали?

На секунду так остро колет в груди: Господи, хоть бы это был сон! Хоть бы этот кошмар кончился! Так хочется жить!..

В этот момент раздутое, искривлённое оптикой лицо усатого майора выворачивается сбоку, скособоченный рот распахивается:

— Не стреляйте! Эй, не стреляйте! Здесь ваша жена! Мы все уходим из коридора — все до единого! Впустите жену! Впустите вашу жену!

И правда, Борис видит: коридор пустеет, последним, зачем-то на цыпочках, удаляется майор. Слышится цокот, лёгкий знакомый стук каблуков. Надя!

Борис медлит. Жена приникает лицом к щели между коробкой и дверью.

— Борь! Боря! Это — я. Не бойся, они все ушли. Открой. Открой дверь.

Борис молча стоит ещё томительных десять секунд. Эх, не надо бы, не надо!.. Отпирает замки, отжимает засов, скидывает цепочку. Приоткрыв дверь, рывком вдёргивает Надежду, молниеносно выглядывает — далеко ли враги? Снова запирается на все запоры. Стоит, молча смотрит на жену. В руке — винтовка. Карман оттопырен, оттянут — там патроны. Надя, распахнув глаза, смотрит-всматривается в его безумные зрачки, бросается на шею, стискивает в объятиях, стонет:

— Борис! Боря, что же ты с собой сделал?!

У Бориса кривится лицо, темнеют глаза, он сразу сламывается и фальцетом, плаксивым голосом вскрикивает:

— Это они, они что с нами сделали, а? Н-н-а-дя-а!..

Борис отшвыривает винтовку на ящик для обуви, судорожно обнимает жену, прячет лицо и в голос рыдает...

Объятия длятся, длятся, длятся, становятся всё неистовее, жарче. Вдруг Борис, умолкнув, находит губы Нади, всхлипывая, страстно целует. И ещё. И ещё. Она вначале пытается отстраниться, прервать поцелуй, но через мгновение сама уже отвечает на ласки, пристанывает, шепчет бессвязные полузабытые слова.

Они уже теряют разум. Они уже на полу, на циновке. Они любят друг друга словно в первый раз — судорожно, безумно, сладостно. Борис в горячечном бреду всё повторяет-твердит:

— Надя! Наденька! Любимая моя! Моя единственная! Жить без тебя не могу!..

С обувного ящика прямо на них смотрит в упор чёрный бездонный зрачок дула, словно винтовка подглядывает за таинством любви, сторожит, ждёт своего часа...

 * * *

 Борис уже сидит в кресле, в комнате. Надя стоит перед ним на коленях, обнимает.

— Боря, выхода нет — открой дверь. Открой, я умоляю! Пойми же, пойми: всех убить нельзя. Всех убить нельзя! Ты и так уже отомстил... Сколько можно? Ты же невинных начал убивать...

— Они все виноваты, — угрюмо буркает Борис.

— Не все, Борь, не все. У милиционера, мне сказали, жена и две дочки остались... Боря, ну зачем же ты?..

Борис, скрипнув зубами, мычит, как от зубной боли, отталкивает жену.

— Ну как ты не понимаешь: они же меня уничтожат теперь! Не могут они меня простить...

— Да нет же, нет, Борь, нет! — Надя хватает его за руки, лепечет. — Мне начальник милиции твёрдо обещал, что тебя помилуют. Дадут несколько лет и — всё. Я перееду в тот город, где ты будешь. Я на свидания буду ходить... Боря, выйди к ним, умоляю!

— Надя, ну ты подумай: много помогли они нам? Хорошо защитили? Может, они нашли и наказали твоих насильников? Убийц дочки нашей?.. А? И теперь ты им веришь? Да за одного кабана обкомовского мне — вышка, расстрел...

— Боря, Боря, неправда! Ведь ты не просто так убивал! Боря, он мне обещал!..

— Ладно, Надь, ладно…

Борис встаёт, поднимает с колен жену, твёрдо, жёстко говорит:

— Вот что, иди к ним и скажи: я выйду ровно через десять минут. Ровно через десять. Хочу ещё немного на свободе побыть. Один. Пускай к двери не подходят — иначе буду стрелять. Пусть ждут в конце коридора. И ещё: обязательно скажи — пусть автоматы и пистолеты уберут. Тогда я винтовку у двери оставлю. Поняла? Ну — иди.

Борис притягивает к себе Надю, жадно, мучительно целует в губы, отталкивает, беспрекословно, резко приказывает:

— Иди!

Он провожает жену до двери, смотрит в глазок, отпирает.

— Иди!

Жена погружается в его взгляд, Борис готов к этому: глаза его пусты, холодны, непроницаемы. Надя утирает слёзы, машинально взбивает причёску перед зеркалом.

— Всё, иду.

Он закрывает за женой дверь. Берёт винтовку. Стоит, закрыв глаза, две-три минуты. Неумело, размашисто крестится. И — заглядывает в бездонную дырочку дула.

В чёрную пустоту...

 
/1992/