Годы взросления

«Меня всегда волновала в прозе проблема фальши и искренности. Можно ли писать фальшь, будучи при этом совершенно искренним? Я убедился на собственном горьком опыте, что можно. Это происходит, когда настоящая боль подменяется переживанием, тоже в принципе настоящим, но касающимся одного тебя. Тогда в мелком, сиюминутном, мещанском тебе видится космос. Ведь это именно с тобой случилось, именно ты тут ударился лбом, пролил утоляющие слёзы. Думаешь, что сметаешь границы между собой и миром, сам чуть не становишься миром, а читателю читать — один стыд. Откровенничаешь, спускаешься в глубины подсознания, а читателя, быть может, тошнит. Вот такой “искренней” фальши мне и хочется избегнуть. Но как? От себя не уйдёшь. Мне кажется, писать надо о том, что тебя волнует всегда, сколько себя помнишь, о чём думаешь, сколько живёшь, на что не узнаешь ответа и вообще сомневаешься, есть ли он, ответ. Такие — на всю жизнь — проблемы у каждого есть. Чем больше их, тем лучше. Раз думаешь над ними неустанно, то и других равнодушными не оставишь. Об этом надо писать. По крайней мере будет знание предмета и сказано по-своему. Плохо, когда литература делает вид, что знает конечную истину, впадает в грех учительства. Литература — лишь средство приблизиться к истине…»

Это — мысли «позднего» Юрия Козлова, фрагмент его выступления в дискуссии на страницах «Литературной газеты» под названием «Проза молодых: новые имена — новые проблемы?» Я специально с них начал рассказ о творчестве этого прозаика, дабы смысл данных рассуждений бросал отсвет на все последующие страницы статьи, помнился читателем.

ДЕТСТВО

Литературная «карьера» Юрия Козлова для нашего времени, надо сказать, нетипична. Из его произведений (а в них немало героев, занимающихся литературным творчеством) можно предположить, что бессонными ночами и в немалых творческих муках рождались на свет первые его вещи и не так уж сразу  пробивались они на страницы журналов, в издательства.

Однако со стороны этому писателю можно только позавидовать. Первый его рассказ опубликовали в журнале «Пионер», когда Юрию Козлову было двадцать и он был ещё студентом. В двадцать пять (!) лет у него выходит в издательстве «Молодая гвардия» первый роман «Изобретение велосипеда». Ещё через пять лет, в 1984 году, то же молодёжное издательство и вновь стотысячным тиражом выпускает сборник рассказов и повестей Ю. Козлова «Воздушный замок». И вот только что «взрослое» издательство «Советский писатель» представило, как принято говорить, на суд читателей его новый роман «Наши годы».

Таким образам, к тридцати с небольшим годам у прозаика Ю. Козлова уже накопилось достаточное количество им созданного и нами, читателями, прочитанного, чтобы попытаться создать штрихи к его литературному портрету. Вот ловлю себя на том, что меня удивляет молодость автора трёх книг. Согласитесь, привычнее в наше время, когда первый роман выходит не у двадцатипятилетних авторов, а, скажем, у тридцатипятилетних и даже сорокалетних. Сколько полемических копий ломается сейчас в спорах на страницах газет и журналов по теме, как же нам омолодить текущую литературу, как избавиться от бюрократического болота в издательском деле, как перестать, наконец, бить по головам высунувшихся из серой толпы молодых одарённых литераторов.

Положение сложилось фантастическое: при дефиците бумаги у нас в стране издаются сотни тонн «художественной» макулатуры, в то время, как талантливые рукописи молодых авторов годами не могут встретиться с читателями — до тех пор, пока не обратит на них внимание какой-нибудь литератор «с именем». Ведутся споры, вносятся предложения (вплоть до такого, чтобы дать возможность любому желающему за свой счёт издаться хотя бы небольшим тиражом. То-то начитаемся мы тогда и талантливых, и смелых, и, конечно же, странных романов и повестей!), а пока улита едет и когда-то ещё будет…

Казалось бы, пример Юрия Козлова опровергает эти рассуждения, а если и подтверждает, то сугубо в виде исключения. Отнюдь нет. Ю. Козлову просто в какой-то мере повезло в том смысле, что он в самом начале своего литературного пути попал в среду и обстановку, создающие наиблагоприятнейшие возможности для литературного дебюта. Он избрал профессию журналиста, что типично для современных писательских биографий, и к тому же ему посчастливилось с первых же шагов работать в «Пионере», «Юности», «Огоньке» — периодических изданиях, широко публикующих прозу. Но, разумеется, не каждый из сотрудников многочисленных журналов становится литератором. И не каждый сын писателя сам начинает писать книги (отец Ю. Козлова — известный ленинградский прозаик Вильям Козлов). Необходимы ещё и способности.

Сразу можно сказать, что способности у него были и есть, судьба, как уже говорилось, ему благоприятствовала, и вот Ю. Козлов получил счастливую и ответственную возможность, сам ещё будучи молодым, «глаголом жечь сердца людей», учить их (на Руси писатели всегда были учители), вести диалог с тысячами читателей. Страшно представить!

Начал он с традиционной неумирающей глобальной темы — темы любви. И, вот странно, в своих ранних рассказах, если судить по «Светильнику» и «Свидетельству о расторжении брака», помещённых затем во втором его сборнике, Ю. Козлов выглядит более старшим и умудрённым жизнью человеком и писателем, чем в романе «Изобретение велосипеда».

Впечатление этот роман производит странное, неоднозначное. В своё время, а вышел он в 1979 году, я его просмотрел, отложил и забыл. Во-первых, адресован он явно сверстникам героев — старшеклассникам, читателям, моложе меня на десяток лет, а во-вторых, роман, как мне показалось, ничем особым не выделялся из потока вещей о школе, которых довелось прочитать за последние годы десятки.

И вот сейчас, собравшись перечитать «Изобретение велосипеда», я вдруг обнаружил, что это произведение Ю. Козлова читалось и читается. В нескольких библиотеках экземпляры романа оказались на руках, а тот, который отыскать всё же удалось, явно демонстрировал своим внешним видом, что прошёл за восемь лет через многие руки, и на контрольном листке, уже, вероятно, не первом, стояли двадцать восемь росписей. Итак, юные читатели (а роман обнаружился именно в юношеской библиотеке), увидев аннотацию, где сказано: «В романе “Изобретение велосипеда” молодой писатель Юрий Козлов рассказывает о десятиклассниках одной из ленинградских школ…», — спешили взять книгу. И они находили в романе то, что хотели найти — увлекательный рассказ, интересных для себя героев, свободный раскованный стиль повествования, душу автора, почти сверстника, близкую их собственной душе. Понятно, что речь сейчас идёт о тех ребятах, кому роман «Изобретение велосипеда» понравился.

Вещь эта читается легко. Юрий Козлов избрал здесь один из самых простых приёмов рассказа — вездесущий автор знает все мысли, чувства и внутреннюю сущность практически всех своих героев. Повествование ведётся то об одном персонаже, то о другом, то о третьем, и, соответственно, читатель на мир смотрит глазами каждого из действующих лиц поочерёдно. Таким образом, самого главного героя в романе как бы нет, главный герой — это всё поколение шестнадцатилетних, оканчивающих школу в 1969 году. Правда, всё же чуть больше авторского внимания и симпатий, как можно с первых страниц заметить, отдано десятикласснику Гектору Садофьеву.

Кстати, — об именах. Чтобы действующие лица не слились в одно и чтобы они сразу запоминались читателю, писатель прибег к простому средству. Что и говорить, нестандартные имена и фамилии носят многие герои «Изобретения велосипеда». Уже упоминаемый Гектор Садофьев, его одноклассники Костя Благовещенский и Инна Леннер, студент консерватории Юрка Тельманов и студентка института имени Репина Алина Дивина, классная руководительница десятого «Б» Сусанна Андреевна Ельчинская, редактор областной молодёжной газеты Валериан Лунин, инструктор райкома комсомола Толик Ифигенин… Даже в какой-нибудь документальной повести подобная насыщенность экзотическими книжными именами показалась бы нарочитой.

Впрочем, Юрий Козлов впоследствии к такому приёму больше почти прибегать не будет, а пока в первой своей вещи молодому автору хочется поразить читателя всем, чем можно, в том числе и внешними эффектами. Да и что говорить: я, например, перечитывая сейчас «Изобретение велосипеда» и на первых же страницах натолкнувшись на имя Гектора Садофьева, сразу же вспомнил, что читал этот роман.

Читал:

«В тот год в Ленинграде считались модными прямые синие джинсы, цветастые рубашки “батники” с одинокой никчёмной пуговицей на воротнике, светлые замшевые ботинки и тёмные очки “поларойд”…

В тот год группа “Битлс” выпустила свою предпоследнюю пластинку “Эбби-роуд”…»

Даны конкретные приметы времени и места действия — Ленинград 1969 года. Это, конечно, накладывает определённый отпечаток на повествование. Как играет свою роль и то, что в центре романа — десятиклассники спецшколы с преподаванием ряда предметов на английском языке. Видимо, я поспешил, сказав, что «Изобретение велосипеда» — это попытка автора создать портрет поколения. Всё же точнее будет сказать, что это попытка создать портрет определённой группы из этого поколения, но которая, конечно же, несёт в себе приметы всего поколения в целом.

Лично я по возрасту — одногодок героев романа и, соответственно, самого Юрия Козлова. Но родиться и взрослеть мне довелось в сибирском селе, учиться — в обыкновенной школе без всяких английских или немецких уклонов. Поэтому неудивительно, что не все мечты и устремления того же Гектора Садофьева близки и созвучны мне, не все его поступки вызывают у меня такое же умиление, какое вызывают они у автора. Иногда герои «Изобретения велосипеда» решают свои проблемы, а мне кажется — с жиру бесятся. Неприятие может вызвать и их чересчур повышенное самомнение и презрительное отношение к «простым смертным».

«Гектор отправился бродить по пароходу, натыкаясь иногда на грубых матросов в грязных куртках», — прочитаешь такое и вполне можешь подумать, что время действия — прошлый век, а Гектор не советский десятиклассник, а какой-нибудь юный граф из Петербурга.

Забегая вперёд, скажу, что в творчестве Юрия Козлова вообще характерен подобный взгляд на мир. Его герои, в большинстве своём дети писателей и архитекторов, живущие в Москве или Ленинграде, сами потом становящиеся писателями или архитекторами, довольно высоко мнят о себе, спокойно и естественно усваивают с младых ногтей элитарное мышление. И это, на мой взгляд, однообразие в выборе героев здорово мешает Юрию Козлову. (Впрочем, не только ему, но и многим другим молодым писателям.)

Однако, вернёмся к роману «Изобретение велосипеда». Правильно сказано в аннотации:

«Эта книга о поисках своего места в жизни, определении призвания, об отношении к комсомольским обязанностям, о том, как понимается чувство долга, о первой любви — короче, обо всём том, с чем сталкивается начинающий осознавать себя личностью школьник, подросток…»

Всё это есть в романе, но из всех перечисленных тем главенствует одна — тема первой любви.

Вот опять такая интересная чисто техническая деталь: в экземпляре романа из библиотеки, который сейчас передо мной, какой-то пристрастный читатель (или — читательница?) подчеркнул красным фломастером все строки, связанные с темой любви, взаимоотношениями полов, и в результате получилась, прошу прощения за каламбур, — красная книга. В этом плане особенно характерен среди героев романа «первый среди равных» Гектор Садофьев. На его примере наиболее наглядно и можно увидеть, в чём же по мнению этих шестнадцатилетних ребят есть смысл и сущность жизни, к чему надо стремиться в ранней юности.

«За десять лет в школе Гектор много раз влюблялся в девочек-одноклассниц. Периоды нежной влюблённости и тоски чередовались у него с периодами ровной доброжелательности ко всем девочкам класса…»

И вот родители Гектора уехали в Ригу к знакомым, оставив сына одного.

«Ему и раньше случалось оставаться одному, но тогда дело ограничивалось танцами до упаду, музыкой на полную мощность, робкими поцелуями в прихожей…»

На этот же раз Гектор решил использовать свободу и пустую квартиру по-серьёзному.

«Новую знакомую Гектора звали Оля. Он познакомился с ней две недели назад в центре… Была Оля по крайней мере лет на пять старше Гектора…»

Он настойчиво приглашает Олю к себе «на первое мая»

«— Первого мая… — вздохнула Оля. — До первого мая ещё надо дожить… Но я тебе позвоню…

— Пока! — Гектор повернулся и, задевая танцующих, пошёл к выходу.

На улице было необыкновенно тепло, звёзды мерцали, но Гектор почему-то дрожал…»

На этот раз герой дрожал напрасно — Оля не пришла, а потом он и сам не захотел продолжать с ней знакомство. Жизнь стремительно несётся дальше, и каждая встречная девушка кажется Гектору желанной.

Будет у него роман с одноклассницей Инной Леннер, где его любят, а он не совсем. Будет страстная история с Алиной Дивиной, которая опять-таки лет на шесть-семь его старше, и где он будет пылать чувством, а она не совсем. И главное во всех эпизодах то, что называется в аннотации «любовью», а точнее будет назвать чувственностью, физическим влечением или образно-метким словосочетанием — сексуальной озабоченностью. Причём это относится не только к юным героям романа, но и к более старшим.

Вот отец Гектора, писатель Александр Петрович Садофьев, на комсомольском собрании в классе сына сел рядом с учительницей Аллой Степановной.

«От Аллы Степановны пахло духами, пудрой, лаком для волос, немножко табаком, выглядела она очень хорошо — румяная, с распущенными каштановыми волосами, было в её облике нечто легкомысленно-опереточное, не увязывающееся со стандартным представлением об учительнице…»

Чуть погодя Александр Петрович «вдруг почувствовал, что краснеет. Всё это были милые, но давно забытые эмоции. Александр Петрович удивился…»

Потом он удивляться перестанет, а попробует, так сказать, поближе познакомиться с учительницей своего сына, тем более, что с женой в последнее время как-то всё не так у Александра Петровича…

Свои, но похожие и мимолётные страсти разгораются в райкоме комсомола, где работает инструктором один из главных героев романа Толик Ифигенин. А там есть Лидинька, машинистка:

«(Она) строила из себя бесконечно преданного друга. Когда Толик просил её что-нибудь отпечатать, она подходила к столу, наклонялась, якобы рассматривая бумаги, слегка касалась Толика грудью. Духами, лосьонами, кремами, пудрой пахло от Лидиньки…»

Этот повторяющийся обонятельный приём словно подчёркивает уровень чувств. Невольно обратишь внимание на такую деталь, что Гектор, вспоминая картины, которые открывались раньше из окон класса, когда перед школой находилась фуражная контора, особенно выделяет следующее: «Лошади стояли в очереди, нюхали друг другу хвосты…»

Любовные страсти, томления крещендо возрастают к финалу романа. Гектор станет, наконец, мужчиной, но Инну Леннер, которая ему в этом помогла, всё же полюбить не сможет, ибо безумно влюблён в Алину Дивину, помчится за нею на берег моря под Керчь, забыв о вступительных экзаменах в институт, в Ялте опять встретит Олю (ту, которая на пять лет старше его), побежит с ней в закрывающийся магазин за шампанским, у Оли будет на бегу расстёгиваться юбка, но ничего, впрочем, серьёзного не произойдёт, Гектор всё же стремится дальше, в Керчь, к Алине…

А Алина находится в археологической экспедиции, где кроме неё работают «загорелый парень с бородкой и две девицы в тренировочных штанах и лифчиках», повариха, «приземистая, широкобёдрая», но главное:

«Алёша Григорьев — двадцатипятилетний атлет, аспирант, без пяти минут кандидат наук, сероглазый красавец с усами…

…Когда Алёша — загорелый акробат, впервые попытался обнять Алину в уединённом месте, она обещающе задрожала и сказала срывающимся голосом: “Послушай, друг, я не хочу, чтобы из-за меня ссорились повариха и руководительница… Ступай к ним”…»

Алёша действительно до этого «залазил» уже в палатки, где жили другие участницы экспедиции. Алёша ещё более сексуально озабочен, чем юный Гектор. Немудрено, что в конце концов:

«…Алёша кинулся на Алину, когда она заканчивала лепить из синей глины его фигуру. Глаза у неё вдруг сделались необыкновенно большими, но Алёша сразу понял — кричать она не будет, гордая… Он шептал ей, что женится на ней, что любит её, что не может жить без неё, Алина молча отбивалась, кусала его плечи, била свободной рукой по лицу… Алёша умышленно затягивал борьбу, ожидая, пока Алина добровольно перестанет сопротивляться. Алина сопротивлялась…»

Тут сцена прерывается и идёт ретроспектива. Из неё мы узнаём, что нахал Алёша Алине нравится.

«…внутренне Алина почти соглашалась, что “пора”, но когда это случилось, когда Алёша грубо повалил её на песок — всё в ней воспротивилось… Она сопротивлялась, как могла… А Алёша играл с ней, как кошка с мышкой. И вот, когда сил не осталось совсем, когда шорты треснули и поползли, когда загорелое, пахнущее потом плечо Алёши Григорьева упёрлось ей в подбородок, Алина решила закричать. Она глубоко вздохнула, но крикнуть не успела. Алёша как-то неожиданно дёрнулся, голова его мягко и доверчиво легла Алине на грудь. Алина спихнула с себя Алёшу и встала. Перед ней стоял Гектор. Алина одной рукой закрыла грудь, другой подтянула шорты…»

Я специально так подробно лишь с небольшими сокращениями выписал эту сцену, ибо она — кульминационная в романе. Потом, правда, ещё будут моменты, когда уже Гектор начнёт добиваться Алины, а она ему будет ласково говорить:

«— Ты хочешь, чтобы я тебе уступила? Ну, ладно, ладно, пожалуйста… — И Гектор дрожал, неловко обнимал Алину, но как только взгляды их встречались, Гектор опускал руки…»

Увы, не видел Гектор страсти в глазах Алины. Но обнимать её периодически продолжал и потом, до самого часа разлуки…

Почему же в «Изобретении велосипеда» так много места и внимания уделено чувственной стороне жизни? Здесь я привёл лишь малую толику всех эпизодов и фраз, выделенных неким читателем красным цветом. Весь роман буквально пропитан, как любят говорить нынешние критики, «оживляжем». Даже сравнения проскальзывают какие-то необычные и сексонаправленные: «чайки, словно выстиранные белые трусики, висели на невидимых верёвках»; «берёзы, как волейболистки в белых трусиках…»; а чего стоит мимолётное упоминание о том, что «почётное место на полке Гектора занимала книга “Сексопатология женщины”»…

Всё так. Всем нам в ранней-ранней юности снятся странные жаркие сны, все мы краснеем и дрожим от первых поцелуев, все мечтаем о полной взаимности с любимым человеком… Но ведь не до такой же степени! В романе «Изобретение велосипеда» получилось так, что ничего важнее на свете для ребят (да и для взрослых) нет и быть не может, чем взаимоотношения полов, чувственная сторона жизни. Впору Фрейда вспомнить! И хотя роман создан в подчёркнуто романтической манере, в русле молодёжной прозы, где, как известно, пылкие чувства доминируют, но оживляж в нём чересчур уж выплёскивается через край.

И это, как ни странно, нельзя назвать промахом автора. Если вина Юрия Козлова в этом и есть, то только та, что в момент написания романа он был очень молод и из-за отсутствия опыта не нашёл другого способа вытянуть роман, как только лишь добавив в него приправы. Ведь если сократить до разумных пределов в «Изобретении велосипеда» бóльшую часть подчёркнутых красным фломастером мест, то произведение станет вялым, пресным, герои его будут вызывать лишь недоумение своим ничегонеделаньем, тот же Гектор из этакого романтического мушкетёра, каким представляется себе, да и юному читателю, превратится, скорей всего, в комплексующего подростка с непонятно почему завышенным самомнением.

Ну, а как ещё мог поступить начинающий романист? В 1970-е годы он пишет роман о людях 1970-х годов. То есть, о тех людях, которые одно время уверились, что через два десятка лет будут они жить при коммунизме. Юрий Козлов писал поколение, которое взрослело в странной атмосфере всё большего и всё более масштабного расхождения между словом и делом. Чем мог писатель заполнить жизнь своих юных героев и жизнь их окружающую, какими проблемами, если подросткового алкоголизма тогда якобы не было (хотя вино продавали с восьми часов утра на каждом шагу и пили даже на школьных выпускных вечерах, что в романе зафиксировано), наркомании не было, панков, фанатов и «металлистов» тем более, если комсомол у нас тогда был крепким, сплочённым, боевым и прекрасным…

Нет, Юрий Козлов в меру сил попытался трезво осмыслить тогдашнюю действительность. Не совсем, к примеру, положительным выглядит в романе инструктор райкома комсомола Толик Ифигенин, демагог по натуре, но он не торжествует, он сурово наказан автором через несчастную любовь. Одним словом, мне кажется, Юрий Козлов, приступая к своему первому роману и создавая его, скоро понял, что герои его, увы, не тянут на героев, их идеалы и цели, понятия о существующем порядке вещей слишком расплывчаты. Можно было бы, как, например, в известном фильме «Доживём до понедельника», который рассказывает о том же поколении старшеклассников, что и «Изобретение велосипеда», во главу угла содержания поставить взаимоотношения учеников с учителями, школьную дружбу, детское одиночество (неисчерпаемые темы!), Юрий же Козлов решил, как мне кажется, пойти по более лёгкому пути: тот вакуум, который он видел в прототипах своих героев, в их жизни, он заполнил, попросту говоря, сексуальной озабоченностью и этим сделал их, как ни странно это звучит, в какой-то мере достоверными, живыми. По крайней мере, читателю всё время напоминается, что в жилах Гектора Садофьева, Инны Леннер, Алины Дивиной и всех других юных и молодых героев «Изобретения велосипеда» пульсирует горячая живая кровь, что в этих героях клокочут свойственные юности эмоции и силы, которые требуют хоть какого-нибудь выхода…

Юрий Козлов, судя по всему, поторопился написать свой первый роман. И возраст, и время несколько мешали ему. Что касается возраста и литературного опыта, то они, видимо, повинны и в тех технических промахах, которые встречаются в романе. Например, школа, где учатся герои «Изобретения велосипеда», по ходу действия из трёхэтажной вдруг превращается в четырёхэтажную. Или, к примеру, вот такая натяжка: мама семнадцатилетней Инны Леннер только что узнаёт о том, что её дочка-школьница потеряла невинность:

« — Я так и знала, — вздохнула мать. — Надеюсь… Ты мне расскажешь?

Мать печально смотрела в окно на белую ночь и на голубой полумесяц, повисший между ветками сосны. Что за качели устроил себе шалун полумесяц!..»

Самый подходящий момент для матери заниматься подобными творчески изысканными наблюдениями!..

В последующих вещах Ю. Козлова подобных натяжек будет всё меньше. Идёт творческий рост, творческое взросление.

ОТРОЧЕСТВО

Итак, герои Юрия Козлова, попробовав изобрести велосипед, перешли к строительству воздушного замка. Именно так называются следующая книга писателя — «Воздушный замок» — и заглавная повесть в этом сборнике.

Почти все герои новых произведений прозаика по возрасту остались прежними, старшеклассниками, а иные взяты в ещё более отроческом возрасте, но повзрослел на несколько лет сам автор, и можно заметить совершенно невооружённым взглядом, что это сказалось на его героях — они стали внутренне старше, серьёзнее, интереснее. Сам Ю. Козлов в авторском предисловии к «Воздушному замку» подчёркивает глобальность темы, которую он взялся исследовать художественными методами в новых своих вещах:

«Характер человека есть следствие развития тех или иных душевных качеств, закладываются его основы в детстве и отрочестве. Вот почему до наших дней писатели всех времён и народов не устают разгадывать загадки “пустыни отрочества”. Тема эта поистине неисчерпаема…»

В этом плане особенно интересна маленькая повесть «Ледниковый период». Если в «Изобретении велосипеда» часто упоминается имя Ф. М. Достоевского и его творчество (и нередко — всуе), то здесь, если можно так выразиться, Достоевский как бы присутствует в самой сути произведения. Сложнейшую задачу поставил перед собою Ю. Козлов — проверить на детских характерах известные постулаты из творчества Фёдора Михайловича типа: «Человек — деспот от природы и любит быть мучителем» («Игрок»). Или: «Тирания есть привычка, обращающаяся в потребность» («Дядюшкин сон»). Да и М. Ю. Лермонтова можно вспомнить: «Из двух друзей всегда один раб другого, хотя часто ни один из них в этом себе не признаётся», — известное Печоринское утверждение.

«И незаметно приходила мысль, что самые утончённые, жестокие мучения доставляют именно те, кому никогда ничего плохого не делаешь. Один мучает, другой терпит, местами им не поменяться!..»

Это — уже из «Ледникового периода», повести о детской дружбе.

Их три — подружки-одноклассницы: Маша, Рыба и Юлия-Бикулина. Притом живут они в одном дворе, так что, в сущности, неразлучны. Повествование ведётся в третьем лице, но так, что воспринимаем мы все происходящие события через «я» Маши Петровой, поэтому, как ни странно, она получилась бледнее всех. Нет, как раз наиболее полно процесс внутреннего перехода от детства к отрочеству, процесс психологической перестройки личности мы видим в образе Маши, но внешние портреты более сочны и рельефны в образах Рыбы — Наташи Рыбиной, и Юлии-Бикулины — особенно последней.

Бикулина — лидер не в силу своих каких-то особо выдающихся природных данных, ибо ни красотой, ни талантами, в отличие, скажем, от художницы и красавицы Рыбы, не обладает. Она стала лидером в своей небольшой компании только лишь потому, что это позволили и помогли ей сделать сами же подружки её, с радостью, готовностью и безропотно подчинившиеся деспотичной Бикулине во всём.

В общем-то, сама по себе Юлия-Бикулина совсем даже неплохая девчонка, но избалованность (дома ей дозволялось всё и вся) и комплекс неполноценности вылепили из неё деспотическую тиранку, жаждущую безграничной власти хотя бы над подружками-рабынями.

Повесть «Ледниковый период», конечно же, о детской дружбе, о том, как Маша (об этом пишет в послесловии к сборнику Владимир Орлов) «начала понимать, что интересно-то ей интересно с Бикулиной, но что она находится в душевном плену у деспотичной и предприимчивой подруги, что она не самостоятельна, вторична и такой останется на всю жизнь, коли не вырвется из “ледникового” плена чужого диктата. И происходит освобождение из этого плена…» Но в произведении этом в какой-то мере можно увидеть и более глубинный, я бы даже сказал, философский смысл. Ю. Козловым прослежена сама механика возникновения деспотизма «ни на чём», буквально на пустом месте. Маша сравнивает душу Бикулины с миром, где холодное синее небо, а на горизонте белеют айсберги, а своё освобождение от её подавляющей власти сравнивает с таянием ледника. И вот невольно подумаешь, что «ледниковый период» может быть не только в дружбе девочек-школьниц, не только даже в жизни отдельных взрослых людей, но даже и судьбах целых поколений, когда деспотизм одних людей или даже одного человека держится лишь на безропотности и подчинённости других, всех…

Впрочем, не будем забираться в эмпиреи, а то сам автор повести может удивиться. Примемся лучше за «Воздушный замок». В своё время «Литературная газета» объявила конкурс на лучшую рецензию читателей. В качестве объектов для растерзания начинающим критикам было предложено несколько книг, в том числе и — «Воздушный замок». Конкурс этот быстро скомкался, но пару рецензий на сборник Ю. Козлова «Литературка» поместила. Автор одной из них резко отрицательно оценил творчество Ю. Козлова, назвав рецензию «Мнимые сложности». Одна из главных претензий, предъявляемая автору критиком сформулирована так: «Вообще, всё плохое выведено в повести с неподдельным пристрастием и большой доскональностью, о хорошем же герои “Воздушного замка” знают лишь понаслышке…»

Такой подход в самом своём принципе, мне кажется, неверен. Дело в том, что Юрий Козлов и ряд других молодых писателей (те же, упоминаемые в рецензии Ю. Вяземский, Л. Бежин) пытались нарисовать в своих первых книгах образ представителя той части современников, которая как раз и не видит идеала в окружающей жизни, разочарована во многом, воспитана в эгоизме, безответственности, инфантильности, духовном паразитизме.

Ведь Андрей Петров, главный герой повести «Воздушный замок», архитектор по профессии, принявшись итожить сорок лет жизни, сам приходит к неутешительному выводу, что ушли лучшие годы на возведение воздушного замка своей судьбы. В сущности, жизнь проходит зря. Понятия о добре и зле зыбки, расплывчаты, ещё не устоявшиеся.

«Андрей едва удержался от соблазна горько посожалеть, что что-то когда-то его согнуло, какая-то, скажем, сделка с совестью, трусливое примирение с действительностью, в результате чего на весь оставшийся век — конформизм, внутренний надлом, перерождение таланта. Но ничего этого не было: никакие привходящие обстоятельства не трансформировали его волю, всё в жизни Андрей делал сознательно, всегда поступал, как сам считал нужным…»

Вот опять автор и его герой, верно нащупав первопричины формирования характера, «привходящие обстоятельства», словно бы даже спешат от них отмахнуться, свернуть поскорее на другое направление поисков. Впрочем, опять же, время диктовало свои условия…

Андрей по натуре своей мечтатель, фантазёр (как и многие герои у Ю. Козлова). Притом мечтательство развилось в нём во многом под воздействием одиночества. Жизнь без матери (она погибла при бомбёжке в войну), вечно занятый отец (архитектор по профессии), отсутствие друзей.

«В школе от первого до последнего звонка жизнь вынужденная, необходимая, за стенами школы — на улице, в парке, а главным образом дома и на даче — начиналась жизнь истинная, в мечтаниях и одиночестве, среди воздушных замков и карточных домиков…»

Любил юный Андрей смотреть в ночное небо и ему казалось, что даже звёзды зажигались и гасли по его желанию. «От неба к книжкам метался Андрей, от книжек к небу. Так и текла его жизнь…» Опять, как видим, нечего делать, нет настоящей цели, нет, скажем так, желания трезво взглянуть на жизнь.

Но если Гектор Садофьев из «Изобретения велосипеда», не зная, для чего живёт и куда девать себя, делает стойку на каждую встречную гирлу, то новый герой Юрия Козлова уже проверяется на прочность настоящим чувством, проходит испытание любовью. В принципе можно сказать, что первая сильная любовь — самый серьёзный жизненный экзамен для подростка. Зачастую она кончается катастрофой — трагической, драматической или фарсовой, и прав совершенно Юрий Козлов, утверждая содержанием этой повести, что для человека первое чувство в начале жизни с возрастом становится жгучим воспоминанием — или светло-радостным или постыдно-горьким.

Андрей Петров, десятиклассник, полюбил, конечно же, красивейшую девушку земли — Анюту Захарову. Конечно же. Ибо всегда человек, которого мы любим, для нас несравним ни с кем. Ю. Козлов, подыгрывая своему юному герою, показывает красоту Анюты не только описывая внешность девочки, но и, воспользовавшись известным гомеровским приёмом, показывает воздействие её внешности на людей.

«Как она шла! Молодые отцы оставляли коляски, оглядывались, поправляя узкие селёдочные галстуки. Пенсионеры на скамейках прерывали шахматные партии, рукавами плащей смахивали на землю слонов и коней — оглядывались. Женщины оглядывались, сурово качали головами…»

Исподволь, мелкими штрихами намекает и намекает нам автор, что и сама Анюта, и чувство Андрея к ней — это опять всё тот же воздушный замок. Не исключено даже, что и вышеприведённая сценка — фикция. Это просто-напросто Андрею кажется, что его избранница красотой подобна мифической Елене, из-за которой вспыхнула Троянская война. Он на меньшее не согласен.

Надо особо здесь заметить, что философия, выработанная и исповедуемая Андреем, весьма и весьма близка к тем умозрительным конструкциям, которые дозволяют делить всех людей на неравные по статусу категории, сорта. Погрузившись в мир книг, увлёкшись жизнеописаниями и идеями того же гениального Леонардо да Винчи, наш юный герой стал невольно задумываться, мнить — а не рождён ли и он для величия? А не выделяет ли интеллектуальный багаж, уже им накопленный и по отроческой самонадеянности кажущийся ему достаточно громадным, его из толпы, по крайней мере, сверстников?

Это выделение и возвышение себя Андреем начинается с внешних атрибутов — с французской замшевой куртки «цвета бискайского песка». Отец, ведущий архитектор, привёз её из заграничной поездки.

«Ах, какая была куртка! Почти невозможной казалась она в Москве во второй половине пятидесятых, когда угрюмые серые тона доминировали в одежде…»

И сейчас, спустя много лет, Андрей ищет ответ на вопрос, почему ему так ярко запомнилась эта куртка.

«Многие последующие радости по куда более достойным поводам не шли в сравнение с той курточкой, потому что имели естественные человеческие пределы, в то время как курточная была беспредельна. И только сейчас Андрей понял — почему. Она была первична, с неё, как с фундамента, росло его здание (Воздушный замок. — Н. Н.), и неудивительно, что именно она стала одной из вех…»

Существенным толчком для самовозвеличивания подростка стало и то, что жил он в просторной квартире, окнами выходящей в парк, имелась у Петровых и дача, да притом двухэтажная, у отца — персональная машина с шофёром. Не многие сверстники могли похвалиться такой жизнью — скорее с гордостью, чем с сожалением констатирует сегодняшний, сорокалетний, Андрей.

Здесь речь идёт о времени, в котором и надо искать истоки того, почему и вдруг ли появилось у нас разделение людей на хорошо живущих и скромно живущих. Ведь сразу после войны практически все советские люди жили одинаково — плохо. Слово «разруха» определяло уровень бытия. Но вот как-то так получилось, что в 1950-е годы начали появляться какие-то новоявленные сановники — хоромовладельцы, машиновладельцы, дачевладельцы…

В «Воздушном замке» ещё довольно мягко, сглажено показывается контраст в уровне жизни простых смертных и избранных. Семья Захаровых живёт скромно, в небольшой квартирке:

«…жёлтые обои с чёрным штришком, как будто моросил дождик, красные растрескавшиеся шкафы с чистейшими тем не менее стёклами, стёршиеся, но чиненые, аккуратненькие ковровые дорожки на крашеных полах, фикусы и герань в глиняных горшках на подоконниках…»

Любимая Андрея спит, оказывается, на железной кровати с никелированными шишечками. И о брате её, Володе, друге Андрея сказано:

«Среди сплошных ограничений, в строжайших рамках, зная, почём в магазине хлеб, мясо и овощи, жил Володя. Какие фантазии, какой полёт, когда кругом дела и обязанности?..»

И потом следует очень примечательный момент, когда Андрей делает для себя очень важный выбор — и профессии, и жизненного пути, и, главное, уровня существования. Он решил окончательно пойти по стопам отца.

«Именно в ту далёкую ночь в отцовском кабинете, среди ватманов, чертежей и калек Андрей впервые осознанно решил: долой чиненые ковровые дорожки и потёртую школьную форму, долой железные кровати с никелированными шариками и подушечками, всё это долой! Да здравствует же архитектура! Да здравствует машина, дача с потолком-окном, да здравствует свобода! Ибо не представлял Андрей, иной свободы…»

Повторяю, тема эта у Ю. Козлова лишь намечена. И немудрено, потому что на «бедность» семьи Захаровых мы смотрим как бы глазами Андрея, который сам, конечно, не хотел бы жить в таких условиях, но со стороны не прочь подсюсюкнуть про «аккуратненькие ковровые дорожки», ведь по ним ступают ножки его юной богини. Но при желании и в этих размытых штрихах проглядывают приметы времени, того времени, когда, допустим, какая-нибудь учительница да ещё мать-одиночка с двумя детьми ютилась где-нибудь в углу коммуналки и никак не могла растянуть запас сахара и чая до следующей получки, а какой-нибудь архитектор или выбираемый ею же председатель райисполкома или другой начальник держал для своей жены домработницу и личного шофёра…

Притом, вот ещё один существенный штрих. Отец Андрея, ведущий архитектор, можно догадаться, из тех наших зодчих и градостроителей того времени, результаты творчества которых мы расхлёбываем сейчас и будем расхлёбывать ещё долго. Недаром в повести возникает как символ церковка «с синими звёздными куполами», безвозвратно уступившая место детищам Петрова-старшего и его коллег. И вот получалось так, что за свою ненужную и даже вредоносную для всех нас деятельность можно было получать блага, никак не соразмерные справедливости.

Таким вот образом и сформировался Андрей Петров в человека с громадными претензиями и запросами, но, увы, с не очень большими талантами и совсем уж невеликой душой. Вообще-то его можно даже пожалеть: ведь нетрудно представить себе, что будь благоприятными обстоятельства, соответствующими возможности, в столкновении с подлинными трудностями Андрей, при его интеллекте, склонности к мышлению и неплохими задатками характера от природы, мог бы сформироваться в настоящего человека. Но получился из него по существу современный представитель лишних людей. В сорок лет уже ничего не желается и ничего не можется. Осталась, правда, лишь способность к рефлексии. А человек, выражаясь романтическим стилем Ю. Козлова, превратился в тень…

Два центральных эпизода есть в повести — сцена драки и сцена кульминации любви, о которых стоит сказать отдельно. Критика поругала за них молодого автора — дескать, уже фабульными штампами в молодёжной прозе стали все эти драки и первые созерцания юными героями обнажённого женского тела. Пусть. Но зато именно в этих сценах, а не столько в пространных рассуждениях героя Ю. Козлова особенно наглядно раскрываются его характер и судьба.

Сначала о драке. Именно с неё, с этого момента начинается близкое знакомство Андрея с Анютой. До этого они были просто одноклассниками. И вот Анюта становится свидетельницей подвига (без всяких кавычек) Андрея Петрова. Он, казалось бы, чистоплюй и пай-мальчик, один против трёх не испугался шпаны и даже, несмотря на угрозу удара финкой, сумел выйти победителем из сечи. Но нам более всего интересно здесь то, чего девчонка, конечно, не замечает — побудительные мотивы поразительной стойкости Андрея.

Он пошёл впервые напрямик через пустынный парк мимо беседки, «в сумрачной, нечистой глубине которой всегда наблюдалось недоброе шевеление, доносился матерный говорок», специально, дабы, наконец, преодолеть своё привычное малодушие, возвыситься, ощутить в себе силу и волю, как говорится, для объяснения с недосягаемой на тот момент Анютой. То есть цель подвига была сугубо утилитарной.

Андрею мало самому себе доказать, что он выше этой парковой шпаны, это должны понять и они сами, и весь белый свет. Один из троицы узнаёт Андрея, отец которого приезжает на «чёрном лимузине». Другой подхватывает:

«— Так-так… — закривлялся, захихикал Толян, — начальника, значит, сыночек… — и истерически взвизгнул, — а я вот пролетарского происхождения, у меня мама уборщица, а папанька без вести пропал! Что ж я перед тобой, падлой, на коленочки должен? Ай пожалей, ай не засади!

— А ты бы зубки почистил! — прошептал Андрей… — Кто же тебя с такими зубами в лимузин-то пустит…»

И вот драка вспыхнула. Андрею удачно удаётся своротить челюсть Толяну и швырнуть его на землю.

«— Что же ты такое делаешь, падла? — растерянно спросил один, медленно опуская руку в карман. — Теперь же придётся тебя…

— Меня? — чуть не задохнулся от ярости Андрей, такими дикими, нелепыми показались слова. Единственной, бесценной его жизнью будет распоряжаться гнусная кепка! — Меня… Придётся… Что же ты такое посмел сказать? — отходя, заворожённо глядя на руку, погружённую в недра кармана, Андрей было оступился. Но слово “посмел” вновь потрясло, парализовало парня. Андрей мгновенно поднялся, держа в руке обломок кирпича. — Меня… Придётся? Такое… посмел сказать? — Брошенный обломок угодил точно в локоть парня. В этот же самый момент Андрей оказался на земле. “А про красавчика-то забыл!” — мелькнула мысль и погасла, так больно вошёл в рёбра ботинок оклемавшегося чернозубого.

— А сейчас, падла, землю будешь жрать! — услышал Андрей его омерзительный голос.

“Сосчитаю до десяти и встану… Сосчитаю до десяти и встану…” — шептал Андрей, уже не обращая внимания на удары, лишь укрывая голову и лицо.

Чёрный мягкий лимузин, сад, дача, окно, смотрящее в звёздное небо, фасады и шпили на картинках, белый волк и белый старец — друг чёрного коршуна — всё это было давно и не с Андреем. Прежний мир затаился в ужасе. Здесь же деревья качали холодными зелёными кронами, жестокие, безжалостные…

— Десять! — крикнул Андрей и действительно вскочил. Открылось второе дыхание…»

В этом эпизоде — весь подросток Андрей Петров. Вчитайтесь и поймёте. И особенно надо обратить внимание на двузначность слова «посмел» в данном случае. Толян и его дружки воспринимают его как глагол, может быть, более сильного физически и морально человека, Андрей же употребляет его прежде всего как человек избранный по сравнению с этими «кепками» и вообще глобально — избранный. Кстати, Толян, «кухаркин сын», надо сказать, интуитивно, но очень точно это уловил это уже в самом начале баталии.

А во второй и также весьма эффектной сцене, любовной, Андрей раскрывается окончательно и вполне. Несомненно, что эти страницы повести заставляют нас вспомнить «Бэлу» Лермонтова, но, мне кажется, ничего в том странного нет, если в Андрее, современном, середины 1950-х годов, подростке действительно проглядывают черты печоринского образа. Как он страстно добивался взаимности Анюты, как мечтал о ней! И вот, пожалуйста, они вдвоём на острове, Анюта необычайно тиха и загадочна. Она танцует.

«Андрей повернулся набок, увидел танцующую Анюту и подумал, что в детство возврата нет. Расправив руки, кружилась Анюта, и платье сковывало её бронёй. Андрей смотрел на Анюту и чувствовал, что слишком смел танец, слишком яростен. Словно и Анюта с чем-то прощалась. Всегда пленившая Андрея грациозность, гармония, наводящая на мысль, что именно так и звёзды плавают в чёрном космосе, вдруг обернулась мятежом. Будто лягушачью кожу скинула Анюта и предстала перед Андреем новая, любящая, бесконечно ему преданная…

— Мне жарко… — Анюта перевела дух, нежно посмотрела на Андрея.

Никогда ещё она так на него не смотрела!

— Сними платье, — спокойно посоветовал Андрей, сорвал травинку.

— Что-что?

— Сними платье… Всё сними…

— Отвернись, пожалуйста, — спокойно сказала Анюта. Так она говорила Андрею в школе на уроках: “Передай, пожалуйста, учебник”, “Возьми, пожалуйста, свою ручку”. Так, да не совсем так. Теперь в её голосе звучала покорность. Вот, оказывается, зачем был танец. Андрей теперь мог указывать Анюте. Анюта теперь слушалась Андрея…

…Андрей сломал травинку — бывшее дерево — убежище букашек и муравьёв, отвернулся. А когда снова посмотрел на Анюту, увидел, что она танцует без одежды. И танец на этот раз был другим. Прямо в глаза ему смотрела Анюта, для него танцевала.

Сердце у Андрея, однако же, почему-то не забилось. Не ударила в голову бунтующая кровь…

…“Она теперь будет делать всё, что я захочу…” — подумал Андрей… Открытие это повергло в растерянность. Выходило, что как бы вверяла себя ему Анюта, и отныне он во всех случаях жизни должен будет думать не за себя одного, а и за Анюту.

Андрей в волнении закурил.

Анюта смотрела на него с такой любовью, такой преданностью, что ему вновь сделалось страшно. Отстранённо, как будто речь шла о постороннем человеке, Андрей отметил, что нынешний страх — подлый…»

К сожалению, приходится делать весьма значительные купюры — сцена выписана подробно, секунда за секундой и довольно велика по объёму. Но она, повторяю, очень важна, поэтому, пропустив ещё пару страниц, на которых Андрей вдруг слышит, что Анюта уже не девушка, что у неё «как-то так получилось» с одним из той троицы «в кепках», Сёмкой. И вот следует финал:

«Андрею сделалось не по себе от её взгляда. Такое страдание, такая боль были во взгляде, а ещё такая нежность, такая любовь… “Да за что же она меня так любит? — страненькая какая-то мелькнула мыслишка. — Зачем, дурочка, рассказывает мне про это? Неужели она не понимает…”

Анюта ждала, и Андрей прекрасно понимал, чего она ждёт…

“Как же объяснить ей, что не в Сёмке, не в Сёмке дело, а… в ней? Я придумал её, как и многое другое. Чего ей от меня надо? Неужели она не понимает, что я свободен, совершенно свободен от… всего… а уж тем более от… неё.”

Анюта ждала из последних сил.

Андрей понял: не может он её обнять, произнести слова, которые она ждёт. Преодолеть Сёмку, конечно же, ничего не стоило, не в Сёмке дело, куда страшнее были бы новые отношения с самой Анютой. О, какой лишней, чужой стала вдруг Анюта в его мире: в комнате среди старых книг и высоких шкафов, на даче под потолком-окном, на лужайке, где он рисовал акварели, в ЗИМе, летящем во времени и пространстве… Какой спокойной чистотой, какой свободой веяло от его жизни, и как могло всё измениться, вторгнись туда Анюта со своей… — Андрей долго колебался, подбирая определение, и наконец, разъярившись, подобрал — грязью!..»

Получается, что наш Андрей даже переплюнул Печорина и потерял к любимой всякий интерес, овладев ею только лишь морально. Высокомерное самомнение юного героя повести Ю. Козлова, его наполеонизм, как мы уже знаем, приводит его к жизненному краху, к пустоте, тупику. И литературоведческо-исторические определения «лишний человек» и «потерянное поколение» вполне могут придти на память при знакомстве с образом Андрея Петрова.

Заканчивается повесть «Воздушный замок» многозначительно:

«На берегу реки стояла дочь и молча смотрела на Андрея…»

Многозначительно потому, что дочь Андрея Петрова зовут Машей, а мы помним, что в предыдущей повести «Ледниковый период» главная героиня именно — Маша Петрова. Если отец укрылся от жизни и действительности в своём «воздушном замке», то дочь как раз, пережив «ледниковый период», освободившись от «ледового плена», своих иллюзий, начинает жить, любить, верить.

Таким образом, в творчестве Юрия Козлова уже наметились три поколения героев: Андрей Петров рождения 1940-х, Гектор Садофьев рождения 1950-х и Маша Петрова рождения 1960-х годов. Все силы души у первого из них затрачены только на себя, не знает, куда девать свои силы второй, ещё только совершила первый многообещающий шаг в своей судьбе третья.

Каков же следующий герой молодого писателя?

ЮНОСТЬ

Главный герой нового романа Юрия Козлова «Наши годы» — это словно бы повзрослевший Гектор Садофьев из «Изобретения велосипеда». Видимо, писателю стало жалко парнишку, которого он в своё время оставил как раз в том месте жизненного пути, с какого и может он стать интересным человеком, начать совершать поступки.

Даже внешний антураж этого приёма не скрывается автором. Как мы помним, Гектор, сын писателя, решает в конце концов поступить в университет на факультет журналистики. Пётр Апраксин, сын художника, в «Наших годах» с поступления на журфак начинает. И наконец-то в этой вещи Ю. Козлова проявляется в какой-то мере и, как любят писать журналисты, находит отражение жизненный опыт молодого писателя и бывшего журналиста, изъездившего страну, побывавшего на Северном полюсе, на Чукотке, на комсомольских ударных стройках. Но главное, конечно, не в этом, а в том, что круг тем в новом романе затронут несравненно более широкий, чем в предыдущих произведениях Ю. Козлова, содержание более насыщенное, галерея героев более разнообразна и сами они значимее, взрослее.

Причём, вот что интересно. Новый роман создавался, судя по датировке, в те же годы, что и повести «Ледниковый период» и «Воздушный замок». Начат он в 1978 году, закончен в 1982-м. В 1981 году в двух номерах журнала «Студенческий меридиан» была опубликована повесть Ю. Козлова «Невеста севера». Прочитав её, нетрудно догадаться, что это одна из составных частей романа «Наши годы» и притом лишь начальный вариант этой части. Потом будут доработаны и сюжетные ходы, и стиль, и тематика произведения. И в конце концов получится на сегодняшний день самая значительная вещь Юрия Козлова и показывающая, куда же и к чему идёт он в своём творчестве.

Итак, в центре романа молодой журналист, пробующий свои силы и в литературе. То есть, герой, повторяющий в чём-то судьбу автора. Автобиографическое в этом произведении Ю. Козлова чувствуется особенно явственно и неприкрыто. Получается, что молодой писатель пишет роман о начинающем писателе, который сам, в свою очередь, пробует писать роман о «некоем молодом человеке, уехавшем из Москвы на Чукотку, о некоем запоздавшем во времени и пространстве романтике, короче говоря, о себе самом». Пётр Апраксин, в отличие от бездельника Гектора Садофьева и рефлектирующего индивидуалиста Андрея Петрова, — герой, можно сказать, положительный, деятельный, симпатичный. Давайте с ним знакомиться ближе и смотреть, насколько он жизнен, насколько реальна окружающая его действительность, воссозданная в романе. Смысл существования Петра Апраксина, как и многих из нас, если не всех в этом возрасте (от 17 до 26 лет), определяют три составляющие — работа, любовь, страстное хобби.

Возьмём работу.

В этом плане герой книги лично мне особенно интересен, потому что он мой коллега, и к тому же мы с ним питомцы одной альма-матер. Также как он, пять лет я учился на факультете журналистики МГУ, что располагается в самом центре Москвы на проспекте Маркса, бывшей Моховой. Там, на журфаке, нас, как, видимо, и Петра Апраксина, учили не столько писать, сколько пичкали нас нужными и во многом не нужными знаниями, вострили наш интеллект, вдалбливали в наши разгулённые молодые головушки моральные основы и заповеди нашей, в те не такие уж давние годы, ещё очень даже престижной профессии. Идите, говорили нам при выпуске, в жизнь, здоровье и силы положите на борьбу со злом, не щадя нервов боритесь с ложью, пишите правду, одну только правду и ничего кроме правды.

В те, повторяю, не такие уж давние годы, когда мы с Петром Апраксиным учились на факультете журналистики, поступить туда было довольно трудненько — конкурс приходилось преодолевать даже стажникам. И вот, когда собрались мы 30-го августа в Коммунистической аудитории, все 250 счастливчиков, прорвавшихся сквозь собеседование, творческий конкурс и экзамены на первый курс журфака Московского университета, то невольно видели каждый в себе и все друг в друге людей, достойных быть журналистами.

Думаю, не надо даже посторонним долго объяснять, каким в идеале должен быть наш журналист — человек, который борется на страницах газет и журналов, в передачах радио и телевидения с несправедливостью, нечестностью, стяжательством, приспособленчеством и прочими мерзостями жизни, отстаивает и защищает в своих положительных и отрицательных материалах честность, справедливость, бескорыстие, идейную убеждённость, одним словом — нашу мораль…

И с немалым изумлением приходилось уже на пятом курсе наблюдать, какую же мышиную возню подняли некоторые бойцы идеологического фронта, стараясь с первых же шагов в журналистике устроиться не там, где они нужнее, а там, где им нужнее — в издания поцентральнее и попрестижнее. Меня особенно приводили, да и сейчас приводят, если можно так выразиться, в грустный восторг публикации тех моих однокурсников и однокурсниц, что в своё время перед распределением срочно женились или вышли замуж ради московской прописки, отказались ехать в глубинку и теперь в центральных газетах выступают на моральные темы или, тем паче, делятся на страницах журнала «Журналист» своими размышлениями о моральном облике современного молодого журналиста. Жуть берёт, до чего всё правильно в этих статьях написано!

Вся подобная механика показана более-менее полно в «Наших годах». И сам главный герой Пётр Апраксин поначалу кунается, говоря Астафьевским языком, в эту лужу. Он поддаётся нажиму со стороны любимой им женщины и соглашается остаться в Москве, соглашается, чтобы его пристроили в тихий спецжурнальчик типа «Юный натуралист». Пётр идёт на это ради любви (в этой редакции работает его пассия — Ирочка), подавляя поначалу зуд совести, но в конце концов не выдерживает и делает разворот на 180 градусов — отправляется на край земли в Анадырь и начинает жить настоящей полной и подлинной журналистской жизнью, работая корреспондентом окружной газеты…

Но наш Пётр по замыслу автора — герой положительный, поэтому первоначальный компромисс с совестью и профессиональной этикой как бы искупается полностью его подвигом (из Москвы — в Анадырь!). Но существуют в романе и персонажи, прекрасно совмещающие этику с эстетикой, работу журналиста с тёплыми и красивыми условиями труда. Вот, к примеру, вспоминает Пётр:

«Игорь Клементьев, мой друг, был родом из Подмосковья, из Орехово-Зуевского района. Мы учились в одной группе. Пять послеуниверситетских лет Игорь прожил гораздо целеустремлённее меня. Он, например, женился, получил квартиру. Сейчас заведовал отделом в газете…»

А в самом начале своей карьеры, ещё на периоде её планирования и первых шагов, Игорюша исповедался как-то Петру, объясняя, почему ему нужна была женитьба на московской прописке (бытует такой термин среди столичных студентов):

«— Я не хочу терять время, Петя, не хочу начинать с нуля, с районки, потому что знаю, что способен на большее. И ты знаешь. Кому, кроме завистников, будет выгода, если я похороню себя в районке? Нет уж! Останусь в Москве, займу своё место. Своё. Которое сам добыл себе, своим горбом…»

Честное слово, читая роман, я вместо имени и фамилии Игорь Клементьев подставлял всё время другие, потому что с подобным типом в журналистике знаком лично, учился вместе. Потом из этого Игоря и в романе, и в жизни поразительно в короткие сроки получился тот самый чинуша от журналистики, среди прочих чинуш, которые превратили нашу прессу в гигантскую пасеку по производству словесного мёда. В романе хорошо показано, как этот, сам недалёкий и творчески несостоявшийся человек, заняв в редакции кресло, все силы своей всё более полнеющей и даже жиреющей сущности тратит на то, чтобы придушивать уже при входе в газету статьи талантливые, смелые, правдивые…

«…запомни, дрянь: нельзя мешать любовь и выгоду. Женщину можно любить, можно не любить, но делать на ней выгоду…», — пытается учить Игоря Пётр. Усилия его пропадают втуне.

Ещё один тип журналиста-мимикриста предстаёт перед нами в образе другого однокурсника Петра — Сергея Герасимова. Характеристика ему даётся, так сказать, открытым текстом.

«Я тут же вспомнил его — черноволосого, кудрявого, лохматого, беспрерывно острящего, весёлого циника… Избыток энергии позволял Серёже сочетать вещи несочетаемые. Он пил-гулял-веселился и одновременно успевал делать дело. Серёжа бесспорно был способным человеком, но это были способности без стержня. Серёжа писал на любые темы, но больше всего его привлекали морально-нравственные и антирелигиозная пропаганда. Как некрасивая женщина пытается возместить свою непривлекательность косметикой, так и Серёжа, не знающий, что такое-мораль и нравственность, испытывал, должно быть, странное удовольствие, судя чужие судьбы, разоблачая каких-нибудь пятидесятников. На последних курсах я мало общался с Серёжей. Его умные, желчные реплики прискучили. Он всем надоел своим цинизмом и безверием. Кто-то произнёс крылатые слова: “Поговоришь с ним, потом почему-то хочется руки вымыть”…»

Примечательно то, что Серёжа сформировался во многом под влиянием личного примера папаши-драматурга — человека с двойной моралью, который дома говорит одно, в своих же пьесах протаскивает для публики другое. К примеру (и очень красноречивому примеру!), вернувшись из поездки за рубеж, «отец восторженно рассказывал о своих впечатлениях, в газетах же помещал статьи, где утверждал, что люди там умирают на улицах от голода». Сынок Герасимов, кстати, настолько усвоил правила двойной морали, что однажды крепко подзаработал в смысле популярности и славы на своём родном папаше — тиснул в газете через отдел своего однокашника Игоря Клементьева разоблачительную статейку о горе-драматурге под названием «Не верю!»…

Вообще же, надо сказать, мир журналистики в романе Юрия Козлова и в целом показан довольно жёстко. Конечно, здесь нет такой беспощадной и едкой сатиры, как, например, в недавнем романе Аркадия Арканова «Рукописи не возвращаются» («Юность», 1986, № 12), но тем не менее по-настоящему симпатичными в «Наших годах» выглядят из журналистов разве что Пётр Апраксин (да и то потому, что признаёт свои ошибки, пытается стать лучше) да, пожалуй, с оговорками, эпизодический герой — фотокор окружной чукотской газеты, однокурсница Петра Лидинька, уехавшая на Сахалин в молодёжную газету, да ещё Жеребьев, с которым Апраксин работает потом, уже после Анадыря, в отделе одного из столичных журналов. В большинстве же своём в романе журналисты, увы, люди не вполне симпатичные или вполне отвратительные.

Что ж, спорить с этим трудно. В годы, когда формировать общественное мнение было престижным, в прессу пробралось немало пробивной сволочи или бездарей, и особенно сейчас, когда газеты и журналы наши так здорово и резко начали меняться, освобождаться от шелухи полуправды и лакировки, особенно хочется, думаю, читателям понять, что же мешало журналистам писать остро и правдиво (понятно, что речь сейчас идёт о явлении в целом). Один из ответов на этот вопрос даёт Юрий Козлов на страницах своего романа.

Главный герой Пётр Апраксин формируется в этой среде и, так сказать, самим собой, своим существованием, поведением и судьбой доказывает, что человеку честному и мыслящему в журналистике работать трудно, но можно. Правда, вся борьба Петра за достоинство в профессии и свои принципы ограничена борьбой с коллегами, поиском, назовём это — профессиональной истины: кто из журналистов порядочный человек, кто — маскируется под такового. О самой деятельности Петра мы узнаём, в сущности, не так уж много. Знаем, что первые заметки давались ему с трудом, «перелопачивались» при правке старшими коллегами, знаем, что, приехав на Чукотку, он сразу стал профессионалом и чуть ли не «ведущим пером» редакции окружной газеты, знаем, что написал он там большой очерк «Невеста Севера» о солистке танцевального ансамбля…

Надо заметить, что в «ведущие перья» во все времена и во всех редакциях выходили и выходят журналисты, пишущие на острые, конфликтные, злободневные темы. Но Петра Апраксина понять можно: во-первых, для своей сложнейшей профессии он ещё чрезвычайно юн, а во-вторых, журналистика, как вскоре выясняется, не главное в его начинающейся жизни. Главное — литература. Он мечтает и пробует стать писателем.

Пока это — страстное хобби.

В романе «Наши годы» немало интереснейших моментов, связанных с писательским поприщем. Чтобы дать об этом хотя бы общее представление, приведу ряд суждений нашего юного героя на эту тему, принадлежащие как Петру Апраксину, так в ещё большей мере самому Юрию Козлову как плод его размышлений о собственной судьбе.

«А, собственно, что, кого, — несвязно подумал я, — кого я поднимаю своими писаниями, кому сообщаю иные, более высокие представления о жизни? Одни и те же мысли пережёвываю, как жвачку…»

«Я подумал: стиль, фраза, сюжет — всего лишь дороги, по которым движется мысль. Единственное, что от них требуется, быть прямыми, удобными, чтобы попусту не петлять, не крутиться. Но где гарантия, что моя мысль не пустой звук, не тополиный пух, наконец, не пародия на страдание?..»

А вот примечательный диалог Петра с Антониной, чужой молодой женой, после ночи любви:

«— Значит писателем, — с сомнением в голосе произнесла Антонина. — Хочешь стать писателем, а каким?

— Что значит каким?

— Ну, как Лев Толстой, как Достоевский? Как кто?

— Как я. Лишь как я. Другим не получится.

— Как ты, — задумалась Антонина. — А герои, твои герои. Они тоже как ты, а?

— Что ты имеешь в виду? Какие-то из них — наверное, но все же не могут быть как я.

— Хорошо. Но что ты считаешь в них, в героях, в людях, главным?

— Разум, — ответил я. — Только это не значит, что я сам живу в согласии с ним…

…— А до какой степени люди могут быть откровенны? — тоже шёпотом спросил я. — До такой, что да и нет уравниваются, что, что бы о себе ни сказал, всё окажется правдой? Не было, не совершал, но думал, снилось, в каком-нибудь кошмарном сне. Как же я йогу знать, разумный там выбор или нет? Но я надеюсь — разумный.

— Надеешься? — искреннее изумление прозвучало в её голосе. — Значит, ты стремишься быть посредственностью? Что может быть в жизни скучнее разумного выбора, как его понимают большинство?..

…— Когда я печатала (Рассказы Петра. — Н. Н.), мне нравилось. А потом я подумала: а что это за герой? Ну симпатичный, ну милый, ну немного рефлектирующий, но, боже мой, Петя, до чего же он средний. Нет, конечно, не настолько средний, чтобы казаться примитивным, тупым. И той чудовищной среднести, которая хуже всякого зла, как, например, в героях Чехова, в нём тоже нет. Он среден именно среди настоящих героев, вот что я подумала. Понимаешь, попади он в компанию настоящих, они бы даже на него внимания не обратили.

— А кто эти настоящие?

— Как кто? Ну, хотя бы Жюльен Сорель, Растиньяк, Печорин или Раскольников. Они с какой-то язвой внутри, что-то их непрерывно жжёт, они мучимы, пусть и не всегда добрыми идеями, но мучимы постоянно…»

Вот ещё одно признание Петра Апраксина, похожее на афоризм:

«А впрочем, какой молодой пишущий россиянин не полагает, что нынешняя жизнь его лишь временная уступка обстоятельствам, шаг в сторону, прелюдия к настоящему. Настоящее же — как горизонт, который виден всем, но достигают который единицы…»

И, наконец, последний кусочек романа из многих, которые хотелось бы привести в живом виде:

«И впоследствии — всё детство и отрочество — я разрывался между книгой и жизнью, ибо подтверждение правде — как я её понимал — находил лишь в книгах, в жизни царила другая правда, которую я всей душой отвергал…»

Вот этот разрыв между правдой и действительностью воздействует в той или иной мере, сознательно или бессознательно на всех основных героев Юрия Козлова. В романе не приводятся образцы творчества ни Петра-журналиста, ни Петра-прозаика, но догадаться нетрудно, что его в первую очередь интересует внутренний мир человека, в котором лишь косвенно отражается окружающая действительность. В принципе, герои Ю. Козлова, как и, видимо, герои П. Апраксина, больше думают и размышляют, чем действуют. Кстати, и сам Пётр подтверждает это, приходя к выводу:

«Если изъять каким-нибудь образом всё многообразие мыслей, чувств, переживаний, всё, что, так сказать, составляет жизнь внутреннюю, остановиться на внешнем её воплощении — делах и поступках, каким бледным, немощным предстанет человек!..»

Можно смело утверждать, что это — творческое кредо и самого Юрия Козлова. Все поступки его героев подготавливаются, обосновываются, оцениваются и анализируются изнутри, даются как отражение в их внутреннем мире. И в этом молодой писатель, чувствуется по всему, пытается идти по стопам таких гигантов как Достоевский и Толстой.

Но герой романа «Наши годы» по сравнению с Андреем Петровым и уж тем более Гектором Садофьевым, всё же более земной, более близок к реальной действительности, больше совершает внешних поступков, имеет, наконец, цель и дело. Как у журналиста у Петра Апраксина главный поступок состоит в том, что он, отказавшись от тихой сытой и спокойной жизни в столичном журнальчике, уезжает в самую что ни на есть северо-восточную глубинку (вот, правда, всего лишь на год!). Как писатель он проходит с честью испытание соблазном опубликоваться впервые любой ценой. Ох какая это необыкновенно страстная и горячая мечта каждого начинающего — увидеть свои рассказы опубликованными. Кажется, всё за это отдашь! И надо-то Петру было всего лишь поддакнуть пару раз подловатому заведующему отделом Плинию, который мог эти рассказы протолкнуть. Но Пётр наш остался на высоте.

Впрочем, и в журналистике, и на литературном поприще юному герою Ю. Козлова делать выбор, в общем-то, не так уж трудно. Практически, каждый раз ему нужно только выбрать: поступить как надо или поступить как не надо. (Кстати, здесь можно говорить о том странном феномене, который некоторые критики определили так: герой уже положителен, если он не способен украсть чужой носовой платок.)

А вот в третьей сфере своего жизненного пространства, в любви, выбор ему делать значительно сложнее.

Вообще, если говорить о любви, то Петра Апраксина в этом плане можно воспринимать как синтез Гектора Садофьева и Андрея Петрова. Герой романа «Наши годы», как и его юный предшественник из романа «Изобретение велосипеда», отнюдь не ждёт, пока любовь нечаянно нагрянет, а сам стремится к ней навстречу и притом не единожды. Только, в отличие от Гектора, он, как и герой «Воздушного замка», проявляется в любви несколько по-другому, поклассичнее, что ли, напоминая тех героев русской литературы, о которых рассуждал в своей статье «Русский человек на rendez-vous» Н. Г. Чернышевский.

Вот ещё в самой-самой ранней юности, а точнее — в пятнадцатилетнем школьном детстве — он встречается во время экскурсионной поездки в Таллин с девочкой-ровесницей по имени Анне-Лоот. Повзрослевший Пётр вспоминает:

«Мне было пятнадцать лет. Мир не был многомерным. Не столько сама Анне-Лоот волновала меня, сколько то, что, как мне казалось, должно произойти. Последнее время ни о чём другом я думать не мог, поэтому меня сейчас лихорадило, я был близок к помешательству…»

Та же самая, в сущности, подростковая сексуальная озабоченность, что лихорадила и Гектора Садофьева. Но вот в критическую минуту, когда юная Анне-Лоот берёт, как говорится, инициативу на себя и пытается заставить Петра перейти от поцелуев к более решительным действиям, тот, дрогнув, стремительно обращается в бегство.

Петру Апраксину вообще фатально не везёт в любви: начиная с Анне-Лоот, все женщины попадались решительные, и стоило ему сделать только лишь шаг им навстречу, как они, каждая, разумеется, в отдельности, сразу брали инициативу на себя, подавляя мужскую гордость Петра, пробуждая его нерешительность и заставляя в конце концов его уклоняться от решительного шага. Мучительно и долго, со сценами страсти и охлаждения, спокойствия и ревности тянется роман Петра с Ирочкой, где опять же первую скрипку играет она. Испугался Пётр серьёзности любви Тани Ранаунаут, юной солистки национального ансамбля, о которой он написал очерк «Невеста Севера»…

В общем-то, и сам герой Юрия Козлова к любви относится всерьёз — мучается, страдает, пытается принимать решения. Но, вот парадокс, единственная, можно сказать, интрижка в его жизни, которой он поначалу не придал значения, стала, как раньше писали, роковой в его судьбе. Однажды соседка по лестничной клетке юная Антонина между делом в подвернувшуюся свободную минуту соблазнила от нечего делать Петра и умчалась по своим делам. Герой наш, ошеломлённый лёгкостью случившегося, только время спустя поймёт, что это и было начало той страсти, которую он безотчётно искал и которая, как ему кажется, суждена ему роком. Антонина, успевшая потом между делом выскочить зачем-то замуж за бородатого полярника Бориса, продолжает отвечать на пылкие чувства Петра.

«С зелёного склона спускалась, нет, слетала на невидимых крыльях Антонина. Она уже увидела меня и махнула рукой. Задыхаясь от счастья, я стоял на набережной, раскинув руки, чтобы обнять Антонину. Её лицо, её широко расставленные глаза обещали мне всё, кроме счастья…»

Таков финальный аккорд романа «Наши годы». Нетрудно заметить, что герой, которому в момент нашего с ним расставания сравнялось уже двадцать шесть, ещё способен, «задыхаясь от счастья», видеть «невидимые крылья» у своей возлюбленной, то есть остаётся ещё гулять в зыбком тумане юношеского восторженного романтизма. Но его вполне трезвая мысль о том, что счастья со своей Антониной он не увидит никогда в этой реальной действительной жизни, заставляет нас предугадывать его очень, может быть, скорое возмужание.

А в целом роман «Наши годы» несомненно свидетельствует о потенциальном возмужании самого прозаика Юрия Козлова. Если жанр «Изобретения велосипеда» определён автором как роман несколько запальчиво и необоснованно, потому что романного мышления, романного героя и романного среза жизни в нём явно не хватает, то «Наши годы» вполне обоснованно — роман. Современный роман.

Главная его тема — тема юности, взросления, переходного периода от мальчика к мужу. Пётр Апраксин, сын так называемого случайного семейства, вынужденный жить то с отцом, то с матерью, любя обоих и страдая из-за разлада в семье, очень серьёзно относится ко всему, что связано с отношением к женщине, мужской свободе, женитьбе, семейному счастью. Для него важны именно эти стороны жизни, он пытается разобраться в собственной душе, предугадать и создать собственную свою судьбу.

Впрочем, это характерно для всех главных героев Юрия Козлова, все они — и Гектор Садофьев, и Андрей Петров, и Пётр Апраксин, а так же и герои его рассказов, — все они в той или иной мере погружены в собственное «я», в строительство собственной концепции мира, все они заняты напряжёнными поисками себя в себе. И в этом нельзя не заметить некое однообразие в прозе Ю. Козлова. В последнем его романе, как я уже говорил, масштаб пространственных и временных рамок значительно расширен. Если в «Изобретении велосипеда» мы практически общаемся с героем на протяжении всего лишь пары месяцев и узнаём только историю целой череды его неудачных влюблённостей в дни последней школьной весны, если в «Воздушном замке» сорокалетний герой по существу вспоминает лишь о нескольких месяцах жизни из своей семнадцатилетней юности, и мы узнаём о его неудавшейся влюблённости в одноклассницу Анюту (понятно, что я говорю лишь о пунктире фабулы), то герой романа «Наши годы» проживает на наших глазах весьма значительный отрезок своей судьбы — от семнадцати до двадцати шести годов, и окружающая его действительность замечается им значительно более, чем замечали и осмысливали её его юные предшественники.

Но и Пётр Апраксин слишком индивидуалист, слишком занят собой и слишком эгоистично самоуверен, чтобы стать типическим масштабным героем, вызвать к своей персоне широкий читательский интерес, пробудить в читателе желание подражать себе. Тем более в сегодняшнее время. Вообще, надо сказать, Юрию Козлову несколько не повезло в том, что его роман «Наши годы», в его творчестве самое пока значительное произведение с попыткой романными средствами осмыслить текущую действительность, появился в 1986 году — году бурных литературных событий. Всеобщее читательское внимание оказалось приковано к публикациям-взрывам вроде «Печального детектива» В. Астафьева, «Всё впереди» В. Белова, «Новое назначение» А. Бека… В этих неожиданно возникших обстоятельствах ни единое художественное произведение так называемых молодых писателей не смогло настолько громко заявить о себе, чтобы встать вровень с публикациями произведений старших своих товарищей и учителей.

Дело в том, что в большинстве своём прозаики из молодых, выдвинувшиеся за последнее время на авансцену текущей литературы — Н. Шипилов, Ю. Вяземский, Л. Бежин, Т. Набатникова, П. Краснов (привожу лишь несколько имён, дабы не увлечься перечислением), к их числу, думаю, относится и Ю. Козлов — заняты исследованием внутреннего мира человека, социальное звучание их прозы приглушено, масштаб мышления ограничен психологией личности, ищущей своё место и предназначение в этом мире. То есть, попросту говоря, не хватает в их произведениях той самой публицистичности, которую жадно ищет сегодняшний читатель в текущей прозе.

Немало, как уже говорилось, злободневных вопросов затронуто в романе Ю. Козлова «Наши годы» — есть в нём и о браконьерстве, и о пьянстве, и о приспособленчестве, и о пустозвонстве, и о должностной подлости, но всё это воспринимается через внутреннюю сущность Петра Апраксина, героя хотя и положительного, но вечно колеблющегося и мучительно совершающего выбор опять же между тем, как надо поступить и тем, как не надо поступать. То он поедет с браконьерами на лов красной рыбы и только потом спохватится и выразит протест, то он попивать начнёт из-за неурядиц в личной жизни, то распределится не по совести…

Мне кажется, это идёт от того, что сквозной герой в творчестве Ю. Козлова ещё очень молод. И молод не только годами, но, главное, — душой, сознанием, чувствами, он, что называется, болен инфантилизмом. Большое значение имеет и то, что герой этот — человек творческий, художник, родители которого тоже обычно люди творческого, элитарного труда. Притом, как правило, они — художники из массы, из той толпы, которая плодила в последние годы массовое искусство серийного производства лозунгового характера и ширпотребовского вида. В этом-то и беда юных героев, чувствующих и фальшь родительского наследия, и фальшь своей якобы элитарности, и фальшь вообще всего окружающего их мирка. Они догадываются, что где-то там, за туманом их романтических мечтаний и мишуры родных квартир, существует другой мир, другая жизнь — реальная, жёсткая, порой жестокая, но и более интересная, более осмысленная и необходимая человеку.

И в конце хочется несколько слов сказать о языке прозы Ю. Козлова, стилистике его произведений. По приведённым цитатам нетрудно заметить, что вместе с возмужанием писателя год от году, если можно так сказать, мужало и его слово, становилось более серьёзным, выверенным, простым и точным. Но ещё очень и очень много предстоит Ю. Козлову сделать, чтобы выработать подлинно свой, единственный и неповторимый голос в прозе. Слишком силён у него восторженно-напыщенно-романтический разбег в языке, которым писался роман «Изобретение велосипеда», так что отголоски этого стиля проникли и в последующие вещи.

Ещё и в «Ледниковом периоде» режут взгляд и слух читателя выспренние надуманные метафоры и сравнения вроде: «Холодный синий глаз весны ещё больше потемнел, красные слёзы заката в нём заплескались…» Или вот ещё: «Красным холодным вином хлестал закат в круглое окно и пьянил Машу…» Казалось бы, звучит неплохо, но если вспомнить, что Маша — скромная девочка-школьница, то надуманность аналогии заката с пьянящим вином в данном случае видна сразу.

Вообще надо заметить, что стиль Ю. Козлова довольно неровен, особенно в произведениях периодов «детства» и «отрочества». Возвышенный стиль, где главенствует принцип высокословия и инверсии вдруг перебивается сухим газетно-трактатным языком. К примеру, в «Воздушном замке» читатель вынужден целые страницы, посвященные вопросам архитектуры, читать с явным трудом:

«Помним ли мы сейчас о существовавших некогда художественно-образных системах, можем ли противопоставить тем, старым, свои, новые? Ведь ещё в понимании византийских, а потом и древнерусских мыслителей и художников вся структура мироздания пронизана идеей единого образа…»

И т. д., и т. п., и пр. Скорей всего, Юрий Козлов принадлежит к числу тех наших писателей, творчество которых в будущем будут делить на две разные части: до середины восьмидесятых годов и — после начала перестройки. Я согласен с теми критиками, которые считают словообразование «молодой писатель» неприемлемым в литературе и в жизни. Они уверены, что писателем может быть только человек, независимо от возраста, внутренне зрелый, взрослый. Но практика доказывает, что термин «молодой» не случайно появился в литературном обиходе. Слишком уж немужественно выглядят зачастую первые книги начинающих прозаиков, слишком робко и избирательно исследуется и осмысливается в них жизнь.

Но очень чётко видно, у кого из молодых это — от природы, вековечное, а у кого — лишь временное состояние, переходный период, период взросления. Некоторым писателям из молодых в чём-то мешали и обстоятельства внешние, климат жизни, сложившийся в нашей стране за последние десятилетия. К числу таких прозаиков и принадлежит Юрий Козлов. Можно не сомневаться, что его герой, пережив по возрасту полосу юности, вступает сейчас в жизнь, которая круто меняется на его глазах, которая становится для него наконец реальной, земной, действительной жизнью. Прочь детские мечтания, прочь аморфность души и разума, прочь ничегонеделанье — вот, мне кажется, о чём думает сейчас повзрослевший герой, Юрия Козлова.

Что это так, нетрудно догадаться, ещё раз перечитав выступление прозаика в «Литгазете», с которого начинается этот очерк его творчества. Верится, что в новых произведениях Ю. Козлова ему удастся полностью избегнуть «искренней фальши» и подмены настоящей боли переживаниями личностного характера.

И тогда по прошествии времени данные заметки о первых книгах писателя Юрия Козлова будут восприниматься как абрис его детства, отрочества и юности — этапов, лишь подготовивших рождение интересного зрелого и нужного многим читателям прозаика.

Хочется в это верить.