Новый родственник

Рассказ

Дверь им открыл невысокий плотный мужчина, как можно было догадаться, — сам Юрий Николаевич Плетнёв. Его мясистые пунцовые губы были раздвинуты в сиропной улыбке. Нос и щёки, и даже лысину он имел также мясистые, гладкие, с глянцем.

— Проходите, проходите, гости дорогие, давненько уж ждём с нетерпением...

Павел Афанасьевич Леснов, пропустив вперёд Оксану, с трудом перешагнул порожек, встал, прислонившись плечом к боковине массивной вешалки и тяжело опираясь обеими руками на трость. Лифт в доме отдыхал, и восхождение на пятый этаж не прошло даром. Боль в левой ноге, там, где давил протез, становилась уже невыносимой. Казалось, под зашитой кожей лопаются маленькие шарики, из которых выплёскивается расплавленный металл. Скорей бы сесть, вытянуть ногу и сразу станет легче — проверено опытом.

Встречать их в прихожую вышла вся семья Плетнёвых. Виктор, жених, уже полнеющий блондинистый молодец двадцати восьми лет, суетливо, с шуточками-прибауточками помогал раздеваться Оксане. Хозяйка дома, маленькая худая женщина с испуганным взглядом, своей сухой детской ладошкой зачем-то пыталась обтрясти снег с каракуля и суконных плеч Павла Афанасьевича, –– тому от такого чрезмерного внимания было неуютно.

Наконец перездоровались, перезнакомились, разделись, прошли из мрачной тесной прихожей в большую комнату с ковровыми стенами и полом, массивными гардинами на окнах, маленькой искусственной ёлкой в углу, от которой накатывал терпкий дезодорантовый запах хвои. В центре комнаты сверкал роскошью хрусталя и фарфора круглый какой-то антикварный стол на одной резной ноге. Праздник, судя по всему, обещал быть на дипломатическом уровне.

А вообще-то это были смотрины, знакомины, сватовство или чёрт его знает, как это ещё можно было назвать. Павел Афанасьевич уже давненько, примерно с год назад, стал замечать, что его Оксаночка, видимо, полюбила. Начались телефонные звонки, поздние возвращения, обнаружилась лёгкая мечтательная дымка в больших серых глазах единственной и ненаглядной дочери, появились какие-то намёки в разговорах. Потом в дом заявился в первый раз, а затем стал и частым гостем вот этот блондинистый Витя. Что его красавица Оксана нашла в этом парне –– Павел Афанасьевич, хоть убейте, понять не мог, но не в его правилах было перечить дочке. Думал, может быть, разочаруется со временем в своём избраннике, ведь двадцать пять ей всего, успеет.

Нет, не вышло по-отцовски, пошло дело у молодых на совсем уже полный серьёз, и вот решено было, что наступил момент знакомства и родителей. А тут как раз день рождения Виктора подоспел. Плетнёвы официально, на открытке, пригласили семью Лесновых, то есть Оксану и её отца, на 10 января к 20:00 в гости. Почествовать новорожденного, пообщаться, договориться о свадьбе. Чтобы всё, как у людей.

О серьёзном начали разговор в первый же час, после лёгкой закуски и вручения подарков Виктору (Павел Афанасьевич приготовил ему моднейшую вещь — шариковую трёхцветную авторучку, Оксана — чудесные самоцветные запонки и заколку на галстук), отправив молодых в другую комнату слушать музыку. Впрочем, долгого разговора и не понадобилось. Павел Афанасьевич на всё был согласен, так что договорились быстро: и когда, и в каком ресторане, и по сколько денег с книжек снимать. Только в одном попытался сказать своё слово Павел Афанасьевич, только одно условие попытался выставить — чтобы молодые до получения своей квартиры жили с ним. Плетнёвы в голос начали возражать: дескать, на двадцати двух метрах втроём не уместиться, да и от центра города квартира Лесновых за тридевять земель... Правда, сильно спорить не стали, позвали детей — как они рассудят. А Виктор с Оксаной, оказывается, давно продумали этот вопрос, квартиру внаём нашли и уже хозяину «полтинник» задатку дали. Ну и ну!

Что ж, им, молодым, жить. Павел Афанасьевич, крепко потирая пальцами колено, пытался представить себе, как будет томиться в одиночестве, бродя по пустой квартире в глухие зимние вечера, но мешали голоса и музыка. «Надо собаку, что ли, завести…», — только и успел подумать он.

Снова сели за стол. Зашипело по-змеиному шампанское. Оксана была разгорячена, заалел на её щеках румянец (поди, уже и нацеловаться с женихом успела), голосок звенел. Павел Афанасьевич встряхнулся: главное, чтобы дочери было хорошо. Он пристально ещё раз вгляделся в лица своих, уже можно сказать, новых родственников; особенно –– старших, которых видел впервые в жизни: что ж, начальное впечатление не всегда точное. Неужели Оксана будет называть вот этого… бодрого человека –– папой?..

После всплеска оживления за столом наступило затишье. Все уставились в телевизор, шикарный «Рекорд» с большим экраном, и затихли — в программе повторялся новогодний «Голубой огонёк». Потом Плетнёв неожиданно, так что все вздрогнули и рассмеялись; прихлопнул пухлой ладошкой по краю стола и как бы между прочим предложил:

— Пойдёмте-ка, дорогой вы мой Павел Афанасьевич, на кухоньку да посумерничаем там по-мужски, а молодые пускай-ка с мамочкой посекретничают. Гут?

Пошли. На кухне Плетнёв сразу рванул дверцу холодильника и с наслаждением достал из его холодного светлого нутра почти полную бутылку заграничного коньяку и банку засахаренных лимонов.

— Ну вот, — сладострастно потирая руки, чуть ли не пропел он, — совсем другой коленкорчик! А то от шампанского уже икается и в животе, прошу прощения, бурчит. Вы как –– не против?

Павел Афанасьевич неопределённо пожал плечами, пристраивая ногу под узким кухонным столом. Вообще-то ему хотелось сегодня быть отзывчивым и любезным.

— Ну вот и чудненько!— рассыпался в счастливом смешке Плетнёв и изрядно плеснул в две фаянсовые ярко-красные пиалы.

Выпили. Леснов невольно поморщился: «Зачем он коньяк в холодильнике держит?»

За окном новогодними ватными хлопьями щедро валил снег. Невдалеке темнели башни новостройки, и прожектор с ажурного подъёмного крана казался диском ослепительной луны.

Плетнёв, тронув пальцами-сосисками за локоть замечтавшегося Леснова, придвинулся к нему и почему-то шёпотом спросил, показывая подбородком вниз:

— Вы простите моё любопытство, хочу давненько уж спросить: с фронта отметинка?

— Да нет, — с неохотой, невольно сжав пальцами колено, ответил Павел Афанасьевич, — это память от сорок шестого. Так сказать, от мирного уже времени. На фронте за четыре года ни одного серьёзного ранения, а тут вот...

— О-о-о, сорок шестой! Действительно — «мирное» времечко. Да ещё в наших местах. Я, знаете, как раз в сорок шестом, зимой, в такое приключение раз влип, что не приведи Господь. Хотите расскажу? Но сначала надо голосовые связочки подмазать, пока моя кукушка не видит. Не подмажешь — не поедешь, хе-хе...

Судя по приготовлениям, Плетнёв рассказывал эту историю далеко не в первый раз и намерен теперь смаковать каждое слово, воротить подробности, делать эффектные паузы.

— Так вот, — начал он, промокнув бумажной салфеткой лоснящиеся губы, — случилось это, как я уже говорил, в сорок шестом, в наших Богом забытых местах. Я тогда в районе жил. Наверное, помните... Вы ведь здешний?

Плетнёв, дождавшись кивка головой слушателя, продолжил:

— В местах этих много разной шушеры сволочной в то время шлялось. Что ни денёчек, то и слышно: того убили, этого ранили, а с третьего одежонку содрали и последний кисет отобрали. И смех и грех: бабе вечером во двор по нужде надо и — ни-ни! — не пойдёт. Приходилось с ружьишком идти и сторожить свою благоверную.

Жили мы так неплохонько. Коровёнка имелась, курочек штук двадцать, да ещё кой-чего. И вот пристала ко мне однажды моя кукушка (это я так свою Марью Петровну шутя величаю): дескать, продай бурёнку, и всё тут, а то даром пропадёт. Тогда, знаете ли, мода у этой швали бродячей появилась: вечером хозяин накормит скотину, прикроет её в стайке, а утром глядь — уже нет коровёнки, где-то в лесу в котле варится.

Уговорила, значит, меня жинка, взял я гнедого в колхозе, сел в сани, привязал нашу Розку сзади, да и — в райцентр. Долго я с ней провандалался, пока продал, так что назад поехал, когда уже свечерело. За пазухой деньги лежат, в платок бабий увязанные, и деньги по тем голодным временам немалые. А за плечами, надо сказать, ружьишко болтается, так что я себя относительно спокойно чувствовал, но, вот именно, только относительно. А вокруг — темнёхонько, звёздочки уже вовсю, как говорится, ивановскую подмигивают, а мне ещё вёрст десять с гаком до хаты добираться.

Еду, еду, гнедка подгоняю и подъезжаю к самому растреклятому месту на всей дороге. Представьте себе: подряд три ложбины, и такие, чёрт бы их побрал, что как в колодец в них спускаешься. Глухомань и темень! И решил я, дурачина, для храбрости духа выпивончик себе позволить… А кстати, давайте и себе позволим, а?

Леснов молча и нетерпеливо пододвинул свою пиалу. Казалось, заминка в рассказе его раздражила. Плетнёв перевёл дух, смачно чмокнул губами и продолжил:

— И как раз перед этими балочками нечто вроде чайной притулилось у дороги. Привязываю я своего рысистого, охапку сена ему под ноги и — в тепло. И как оно получилось, чёрт его знает, только выпиваю я порцию, выпиваю и другую, а потом и третью. В шинке этом — народищу, и всё такие, знаете, на морду взглянешь и за ружьишко невольно покрепче цепляешься.

Водчонка здорово подействовала с морозцу-то. Я и ещё опрокидываю стопку. В голове уже шурум-бурум и уходить не хочется. Тут ещё какой-то мужичишка ко мне подсаживается,

— Угости, — кричит, — паря, век Богу буду за тебя молиться!

Наливаю я ему и сам с ним чокаюсь. А потом как кто за язык меня тянет, уж такой я дурак, когда выпью: «Ты, — говорю, — мужик, угостился и иди отсюда. Думаешь, деньги у меня выманишь? Нет, старче, мои денежки при мне останутся...» И так, знаете, самодовольно себя по карманчику, где деньжата лежат, похлопываю. Мужичонка вдруг хлюпать носом начал, а с меня хмель на минуточку слетел, и замечаю я, как за соседним столиком две образины бородатые шепчутся и на меня плотоядно поглядывают. А-а-а, думаю, чему быть, того не миновать! И ещё водочки заказываю.

Долго бы я ещё сидел так, прохлаждаясь, как вдруг глядь, а тех мужичков-то уж и след простыл.

Плохо дело! Начинаю понимать, что дал маху, да уж поздненько. Спохватываюсь я скорей да на улицу выскакиваю. Луна на небе сияет, и свет такой, знаете, зловещий, что у меня сердчишко — тук! тук! Бросаюсь я в сани, да и трогаюсь, сначала не спеша, шагом, а потом кэ-э-эк хватану по гнедку бедному, он аж чуть из оглоблей у меня не выскочил... Что-то в горле пересохло опять, а?

Плетнёв, как бы испытывая заметное нетерпение слушателя, медленно налил, взял свою кровавого цвета пиалу, медленно, втягивая ноздрями аромат, поднес её к сочным губам, втянул в рот терпкую жидкость и начал со вкусом обсасывать прозрачный кружок лимона. Из большой комнаты донёсся дружный, какой-то семейный взрыв смеха — «Голубой огонёк», видимо, получился удачный.

— А дальше? Дальше?! — не утерпел Леснов.

У него заметно дрожали руки, дыхание было неровным, выражение лица странно напряжённое, словно он чего-то ждал.

— Ну, значит, вжариваю я по гнедому и — аллюр три креста! — только снег столбом. В мозгах одна мыслишка: неужели ждут, падлюги! Первая балка всё ближе и ближе. Въезжаю я в неё, у двустволочки курки взвожу (патроны с картечью) и — ходу. Самая жуть, что прямо вдоль дороги кусты громоздятся, целый полк в таких зарослях спрятать можно. Каюсь, грешным делом пару раз чуть не звезданул дуплетом, но в последний момент удерживался — ложная тревога.

Выскакиваю из ложбины на лунный свет, останавливаюсь, снимаю шапку и пот с лица утираю. Пар от меня валит. Ну, думаю, разок пронесло, должен Бог помочь и дальше. А самого уже озноб бьёт...

Плетнёв, увлёкшись рассказом, не замечал взгляда слушателя, не замечал усиливающейся в его глазах странной тревоги.

— Трогаю дальше, а сам чувствую, хмеля, кажется, уж и помину нет. Еду я, еду и вторую балку так же благополучно проскакиваю. А сердчишко всё равно ноет, и перед третьей опять останавливаюсь я, чтобы, значит, дать и себе, и гнедку передышку, а сам пальцы с курков не снимаю, хотя и мерзнут они страшенно.

Стою, в балку, как в пропасть, всматриваюсь, потом перекрестился, хотя и неверующий. И — трогаю. Только начинаю погружаться, глядь — а луна вовсю светит — на самом дне фигура стоит и морду в мою сторону воротит. Я сдуру уже пытаюсь жеребчика удержать, чтоб, значит, назад заворотить — куда там! И сам чёрт на такой прыти не остановит. Ну, плююсь, двум смертям не бывать! Ожигаю кнутом гнедка, ружьё вперёд выставляю и лечу. Слышу: «Стой! Сто-о-ой!..»

Ах ты, думаю, гадина, ещё стоять тебе! Да только сравниваемся, я гнедка в сторону передёргиваю да как рубану из обоих стволов –– того сразу отбросило, только вскрик и повис в воздухе. И ведь так вскрикнул, словно удивился отпору — голыми руками собирался, сволочь, взять… Что это с вами, Павел Афанасьевич?

Леснов и сам чувствовал, как напряглось и побагровело его лицо, видел свои онемевшие пальцы, стиснувшие жёсткую кость набалдашника. Что? Что сделать этому человеку? Ударить его бутылкой по голове –– да так, чтобы череп вдребезги?..

Словно вспышкой высветила память тот январский стылый вечер. Он вспомнил, как плёлся из последних сил, как понял, что обморозил лицо, а бесчувственные ноги уже так устали разгребать свежевыпавший вязкий снег, что совсем не оставалось надежды добраться до жилья. И вот, когда уже готов был лечь на снег и успокоиться, вдруг услышал скрип полозьев, топот копыт, кинулся навстречу и — всполох огня, взрыв боли в ногах...

Его подобрали тогда, полуживого, замерзающего, истекающего кровью, и спасли чудом. И вот в эти прошедшие с тех пор двадцать лет Леснов не раз представлял себе в мечтах, как встретит когда-нибудь этого негодяя, этого паршивого труса, который ему, фронтовику, гвардейскому офицеру, искалечил жизнь в одну секунду — смял его семейное счастье, выбил из его судьбы любимое дело, швырнул в липкий плен каждодневной физической боли. Как Павел Афанасьевич в бессонные ночи, скрипя зубами и тихо, боясь разбудить дочурку, единственный свет в окошке, стоная, мечтал вот об этой встрече с человеком, у которого, он всегда это знал, губы будут обязательно мясистые, пунцовые и влажные от сытости, а взгляд будет говорить о том, что жизнь он прожил хорошо...

— Да нет, ничего, — почти прошептал Павел Афанасьевич, и ещё тише, как бы про себя, выдохнул: –– Убийцей быть не хочу…

— Что, что?— встрепенулся поражённый Юрий Николаевич, чуть ли не притрагиваясь к руке Леснова своими потными пальцами. — Ах, да! Меня это, конечно же, ужасно мучает всю жизнь... Убивать, вы правы, — страшно! Но я надеюсь и Бога до сих пор молю, что не насмерть свалил того ханурика, а только ранил. Калечить же таких надо, разве не так?.. Что ж вы не налили?

Хозяин взял отставленную гостем тёмную пузатую бутылку и опрокинул её над жадно раскрытым белым ртом пиалы, стараясь не плеснуть на клеёнку. Он удивлённо вскинул посоловевшие глаза, когда Леснов вдруг резко встал и, мучительно хромая, пошёл из кухни.

— Нам пора, — резко и непререкаемо бросил он в полумрак комнаты и начал наматывать на шею колючий шарф.

Оксанка выскочила, удивлённая, ткнулась ему в шею.

— Папка! Ну, папка! Что случилось? Чего ты?..

— Пошли, пошли, доча, нам пора, уже поздно...

Что-то было в голосе отца такое, что дочь, сразу поскучнев, беспрекословно начала переобуваться.

Выскочила хозяйка, принялась охать-ахать, строить догадки («Мой чего-нибудь лишнего ляпнул?..»), Виктор снова начал ухаживать за невестой, держа наготове её шубку, уже без шуточек, обиженным тоном предлагая себя в провожатые. Сам Плетнёв маячил в дверях кухни, хватаясь руками за косяки, и, никак не находя устойчивого положения, медленно то поднимал, то опускал ресницы...

Павел Афанасьевич и Оксана стояли на стоянке маршрутного такси и молчали. Свежевыпавший рыхлый, вязкий снег, по которому вновь сейчас растревожил ногу Леснов, будил тяжёлые воспоминания. Отец смотрел украдкой на притихшую дочь, в этот вечер впервые остро и сладостно почувствовавшую себя невестой, и мучительно, до головной боли, думал: «Сказать или нет? Сказать или нет?..»