Фронтовики

Вот несколько зарисовок об участниках Великой Отечественной войны, с которыми сводила меня судьба в разные годы. Из этих отдельных фронтовых биографий лично для меня сложилась некая общая биография, общий портрет фронтовика, вынесшего на своих плечах великие тяготы жесточайшей войны.

Их, непосредственных участников той войны, остаётся всё меньше и меньше. Их воспоминания воспринимаются всё обострённее…

Небо войны

Восьмое мая 1945 года. Вечер. Во дворе помещичьей усадьбы, слегка разрушенной снарядом, в 40 километрах от Кёнигсберга строится взвод советских солдат. Командир осматривает шеренгу.

— Сегодня в наряд идут Гребенчук, Поликарпов, Федоренко и Носов.

Младший сержант Носов первым заступает на дежурство. Быстро темнеет. Из красивого, бывшего помещичьего дома ещё доносится смех товарищей, чуть слышно вздыхает в темноте гармонь, изредка громыхают отдалённые взрывы.

Война близится к концу. Это ясно уже всем. Зверь обложен в своём логове. Он обречён.

Николай Носов смотрит на небо. Оно именно такое, какое должно быть в майский парной вечер. Звёзды огромны, и их так много, словно небосвод сшит из генеральских погон.

Такое же красивое бархатное небо было каждую ночь, пока Николай находился дома, в отпуске. А может, это просто казалось?

В 1942 году в конце лета, когда фашисты поганили уже всю европейскую часть страны, отпуск фронтовикам предоставляли только при самых чрезвычайных обстоятельствах. У рядового Носова таким обстоятельством была чудом уцелевшая рука. Больше всего боялся солдат, пока лежал в госпитале, что врачи, издёрганные, уставшие, равнодушные к крови, военные врачи откромсают руку. Сделают его инвалидом. После каждой операции, когда выискивали очередной осколок, с надеждой смотрел он в глаза хирургов, боялся увидеть в них приговор.

Страхи оказались, к счастью, напрасными. Ему почти заново сотворили руку, слепили из отдельных кусочков. Но до окончательного исцеления было ещё ой как далеко! Шесть месяцев — госпиталь и полуторамесячный отпуск на родину, в Хакасию.

Вот когда фронтовик Носов как мог помогал убирать урожай, от зари до зари находился в степи, тогда и видел он каждую ночь такое великолепное, далёкое от земли, от войны, от нелепости смерти звёздное небо.

Автомат «папаша» оттянул плечо. Правая рука ещё не хотела работать стопроцентно, от чрезмерной нагрузки защищалась болью, ныла. Николай пристроил «ППШ» на левое плечо и медленно пошёл в черноту сада.

Неожиданно вспомнилось небо над Белгородом. Жуткое было небо. Мрачное от бесконечной массы серых туч. Они низко-низко ползли над землей, даже, казалось, было слышно их шуршание, словно они тёрлись друг о друга. Вот-вот, ещё немного и заденут они стволы закопанных по самые башни «тридцатьчетвёрок». Танковый корпус держал глухую оборону. Отчетливо помнится, как в узкую щель между чёрной землёй и серым небом вползали, втискивались грязные «тигры». Взрывы. Взрывы! Взрывы!! Взрывы!!! Можно оглохнуть от бесчисленных взрывов. Всё чернее и чернее становилось небо, и это радовало душу. Небо темнело от копоти горящих танков с пауками свастик на боках.

За тот бой и за многие другие, такие же тяжёлые, изнурительные, но победные, танковому корпусу, в котором воевал Николай Носов, было присвоено звание — гвардейский.

Носов не сразу заметил, что разрывы стали чаще и ближе. Послышались автоматные очереди, винтовочная стрельба. Что такое? Бой? Не может быть! Уже с тылу, с флангов, со всех сторон загромыхали беспорядочные залпы. Все чаще и чаще… Трассирующие пули исчеркали узорами небо. Звезды бледнее стали, потерявшись среди бесчисленных светящихся нитей.

— По-бе-да!!! Победа, бра-а-а-тцы!!! — закричал из окна телефонист.

Победа! Её ждали тысяча четыреста пятнадцать безмерно растянутых дней и ночей… Целую вечность!

До войны Николай Семёнович Носов был земледельцем, заведовал ремонтными мастерскими в совхозе. И частенько, когда решалась судьба урожая, с надеждой вглядывался каждое утро в небо: будет ли дождь?

И в лето после победы он точно так же смотрел в небо Германии, тоже ждал дождя. Они, победители, засеяли немецкие земли, чтобы у немцев, уставших от гитлеровской чумы, был хлеб.

Бездушное, казалось бы, небо словно понимало, что начиналась жизнь, что истерзанной земле нужна влага, что ей нужно зеленеть. И небо дарило дождь. Небо Победы.

Он был артиллеристом

Дом Гавриленко. На стене что-то невнятно бубнит радио. В печи надрывается в весёлой ярости огонь. Чёрный котище развалился прямо посреди кухни и мурлычет песню блаженства. Во дворе, в загородке, изредка взвизгнет сытно накормленный поросёнок, или шумно завозится бурёнка, устраиваясь на ночь.,

Звякает тихонько посуда. Мария Петровна убирает со стола. Всё облито мягким светом лампочки. Уют и покой.

— Александр… так, и Анна… — шепчет Мария Петровна, протирая чашки, потом задумывается. — Григорий, — окликает она сидящего на диване мужа, — Леночка-то поздравила тебя с праздником?

Муж не слышит.

— Гриша, я спрашиваю, внучка-то вспомнила о празднике?

Но Григорий Степанович что-то бурчит в ответ и снова склоняется к объёмистой книге на коленях. Это — «История Великой Отечественной войны 1941—1945 гг.».

Всё чаще и чаще по вечерам, после дневных забот и волнений открывает Григорий Степанович эту книгу и заново переживает всю войну: год за годом, день за днём, час за часом.

День первый. Он был потом. Сначала учитель из деревни Дмитриевка получил повестку в армию. На календаре 1939 год. Усиленно постигают военную науку красноармейцы. В Европе — пожар. Пожар только разгорался. Идёт служба: марш-броски, учебные тревоги, учебная стрельба…

Какое тихое утро. Для многих людей на долгие годы, на всю жизнь запомнилась акварельность последнего мирного утра — первого утра войны.

Спит старший сержант Гавриленко, зная, — что орудие, которым он командует, всегда готово встретить незваного гостя. Не верилось, что фашистский сапог посмеет ступить на российскую землю.

Тишина, мирный сон солдата — всё вмиг разрушилось надсадным плачем сирены. В-о-й-н-а! В нашем небе чужие, вражеские самолёты. Непривычная, зловещая картина.

— Ого-о-онь! Ого-онь! Огонь!

Сколько раз за войну будет Гавриленко выполнять эту команду и сам подавать её. Не сосчитать!..

Всё чаще рявкает орудие, жгучие «подарки» летят навстречу врагу. Справа, слева — мимо! Но вот батарея делает залповый удар. Есть!!! Одного вражину достали: самолёт закоптил, словно нечищеный керогаз, и резко устремился к земле. К твёрдой земле. Первая смерть на войне — смерть врага. Так для сибиряка Григория Степановича Гавриленко началась Великая Отечественная война — на границе с Германией, в 4 часа утра 22 июня 1941 года.

А кончилась… Можно было сказать, что кончилась в 1943 году на Курской дуге. Здесь, где, казалось, бьются не люди, а плавят, в дребезги разносят друг друга танки и самоходки. (Только на участке батареи старшего лейтенанта Гавриленко скопилось до трёхсот «тигров», «пантер» и «фердинандов» противника!). Здесь Григорий Степанович получил третье, самое тяжёлое ранение. После госпиталя медики дали заключение: в запас.

Но война не кончилась для офицера, нет. Гвардеец, командир батареи Гавриленко становится инструктором запасного полка. Он учил молодых ребят, только что сменивших спецовки трактористов и комбинезоны слесарей на солдатские гимнастёрки, как пробить броню «тигра», как вести прицельный огонь по мчавшимся широким фронтом стальным махинам…

А в перерывах между занятиями собирал фронтовик своих курсантов в кружок и рассказывал. Мальчики слушали о битвах на Волоколамском шоссе, о героических переломных боях под Крюково… Для инструктора это была недавняя жизнь, для них это была уже история. Особенно любил старший лейтенант рассказывать о том, как на знаменитом русской славой Бородинском поле, только что очищенном от врага, бригаде, в которой он воевал, вручалось гвардейское знамя. И умалчивал обычно Григорий Степанович, что на этом историческом поле он сам стал не только гвардейцем, но и офицером, и кавалером ордена Боевого Красного Знамени.

Скольких обучил старший лейтенант за полтора года! Многие из этих курсантов, конечно, стали гвардейцами, офицерами, орденоносцами и, получая награды, не могли они не вспомнить своего инструктора, который учил их профессии солдата-освободителя.

Сами они, те, кто остался в живых, рассказывали, да и сейчас рассказывают детям и внукам о прошлом. Рассказывают Историю Войны.

Послевоенная жизнь Григория Степановича, это целая жизнь. Офицер-артиллерист сменил форму снова на классный журнал, мелок, конспекты уроков, на любознательные глаза и души своих учеников. Был учителем математики, директором школы, заведующим районо…

Вечер. Григорий Степанович за листом лист переворачивает «Историю Великой Отечественной войны». На календаре, что висит на стене, под числом 19 ноября краснеют слова: ДЕНЬ РАКЕТНЫХ ВОЙСК И АРТИЛЛЕРИИ.

Григорий Степанович сейчас в прошлом. На нём выгоревшая гимнастёрка, он — гвардии старший лейтенант, командир батареи противотанковых орудий. Артиллерист.

«Работал командиром орудия…»

Мы сидим с Иваном Петровичем Силантьевым в чабанской избушке у окна и тихо разговариваем. Вернее, говорит почти всё время один Иван Петрович. Он рассказывает о войне. Я слушаю,

Я слушаю внимательно, с интересом (разве могут быть не интересны воспоминания фронтовиков?), но ловлю себя на мысли, что всё же ни на минуту не забываю, где я нахожусь. Я вижу чистоту комнатки, чувствую тепло на щеке лучей февральского полуденного солнца, слышу возню барашков за окнами. Я все время нахожусь в нашем, мирном, времени.

И вдруг Иван Петрович говорит:

— Под конец уж войны-то я командиром орудия РАБОТАЛ…

Может оговорился? Но, нет он снова и снова вместо «воевал», «сражался», «командовал» произносит слово — «работал». И нет уже мирной тишины, уюта, мне кажется, я сам ощущаю, что это такое: почти восемь лет жить в солдатской шинели, быть не землепашцем, не строителем, не учителем, а — солдатом.

В ноябре 1940 года в родную Монастырку, отслужив действительную, прибыл с Дальнего Востока бравый пехотинец Иван Силантьев. Молодая жена повесила шинельку мужа в чулан — авось в хозяйстве пригодится. Радовалось сердце Ивана: сколько дел! Так соскучились руки по любимому крестьянскому труду! И даже не подозревал он в ту пору, что менее чем через год жена, заливаясь слезами, поможет ему надеть шинель, проводит за околицу деревни.

Сколько их тогда сразу ушло на фронт из Монастырки и молодых парней, и мужчин. Иван Петрович загибает пальцы:

— Никита Марченко… так… Иван Кухта, живы они и посейчас. А вот Рубан Николай, и Иван Рубан, и Николай, сын Ивана так и остались лежать в той земле… Ещё Гуц Семён помню с нами уходил…

А дальше Иван Петрович не может загнуть палец. Изуродован.

Он считает, что ему повезло: за всю войну ранило всего раз. В руку, осколком прямо в кисть. Госпитальных полтора месяца — вот единственный отдых Ивана Петровича на войне. Потом опять фронтовая работа. Теперь пехотинец старший сержант Силантьев попал в гвардейский противотанковый дивизион, где и работал командиром орудия.

Рассказывает Иван Петрович спокойно, не торопясь. С улыбкой и как бы с удивлением вспоминает, что он — коренной сибиряк, а вот поди ж ты, пришлось и Польшу, и Австрию, и Венгрию — всю Европу повидать. Только жалеет солдат, что Берлин без него брали, его дивизион в Польше победу встретил.

Столько лет минуло, а отчётливо помнит, что крик: «Победа!» и салютный гром выстрелов он услышал 9 мая в 14 часов 00 минут.

Ещё один день из войны поминутно запомнил Иван Петрович, это когда он, опытный солдат, первый и последний раз в жизни нарушил приказ. Было это так. Тяжёлые бои под Смоленском. Батарея, в которой было орудие старшего сержанта Силантьева, окопалась в глухую оборону. Категорический приказ командования: стрелять только по танкам. Танков пока не было. И видит старший сержант, как через поле тащится за тягачом пушка врага. Видимо, враги подозревали о советской противотанковой батарее и спешили на позицию. Не выдержало сердце, враг ускользает: «Огонь!» — неожиданно для самого себя скомандовал Силантьев. Прямое попадание! Но и себя наши артиллеристы выдали.

Только благодаря тому, что это не имело последствий для наших, и что командир орудия Силантьев за подвиги уже был награждён орденом Славы III степени и медалью «За отвагу» его простили. Не простил только он сам себя, до сих пор казнится.

Снова снял пропахшую порохом шинель Иван Петрович уже в июне 1946 года. Только дома узнал он, что братьев Александра и Илью не увидит больше никогда, так же как и многих друзей.

Много профессий было у Ивана Петровича Силантьева. Он работал немало лет кузнецом, кормоприготовителем, чабаном…

И почти восемь лет своей жизни Иван Петрович работал солдатом.

Солдатом-освободителем!

Командир «тридцатьчетвёрки»

Александр Юрьевич Завадский — бывший фронтовик, танкист, кавалер орденов Славы III степени, Красной Звезды, Отечественной войны II степени и других боевых наград. Уже десятилетия прошли со дня окончания самой великой и самой ужасной в истории человечества войны, а для фронтовиков всё это было, словно вчера. В воспоминаниях танкиста воскрешаются страницы опалённой юности.

Начало войны застало его в военном училище, но он собирался быть не танкистом, а связистом. Училище закончить не удалось. Фашисты подошли к Москве, и курсантов многих военных училищ, в том числе этого, направили на фронт. В октябре 1941 года 14-я курсантская бригада, в которой воевал Завадский, защищала столицу. Бои были тяжёлыми. Погибло много товарищей Александра. Ему же, как говорится, везло. Но до поры до времени — в начале 1942 года он был тяжело ранен и несколько месяцев лечился в госпитале.

А когда «подштопали», попал в танковую часть. Воевал в знаменитом Уральском добровольческом танковом корпусе. Сначала был в экипаже радистом-пулемётчиком, а потом его взял на свой танк командир бригады подполковник Фомичёв. Когда поднабрался опыта, присвоили офицерское звание и назначили командиром танка. И уже в этой должности Александр Завадский участвовал в освобождении Польши, в штурме Берлина…

Но штурм Берлина не стал для него последним боем. Столица фашистской Германии пала, но предстояла ещё одна операция. Уральский корпус в составе 3-й и 4-й гвардейских танковых армий совершил марш на юг и освободил столицу Чехословакии — Прагу. Фашистская группировка фельдмаршала Шернера, отступая из Чехословакии на запад, хотела уйти к американцам и сдаться им в плен. А перед этим гитлеровцы намеревались варварски уничтожить красавицу Прагу. Ночью, точнее на рассвете 9 мая 1945 года, танк Александр Завадского в числе первых ворвался в Прагу. А к 12 часам дня город был свободен от фашистской нечисти.

Сейчас в Праге есть постамент, на который водружён советский танк, первым ворвавшийся в город. На борту его номер — 23. Этим танком командовал друг Завадского лейтенант Гончаренко. Он погиб в том бою…

Спрашиваю:

— Он тоже был тамбовчанином?

— Нет, моих земляков, к сожалению, у нас было мало, ибо наш корпус формировался на Урале. Но несколько имён я помню. Мотострелковой бригадой командовал полковник Ефимов, уроженец города Кирсанова, начальником боепитания нашей 63-й танковой бригады был капитан Иванков из Тамбова, из Котовска воевал у нас военный фельдшер Руденко… Сейчас они все живы, но живут в разных местах, встречаться нам приходится в Москве, на Урале…

На таких встречах фронтовики-однополчане вспоминают, конечно же, и самые тяжёлые бои. Одним из самых кровопролитных был — бой на Курской дуге 23 июля 1943 года. Наши атаковали хорошо укреплённую немцами деревню. На глазах Александра был подбит танк его друга — лейтенанта Павла Бучковского. Фашисты хотели взять танкистов в плен, но наши ребята предпочли сгореть в танке, сражаясь до последнего снаряда и патрона, чем сдаться в плен.

И самому А. Завадскому не раз приходилось испытывать смертельную опасность. Как же без этого на фронте! Как у кавалеристов погибают лошади, так и у танкистов «гибнут» их машины. Он за войну сменил четыре танка. Три раза его ранило. Особенно тяжелый случай был на той же Курской дуге. Его танк подорвался на фашистском фугасе. Три его товарища из экипажа погибли. Он же чудом остался жив: автоматчики из сопровождения, зная, что машина может в любую секунду взорваться, вытащили его…

— Александр Юрьевич, — задаю невольно вопрос, — потеряв второй, третий танк, не усомнились ли вы в силе и мощи своего бронированного «коня»?

— Даже и сейчас не создано такой военной техники, которую нельзя было бы уничтожить. Наша же «тридцатьчетвёрка» в годы Второй мировой войны была самой совершенной машиной. Помню, за Вислой впервые столкнулись с «тиграми», мощными, сверхтяжёлыми фашистскими танками. И что же? В этом бою мы уничтожили десятки хвалёных — «королевских тигров».

Довелось Александру Юрьевичу видеть однажды и танковый таран. Было это в феврале сорок пятого. Брали наши сильно укреплённую деревню на Одере. На краю её стоял «тигр». Он выстрелил и поджёг одну «тридцатьчетвёрку». Экипаж, если танк оказался в безнадёжном положении, имеет право открыть люки и выбраться. Этот же экипаж остался в танке, машина устремилась на «тигра», таранила, развернула его боком и вывела полностью из строя. Наша «тридцатьчетвёрка» все могла!

Многие годы Александр Юрьевич Завадский после войны отдал школе, работал директором тамбовской средней школы № 21. Конечно же, в этой школе военно-патриотическому воспитанию отводилось немало времени и внимания. Недаром многие выпускники 21-й поступали в военные училища, становились профессиональными защитниками Родины. Особенно директора и бывшего командира «тридцатьчетвёрки» радовало, когда его подопечные выбирали армейскую профессию танкиста.

И он всегда желал им при встречах побед в боях — только учебных…

В дни боёв умножали мы славу

Николай Георгиевич Мамонтов — коренной тамбовчанин. В юности работал учителем, агрономом, возглавлял Ржаксинский райком комсомола, заведовал перед войной отделом крестьянской молодёжи обкома ВЛКСМ. В 1960-е годы Н. Г. Мамонтов был членом областного народного суда, потом членом коллегии адвокатов. А потом, будучи уже на пенсии, он продолжает трудовую деятельность юрисконсультом в объединении «Овощепром».

Но был в судьбе Николая Георгиевича период в целых двадцать лет, когда он жил вдали от Тамбовщины и носил военную форму. Вот об этом отрезке жизненной биографии мы и беседовали в канун Дня Победы с ветераном войны и труда Н. Г. Мамонтовым.

— В апреле 41-го года, когда я работал в обкоме комсомола, меня направили на очередные военные сборы в город Пушкин, что находится под Ленинградом. Там меня и застала война. Вначале нас, курсантов сбора, перебросили на границу с Финляндией, где мы и приняли свой первый бой 28 июня 41-го года. Силы врага превосходили в те дни наши силы, и пришлось отступать. Подчеркну, что отходили мы, если можно так выразиться, с достоинством: фашистам буквально за каждой метр советской земли приходилось платить большой кровью. Так, с тяжёлыми боями мы отошли до Ленинграда и под его стенами встали насмерть.

— Да, все девятьсот дней и ночей блокады я участвовал в защите Ленинграда. Сначала был заместителем политрука роты, а потом меня назначили комиссаром противотанковой батареи. Фашисты рвались к городу Ленина, их танковые атаки были мощными, но сквозь артиллерийский заслон наших войск им, как известно прорваться не удалось.

— Мы получали паёк в 250 граммов хлеба и, в сущности, больше ничего. Витаминами нас «снабжала» сосновая хвоя, из которой мы готовили настойку. Мы сами её варили и пили целыми кружками. Хвойный «чай» не только оберегал нас от цинги, но и как бы заглушал чувство голода.

— Было несколько пустячных, я их и за ранения не считаю. Зато контужен был трижды и особенно тяжело — во второй раз. Был без сознания ровно сутки и очнулся уже в госпитале, А случилось это так. Наш дивизион стоял под Пулковскими высотами. Я находился в землянке командира дивизиона, где несколько человек, в том числе и представители штаба армии, разрабатывали план операции. Все мы сгрудились вокруг стола с картой, когда в противоположный угол землянки ударил снаряд. На нас посыпались брёвна наката… И больше ничего не помню. Уже потом, в госпитале, узнал, что из всех, кто находился в блиндаже, только трое отделались контузиями, а остальных убило наповал.

— Ещё бы! Десятки, сотни раз… В каждом бою. Особенно памятен такой эпизод. Это было в первые дни войны, под Выборгом, Наш батальон контратаковал и выбил фашистов с занимаемой высоты. Мы удерживали её несколько суток. Враг нас окружил. Ряды батальона таяли. Погиб комбат, а замполит батальона был тяжело ранен. Решили вынести его из окружения. Ночью с одним бойцом мы волоком на плащ-палатке вытаскивали замполита. Откровенно говоря, надежды на успех было мало, и, естественно, в голове вертелись мысли о неизбежной смерти. Однако каким-то чудом мы проскользнули полосу окружения, и немцы нас не заметили. Правда, и ночь, помню, была непроглядная. Отлежались до утра в болоте, а утром заметили на дороге нашу полуторку. Замполита мы спасли, а сами уже ночью, опять рискуя жизнью, пробрались к оставшимся товарищам и потом ещё двое суток сражались, пока не подоспело подкрепление.

— Нет, мой фронтовой путь закончился раньше, в декабре 1944 года. Я уже был в звании капитана, и политуправление Ленинградского фронта решило направить меня на учёбу в военную академию. Вот так и получилось, что я после войны ещё более пятнадцати лет не снимал военную форму.

— 9-е мая 1945 года — незабываемый день для всех фронтовиков, всех советских людей. Мне, можно сказать, повезло: я находился в самом сердце праздника на Красной площади в Москве. Мы, слушатели военной академии, потом участвовали в параде Победы.

Фронтовые километры

Как-то один из соседей с шутливой интонацией сказал Н. Пекшеву:

— Слушай, видел на днях я хронику перед кино. Там парад на Красной площади предвоенный показывали. Один мотоциклист уж больно на тебя похож. Может, и правда ты?

— Может, и я, — серьёзно ответил Николай Васильевич. — В том параде участвовал…

Потом он сам посмотрел этот киножурнал, увидел себя, молодого, счастливого, на неуклюжем с точки зрения сегодняшнего дня, но мощном мотоцикле АМ-600. Смотрел на экран и вспоминал…

Вообще-то Н. Пекшеву посчастливилось стать участником двух военных парадов на главной площади страны. 7 ноября 1939 года он представлял с товарищами необычный род войск — мотоциклистов-пулеметчиков, а 1 мая 1946 года провёз по Красной площади на своей машине воинов-десантников, — таких же, как и он, вчерашних фронтовиков. Между этими двумя парадами вместились для Н. Пекшева две войны.

Его призвали в армию в сентябре 1939-го. Вторая мировая уже занялась заревом над Европой, от тихой Тамбовщины она была ещё так далека, что Николай уверенно обещал родным: два года отслужу и вернусь. А пришлось носить военную форму почти семь лет.

Парень из тамбовского села попал в часть, где формировали отдельный мотобатальон и начали готовить его личный состав к ноябрьскому параду. Дело было новое. Времени мало. Тренировались, практиковались и репетировали мотоциклисты с утра до вечера, внимание на дожди и всё усиливающийся холод старались не обращать…

Парад прошёл без сучка, без задоринки.

— Николай Васильевич, — спрашиваю, — не каждый видел этот парад наяву или кинохронику о нём. Как же выглядел мотоциклист-пулеметчик Красной Армии?

— Необычно. Мотоцикл был двухколёсный, тяжёлый, без коляски. Пулемёт крепился на руле. Гашетка, мы называли её «монеткой», была выведена на руль, под правую руку. Так что в боевой обстановке я мог ехать и одновременно стрелять. Зрелище довольно грозное…

Вскоре началась война с белофиннами, и мотоциклисты, которых из Москвы сразу перебросили на Север, на деле доказали, чего они стоят. Сам Пекшев попал во взвод разведки и регулировки. В его задачу входило: ехать впереди колонны автомобилей или танков и предупреждать внезапность столкновения с противником.

Забегая вперед, надо сказать, что Николаю Васильевичу, как говорится, везло и на финской войне, и потом, в пекле Великой Отечественной — ни разу даже не был ранен. Бывало, буквально в сантиметрах от него пролетала свинцовая смерть. Вот и тогда, на холодных дорогах Финляндии, смерть подстерегала Пекшева в каждом марш-броске, в каждой операции. Белофинские снайперы («кукушки», как называли их наши солдаты) не раз выцеливали с придорожных деревьев мотоциклиста-разведчика, но их пули, по счастью, летели мимо. Правда, раз, Пекшев упал с мотоцикла и выбил себе плечо…

Уже потом, после мая 45-го, в воспоминаниях фронтовика опасности финской кампании невольно потускнеют перед ужасами, сквозь которые прошёл солдат на фронтах Великой Отечественной.

Кавказ. Тбилиси. 41-й год. Механик взвода автороты Николай Пекшев (здесь он сменил мотоцикл на грузовик), загорая в редкие свободные минуты под южным благодатным солнцем, в мечтах был уже дома. Ещё несколько месяцев и — в дорогу. В субботу 21 июня поступил приказ от командира автороты до утра всю технику взвода тщательно осмотреть, привести в полную готовность. Механик с водителями засучили рукава гимнастёрок. Лишь только забрезжил на востоке светлый клинышек нового, с прекрасной погодой, дня, как бойцы закончили дела.

— Молодец, Пекшев! — похвалил командир и в шутку или всерьёз добавил: — Придётся тебя досрочно домой отпускать…

Через час началась война.

И понеслись под колёса его машины фронтовые тракты, шоссейки и просёлки. Это именно о таких, как Пекшев, появилась потом песня: «Эх, путь-дорожка фронтовая, не страшна нам бомбёжка любая!..» Приходилось ему сидеть за баранками американских «фордов» и «интеров», наших «полуторок» и трофейных немецких машин.

Возил в кузове бомбы и мины, снаряды и патроны, продовольствие и медикаменты, раненых наших солдат и пленных фрицев. А в кабине иногда подвозил Николай Пекшев удивительных людей. Однажды, например, это были артисты фронтовой концертной бригады, и среди них тогда уже знаменитая Рина Зелёная. Другой раз подбросил до передовой маршала, у которого личную машину повредило осколком.

Можно представить только, что видел и испытал фронтовой шофёр Пекшев во время сотен и тысяч рейсов по дорогам войны. Сколько артобстрелов и бомбёжек пережил, сколько мин объехал…

Цел и невредим остался солдат. Прошёл две войны рядовым. Делал честно и храбро, без показухи своё дело — добывал победу над ненавистным врагом. А когда с чувством исполненного долга сдал в мае 46-го боевой грузовик новобранцу и вернулся домой в родное село, то снова сел за баранку. И повёл машину по мирным дорогам.

Хрупкая женщина на жестокой войне

Постовой милиционер на станции метро «Бауманская» повелительно свистнул в свисток. Она, удивлённая, обернулась — кому это, ей, что ли?

— Ну-ка, пойдем со мной!

Строгий милиционер привёл её комнату дежурного:

— Полюбуйтесь, товарищ лейтенант, какая геройская девчонка — вся грудь в орденах! Где, взяла?..

И потом, когда недоразумение выяснилось, служители правопорядка не могли скрыть своего удивлённого восхищения: эта юная девушка, похожая скорее на девчонку-школьницу, за четыре года войны прошла от Москвы до Кёнигсберга, недавно вернулась в Москву с Дальнего Востока, где участвовала в разгроме милитаристской Японии. Девушка по праву прикрепила на кофточку орден Отечественной войны I степени, два ордена Красной Звезды, орден Славы III степени, медаль «За отвагу», другие медали. Это была, как узнали милиционеры, та самая героическая советская разведчица Марина Парфёнова, о которой они читали в газетах…

Ей невероятно трудно было в 1941 году убедить строгих военкоматовских офицеров, что она может стать бойцом, сможет выдержать тяготы и ужасы фронта. Марина закончила третий курс Московского механико-элеваторного техникума, когда началась война. Они всей учебной группой — а было их четыре девчонки и двадцать восемь ребят, всем по 17-18 лет — сразу пошли в военкомат: хотим в армию! Но там их вежливо завернули: надо будет — вызовем. А ждать терпения не было — фашисты вскоре уже начали бомбить Москву. Тогда Марина обратилась в свой райком комсомола: прошу зачислить в ряды защитников столицы. Так она стала бойцом сандружины — гасила «зажигалки», перевязывала раненых, а потом удалось прорваться непосредственно на фронт.

Фашистов она начала ненавидеть ещё до войны. Рядом с её домом в районе Белорусского вокзала находился интернат, где жили и учились испанские дети, спасённые от фашистов. Потрясали и ужасали их рассказы о зверствах фашистских выродков. Позже советские люди узнавали всё новые и новые подробности о победных кровавых маршах гитлеровцев по захваченным странам. Марина и её друзья знали, что война неизбежна, готовились к ней.

Её в то время все называли Малышкой, потому что ростом не вышла и одежду даже покупала в «Детском мире», но слабой и беззащитной она себя не считала: имела значки ГТО и «Ворошиловский стрелок», на «отлично» училась по начальной военной подготовке в техникуме. Кстати сказать, комплекс ГТО в то время очень серьёзный был: в него входило и плавание, и прыжки с парашютом, и кросс, и стрельба…

Марина начала воевать санинструктором, потом стала разведчицей, встретила День Победы в должности командира взвода отдельной дивизионной разведроты. Ей довелось участвовать в сотнях боевых операций, испытать бесчисленное множество раз смертельную опасность — её два раза считали погибшей и оформляли похоронки. Четыре раза она была ранена…

Принято считать, что женщины не переносят вида крови, не в состоянии терпеть острую физическую боль. Почему же во время войны этот «закон» на Марину не действовал? Как ей удавалось подавлять страх перед пулями, страх смерти?

Сама она объясняет так:

— Было очень страшно. Было очень больно, когда пуля или осколок впивались в тело. Но в горячке боя или в напряжённой обстановке рейда в тыл врага об этом как-то не думалось. Уже потом, в госпитале, когда операции, перевязки, пришлось испытать, казалось бы, невыносимую боль, но все же я стискивала зубы и старалась не кричать. Боль помогало преодолевать то, что будучи медсестрой, я успела уже насмотреться на такие страшные раны, почувствовать такую ужасную боль других людей, что своя боль казалась не такой большой, что ли, раны не такими страшными. Смерти я в общем-то не боялась. Я боялась попасть в плен. Помню, когда прочитала очерк Лидова «Таня» о Зое Космодемьянской, была потрясена её подвигом. И думала: будь я на её месте — выдержала бы? Мне самой приходилось немало видеть следов зверств фашистов — останки замученных наших солдат, женщин, стариков, детей…

Говорить и вспоминать об этом тяжело. Марину Васильевну до сих пор мучают ночные кошмары, снятся фронтовые эпизоды. Но она твёрдо убеждена, что помнить об этом и передавать память об этом новым поколениям они, участники войны, обязаны.

Иногда смотришь фильмы о войне, там вроде бы всё это есть: и смерть, и кровь, и взрывы, и чёрный дым над полем боя. Однако героиня (речь идёт о фильмах, где показывают женщин на войне) — с аккуратной причёской, в отглаженной форме, с подкрашенными глазами…

Спрашиваю:

— У Вас, Марина Васильевна, подобный «реализм» на экране не вызывает ли недоумение?

— Когда это смотрится чересчур неправдоподобно — конечно. А вообще: намерения у авторов таких фильмов, как правило, благие: показать, что женщина в любых условиях должна оставаться женщиной. Казалось бы, смерть кругом тебя, а красивой выглядеть хотелось. Помню, бойцы мои даже в шутку обижались на меня: бумаги на самокрутки не хватает, а я её на папильотки переводила. Бывало, накручу перед сном волосы, а ночью вдруг вспыхивает бой. Закроюсь косынкой наглухо, пригибаюсь от пуль, сама стреляю, а в голове одна мысль: вот убьют меня, потом увидят на голове накрутки — позор!

Марина Васильевна показывает мне фотографии военной поры. Она совсем юная, маленькая, тоненькая… А фронтовые разведчики, как известно, были воинами храбрыми, геройскими, в большинстве своём богатыри. Как же они подчинялись приказам юной девушки?

Оказывается, один раз в самом начале случился, так сказать, эксцесс: новый боец её взвода наотрез отказался воевать под её началом. Бросился к командиру роты: лучше под расстрел пойду, но бабе ни в жизнь подчиняться не буду! Оказывается, это оказался разжалованный лейтенант, лётчик. Но потом он служил отлично, дисциплину не нарушал — понял, что такие глупые амбиции на фронте ни к чему. В целом же, подчинённые всегда выказывали Марине уважение, старались чем могли облегчить для неё тяготы войны.

День Победы — одно из самых ярких воспоминаний фронтовиков. Майская ночь. Тишина вдруг взорвалась выстрелами. Марина вскочила, оделась, схватила автомат и — наружу из вагона, как ей представлялось, — в бой. Слышит: «Победа»! Побе-е-еда-а-а!..» И только тогда поняла, что они стоят на маленькой станции за Новосибирском по пути на Дальний Восток. Было смешение чувства необъятной радости от Победы и чувства вполне понятной горечи, что они едут, в сущности, на новую войну. Марина и её товарищи ещё не знали — останутся ли они живы…

Марина Васильевна осталась жива. После войны вышла замуж за кадрового офицера, родила троих сыновей, с 1973 года живёт в Тамбове…

И главным остаётся для неё праздник Победы, которую она добывала в дни своей хрупкой юности на жестокой тяжёлой войне.