Герой нашего времени

 Рассказ

Я шёл по улице Карла Маркса нашего губернского центра и размышлял (можете верить или не верить) о том, когда же ученье гениального немецкого еврея о равенстве всех людей в этой жизни воплотится, наконец, в жизнь?!

И вдруг я понял, что от глобальных мыслей меня что-то, вернее кто-то, отвлекает. Погляди-ка, погляди-ка попристальнее — не брат ли твой по судьбе кандыляет тебе навстречу?

По тротуару плёлся-приближался бомж — в рваном стёганом пальто, ободранной кроличьей шапке, в дырявых кроссовках без шнурков на босу ногу, с болоньевой засаленной сумкой в руке. Поравнявшись со мной, он приостановился, больным взглядом глянул искательно, утёр обильный пот с бородатого лица грязным рукавом.

— Слышь, земляк, выручил бы — а?

Я обычно прохожу мимо таких образин молча, в диалог не вступаю, а если когда и подаю, то лишь убогим согбенным старушкам, которых, и вправду, жалко бывает до слёз. Но на сей раз я как-то всей кожей, всеми фибрами души ощутил-почувствовал –– как этому мужику плохо. Как свербит его грязное тело под нелепой в майский калёный день стёганкой, как пульсирует-дёргается от голода его желудок, как трещит-раскалывается башка бедолаги после вчерашнего...

— Пойдём, — приказал я, разворачиваясь к магазину, который только что миновал. У дверей бросил бродяге: — Подожди здесь.

Я купил бутылку хорошей водки «Губернская» и кусок колбасы. Бич, когда я вышел, смотрел на меня с тревожным любопытством, робко улыбался.

— Пошли, –– сказал я, увлекая его во двор пустого, с выбитыми окнами домишки рядом с магазином. Мы устроились на крыльце. Я выставил бутыль, выложил колбасу на бумажке.

–– Ты уж извини — хлеба в этом магазине нет.

— У меня есть, есть, — засуетился мужик, полез в котомку, выудил полбуханки чёрного хлеба, алюминиевую погнутую кружку, закопчённую снаружи и с коричневым налётом чифиря внутри, перочинный ножик с облупленной перламутровой ручкой. Он шустро принялся кромсать на куски колбасу и хлеб.

— Как зовут-то? — спросил я.

— Винтом... То есть — Семёном.

— Ну, а меня — Николаем. Вот и познакомились. Давай, наливай.

Семён-Винт отвинтил пробку, набулькал треть кружки, угодливо протянул мне.

— Нет, Семён, пей сам — я не буду.

— Как?! — оторопел он.

— Да вот так, не пью я совсем –– такой уж человек. А ты пей, пей. Не стесняйся. Это я тебе взял.

Винт хотел что-то ещё сказать, но кадык задёргался-заходил ходуном от непреодолимой похмельной жажды. Он приник к краю кружки и, давясь, чихая, захлёбываясь, расплёскивая на грудь, выцедил водку и поспешно заткнул рот и нос куском хлеба. Перевёл дух, откусил хлеб, впился жёлтыми зубами в сухую колбасу, пристанывая, начал жевать. Я, невольно морщась, смотрел. Не прожевав и первого куска, он засунул в волосатую дыру рта второй, потом третий. Глаза его уже заблестели-ожили, заволоклись плёнкой хмеля, он — поплыл. Неуверенно развёл руками, показывая на крыльцо-стол, ухмыльнулся, сквозь непрожёванную колбасу спросил:

— А чего это ты — а? Праздник, что ли?

— Праздник, праздник, — усмехнулся я.

Он тревожно всмотрелся в моё лицо.

–– Можно мне ещё?

–– Пей, Господи! Я же сказал: вся бутылка тебе. А ты мне вот что... Расскажи-ка, Семён, как ты вот до этого дошёл... Что у тебя — дом сгорел? Землетрясением разрушило?

–– А-а-а... — понимающе протянул Винт, приосанился даже, перешёл почему-то на «вы», — вон вы чем интересуетесь... Журналист, поди, газетчик — жареного надо?

— Да какого там «жареного»! О вас таких уже писано-переписано — никто и не читает. Мне просто интересно. Неужели ты не можешь просто взять и рассказать — без кривляния? А то ведь я могу и распрощаться, — жестоко пошутил я, берясь за бутылку.

— Ладно-ладно, что ты! –– перепугался Семён. –– Всё сейчас выложу, как на духу!

Он торопливо схватил «Губернскую», наструил в кружку побольше и жадно, уже без заминок, выхлебал в три глотка, утёр усы, молодецки крякнул.

— Эх, сейчас бы сигареточку!

–– А вот этого не догадался — извини, — повинился я. –– На вот, потом сам купишь.

Семён взял с достоинством пятёрку, сложил, спрятал в нагрудный карман ватника и приступил:

–– Ну, так вот...

Рассказ его оказался незамысловат и страшен своей незамысловатостью. Ему — сорок пять, почти мой ровесник. Кончил в своё время политехнический, работал много лет на «Полимермаше» инженером. Женился, народил двух пацанов. Получил двухкомнатную квартиру. Жил как все, пил умеренно, копил деньги на машину, вступил в общество книголюбов...

И вдруг накопленные на сберкнижке три с лишком тыщи в проклятом гайдаровском 92-м в единый миг превратились в труху, и почти тут же его попёрли с завода по сокращению. Начались случайные работы, но так как Семён всё сильнее и чаще взялся заливать за воротник, он долго нигде не удерживался. Жена на своей обувной фабрике получала гроши, а потом и вовсе зарплатишку стали-начали по полгода задерживать.

Ох и как же Семёна корежило, как мучился он от стыда, когда ему приспичило в первый раз выйти на торгашескую панель. Даже вопли и когти взбешённой отчаянием жены и глаза испуганных детей никак не могли вытолкать его из дому с узлом продажного барахла, пока супруга не достала, наконец, заветную заначную бутылку и не нахлюпала Семёну полный до краёв стакан...

Два года назад, дойдя до ручки, распродав из дому всё, что можно и нельзя, наголодавшись, они с женой придумали запредельный выход: обменять свою двухкомнатную на однокомнатную с доплатой. Нарвались на архаровцев и отдали-подарили свою родимую квартиру за здорово живёшь, за мизерную «доплату»: вскоре объявился подлинный хозяин выменянной однокомнатной квартиры и шуранул их вон. Так они и очутились на улице. Жену с детьми приютила, скрепя сердце, её сестра в Рязани, а Семён стал бомжем — человеком без определённого места жительства...

Более всего поразило меня, вонзилось в мозги словечко его, сказанное уже заплетающимся неверным языком:

— Я думал — не выживу, боялся... Хотел тут же верёвку намылить... А ничего — привык... Привык! Ещё великий Достоевский сказал: человек есть существо, ко всему привыкающее... Это он про каторгу... А ещё у него Раскольников, Родя, тоже говорит... говорит... Ага! Говорит: ко всему-то человек-подлец привыкает... Вот именно –– подлец!..

Семён бормотал всё глуше, бессвязнее, через силу, пока вдруг не повалился на гнилые доски крыльца, выставив чёрные пятки, и тут же не захрапел. Я завинтил бутылку с остатками живой воды, подсунул её под грязную щёку горемыки и пошёл прочь.

Это его дикое, нелепое, невозможное «привык» кололо-покалывало сердце. Неужто к этому можно привыкнуть?

Не приведи Господь!..

/1996/