Последние минуты урока

Рассказ

Урок литературы в 10 «А» благополучно достиг середины и так же монотонно и вяло начал приближаться к звонку. Римма Львовна, первый год преподававшая в школе, счастливо улыбалась и кивала в такт бубнившему Воробьёву, который, с паузами в неожиданных местах, домучивал «Стихи о советском паспорте». Темой урока было — рассказать наизусть любое стихотворение Маяковского. Уже трое получили оценки за «Товарищу Нетте, пароходу и человеку», и вот Воробьёв, уже пятый, мусолит стихи о паспорте.

Борис сидел, отвернувшись к окну, и старался выключиться из жизни (если это можно назвать жизнью!) класса. Вчера выпал снег, и голая, застуженная земля наконец-то оделась. Слышался весёлый визг играющих в снежки младшеклашек, которые уже кончили заниматься. Детский звонкий смех раздвигал морозный воздух и, достигая третьего этажа, заглушал голос очередного отвечающего.

Борис медленно перевёл взгляд на Римму Львовну, потом на покосившийся портрет Пушкина, засиженный мухами, затем на грязную доску. В ушах однообразно отдавалось: «Бу-бу-бу… выгрыз… бу-бу… к мандатам… бу-бу-бу…» Он посмотрел на часы: ещё целых пятнадцать минут! Что же делать? У него вдруг появилось желание что-нибудь «учудить». Как-то выбить из колеи это равномерное течение урока.

«Ну почему? — думал он. — Почему они все вызубрили именно эти стихи? Ведь их у Маяковского столько…» Ему, знающему наизусть десятки стихотворений Маяковского, Есенина, Блока, было больно и обидно слышать, как зажигательные гордые стихи превращались в надоедливое «бу-бу-бу».

Вызвали Пнёву, которая, соскочив с места, затараторила:

— Этооняузнаюеговблюдечкахочкахспасательныхкругов!..

Борис мрачно наблюдал, как Римма Львовна кивала головой и, склонившись к журналу, нарисовала Пнёвой пятёрку.

«Радуется… Ей лишь бы успеваемость!»

Борис, неожиданно для всех и для самого себя, громко крикнул:

— Римма Львовна, можно мне?

— Да-да, Стекловский, пожалуйста.

Борис отодвинул стул и направился к доске.

— Можно с места…

— Нет, я хочу отсюда.

Он вышел, повернулся к классу и с минуту стоял молча.

Он ощущал, какой он высокий, сильный, и видел перед собой хоть и заинтересованные, но ещё сонные лица. И Борис представил себе, как Владимир Маяковский, молодой, высокий и сильный, стоит на эстраде «Бродячей собаки» 11 февраля 1915 года и смотрит в тупые лица сидящих и жующих людей…

— Ну, Стекловский, что же вы?

Борис вздрогнул и очнулся. Сейчас он их встряхнёт.

— «Стихи о советском паспорте», — громко сказал он и, сделав паузу, добавил, — читать не буду. «Товарищу Нетте…», как вы догадываетесь, тоже…

Он ещё помолчал, колеблясь. Ведь не поймут, бесполезно! Но менять решение ему не хотелось.

— «Вам!»

Стихотворение или не знали, или забыли — даже Римма Львовна сидела спокойно.

Он читал и видел, что смотрящие на него глаза приобретали осмысленное выражение. Раздались смешки. Москвин даже зажмурился от удовольствия в ожидании последних строк. Многие вспомнили, что в последнем четверостишии «Вам!» есть непечатное слово, однако напечатанное, и которое Борис должен произнести.

Римма Львовна отвернулась от него, и её шейка начала медленно, но заметно краснеть. Остановить декламацию она не догадывалась, а может быть, и не решалась, чувствуя, что Борис читает не ради смеха.

Он почти не жестикулировал и читал без особого выражения, но каждое слово произносил отчётливо и веско. Казалось, он бросал один за другим в воду камни, которые будоражили её поверхность.

Комсорг Платинова, покрасневшая, соскочила с места.

— Стекловский, перестань!

Борис, даже не посмотрев в её сторону, не меняя силу голоса, дочитал последние две строчки, не выделяя это слово, но и не стараясь его замять.

Большая часть парней по-животному загоготали. К ним присоединились и несколько девчонок — они хихикали, закрыв лица руками, и всячески старались показать, как им стыдно. Остальные молчали. Но и молчавшие были не единогласны. Одни, во главе с Платиновой, возмутились, другие восторгались смелым поступком (такое! слово! в стенах школы!), и только часть понимали, что Борис не паясничал, что он доказывал что-то важное — важное для себя и для всех.

Борис же видел только ожидание скандала, который неминуемо должен был разразиться. Он пошёл на своё место и опять не посмотрел на Платинову, шептавшую на весь класс что-то о совести и немедленном комсомольском собрании.

Римма Львовна всё это время сидела молча и наблюдала за классом. Она видела, что все — и хихикающие, и скандализированные, и серьёзные — смотрят на неё. И ждут. Ждут, что она скажет, как себя поведёт. Она с ужасом чувствовала, что ей стыдно перед Стекловским за пятёрки, которые она ставила на уроке. Стыдно перед учеником! Но, с другой стороны, — это же скандал! Если узнает директор… Что же делать?

Борис снова смотрел в окно. Он слышал, какая установилась в классе тишина.

«Не поняли… — равнодушно подумал он. — Теперь непременно к дерику поволокут, на комсомольское вызовут…»

Звонок заставил многих вздрогнуть, но никто не соскочил и не заговорил. Смешков уже не было. Как-то вдруг все подумали, что смеяться абсолютно нечему, что Стекловский не развлекал их, что это более чем серьёзно. И уже во многих взглядах Римма Львовна читала тревогу. Тревогу за Стекловского и за неё — Римму Львовну.

Она обвела взглядом класс, остановилась на Борисе.

— Стекловскому — пять.

И она улыбнулась вздоху облегчения, прокатившемуся по классу, и удивлённому взгляду Бориса.

— Только, Стекловский, учтите, что когда Маяковский хотел… — она замялась, подбирая слово, — встряхнуть слушателей, он предпочитал читать своё любимое «Нате!».

Но все видели, что говорит она только ради педагогики, и Борис, улыбнувшись, ответил:

— Хорошо, Римма Львовна, я в следующий раз «Нате!» прочитаю.

Раздался звонок и в класс вошёл учитель биологии.

Перемена кончилась.

/1973/