ЛИТЕРАТУРНЫЕ МУШКЕТЁРЫ

Д’Артаньян (А. М. Акулинин)

Атос (В. И. Герасин)

Портос (В. В. Кравченко)

Арамис (В. А. Кудрин)

Вместо предисловия

Вероятно, не все тамбовчане в курсе, что в их родном городе живут писатели. Самые настоящие живые писатели. Сужу об этом, как модно ныне выражаться, по двум парадигмам. Приходилось мне, к примеру, интересоваться преподаванием литературы в наших школах. Учителя-словесники любят проводить со своими подопечными всяческие олимпиады, викторины, игры, ринги и прочие литзабавы. Так вот, изучают, играючи, детишки в тамбовских школах творчество Пушкина, Некрасова, Тургенева, других классиков — и это замечательно. Из современных же писателей кого только не тревожат — Михалкова, Бондарева, Распутина, Евтушенко, Троепольского… Короче всех, кроме своих, тамбовских, прозаиков и поэтов. Не заслужили, видно.

Вторая же эта самая парадигма ещё более убийственна. Провёл я как-то небольшой опрос среди студентов и преподавателей нашего госуниверситета на предмет: знают ли они такого-то или такого-то местного писателя? Называл я имена самых маститых прозаиков, авторов многих книг. И — что же? Народ их, увы, не знает. Хотя, для полноты картины, стоит добавить, что большинство тех же самых студентов и их наставников не читали, к примеру, Владимира Маканина или Виктора Астафьева…

А писатели у нас в Тамбове есть. Более того, у нас, как и в столицах, имеются аж две писательские организации — нормальная и альтернативная. Так что поэтов и прозаиков на Тамбовщине никак не меньше тридцати, а то и сорока. Они пишут, сочиняют и публикуют свои творения в газетах, выпускают книжки в основном за счёт редких доброхотов-спонсоров. Не буду преувеличивать, не все, конечно, местные Есенины и Платоновы достойны олимпиад и викторин. Скажу больше: в литературе существует пять званий-рангов писателей: графоман, профессиональный писатель, хороший, талантливый и, наконец, гениальный. Так вот, насчёт гениев в Тамбове туго, с талантами, может быть, напряжёнка, графоманов — пруд пруди, и их в расчёт принимать не стоит; но вот профессиональных поэтов и прозаиков у нас хватает и хорошие писатели, слава Богу, есть.

Три года назад в своем очерке по истории тамбовской литературы «От Державина до…» (Тамбов: Новая жизнь, 1993) я высказал мнение-мечту, что «о тамбовской литературе во всех её гранях, проявлениях, со всеми именами и произведениями можно и нужно написать солидный учебник и преподавать историю тамбовской литературы в тамбовских школах хотя бы факультативно». Увы, три года минуло, а что-то не слыхать, чтобы какой-либо из маститых наших филологов корпел над подобным подвижническим трудом.

Но вот только что появилась на свет вполне солидная по объёму брошюра «Выбор. Страницы литературно-краеведческой критики» Л. Поляковой — заслуженного деятеля науки Российской Федерации, доктора филологических наук, члена Союза писателей России, профессора Тамбовского государственного университета имени Г. Р. Державина, критика и литературоведа, известного на Тамбовщине. На страницах данной книги речь идёт о поэтах М. Румянцевой, С. Милосердове, И. Кучине, Е. Начасе, М. Кудимовой, Александре и Аркадии Макаровых, о прозаиках-патриархах местной литературы И. Елегечеве и А. Шилине… Хотя сборник оставляет впечатление отрывочности, обрывочности, разрозненности и разбросанности, хотя статьи, составившие его, были написаны и опубликованы десять и более лет назад, но всё же «Выбор» вполне можно считать составной частью будущего учебника «Тамбовская литература». Многие материалы сборника Л. Поляковой — готовые его главы.

Вот и подумалось: действительно, одному человеку вряд ли под силу создать подобный капитальный учебник, так почему бы не написать его коллективно и поэтапно? Каждый местный критик и литературовед создаст отдельную монографию, а со временем из всех этих разрозненных книжечек-брошюрок и слепится-сложится полное учебное пособие по истории тамбовской литературы.

Решил и я, вслед за Л. Поляковой, внести свою лепту, тем более, что Лариса Васильевна и тему подсказала, напомнив в «Выборе» высказывание И. Евсеенко на выездном заседании совета по прозе Союза писателей РСФСР на Тамбовщине в мае 1988 года. А сказал тогда бессменный многолетний (и по сию пору) заведующий отделом прозы «Подъёма», что в редакции этого регионального воронежского журнала считают прозу тамбовских литераторов наиболее интересной в Центральном Черноземье и что такие талантливые писатели, как А. Акулинин, В. Герасин, В. Кравченко и В. Кудрин, просто-напросто выросли на страницах «Подъёма».

Имена эти объединены не случайно. И не только страницы воронежского журнала их объединили, но и принадлежность к одному поколению в литературе, и, так сказать, специализация — все четверо пишут в основном современную «проблемную» прозу, работают в жанре рассказа и небольшой повести. Ну и, наконец, что немаловажно, их связывает и личная и творческая дружба.

Вот и родилась идея объединить их литературные портреты под одной обложкой, создав главу будущего учебника о группе прозаиков, которым сегодня уже далеко за пятьдесят и которые на протяжении последних лет являются как бы костяком Тамбовской писательской организации.

Итак, речь у нас пойдёт о жизни и творчестве «трёх мушкетёров и д’Артаньяна» тамбовской литературы — Александра Акулинина, Виктора Герасина, Василия Кравченко и Валерия Кудрина (перечисляю по алфавиту).

Д’АРТАНЬЯН

(А. М. Акулинин)

На сегодняшний день в свои 58 лет Александр Михайлович Акулинин в Тамбове — литературный генерал, или, если уж до конца выдерживать аналогию, — д’Артаньян, лидер.

Он возглавляет местное отделение Союза писателей России, владеет частным предприятием «Книжная лавка писателя», которое не только торгует книжной продукцией, но и является по существу самым крупным тамбовским издательством. Ну и плюс ко всему А. Акулинин — автор уже полутора десятков книг, маститый в полном смысле слова литератор. Да и внешность у Александра Михайловича вполне генеральская: солиден, габаритен, окладистая седая борода, за которую товарищи-друзья в шутку именуют его Карлом Марксом. Практически, он добился всего, о чём мог только мечтать, — семейного благополучия, вполне весомого достатка, определённой литературной известности. И сам теперь с трудом верит, что он когда-то, будучи босоногим деревенским парнишкой, терпел муки голода. Не раз и не два писатель припомнит-опишет это в своих произведениях. Например, в одном из самых характерных «акулининских» своих рассказах — «Праздник прощания с игрушками». Там есть такой пронзительный эпизод: мать маленького героя повествования, колхозница, решилась и тайком унесла с тока пару пригоршней ржи в поллитровке. А дело сразу после войны происходило — известно, что можно было схлопотать за подобное «преступление». И вот когда два изголодавшихся «преступника», мать и сын, уже смололи рожь на ручной мельнице и, давясь слюной, предвкушали вкус настоящих ржаных лепёшек, раздался стук в окно:

«Мать испуганно ойкнула и заметалась. В сенях стояло помойное ведро со вчерашней золой, она притащила его в избу, вытряхнула в него муку и только сказала:

— Сынок…

И я понял, что мне надо было делать: схватил ухват, повернул ручкой вниз и торопливо стал перемешивать муку с золой…

К счастью, никто к нам не пришёл, видно, вишнёвой веткой ударил ветер по стеклу.

Не помнятся тогдашние мысли, помню только слёзы на моих глазах, плакать не хотелось, но они текли и текли.

Долго мнился мне горьковатый привкус ржаной муки. До самой зимы, до начала нового года. Старый год кончился хорошо и в нашем колхозе впервые после войны колхозникам дали по триста граммов зерна на трудодень…»

Или вот первая же строка из рассказа «Тихий полёт неубитой дрофы»: «Мы с Виталькой Торцовым очень хотели есть…» Писатель как-то признался, что вообще очень долго, лет до шестнадцати, думал, что самое величайшее счастье на свете — съесть зараз целый батон белого хлеба. Но странное дело, большинство «воспоминательных» рассказов А. Акулинина о детстве написаны с улыбкой, юморком, весело. Несмотря на голод и лишения, на военное и послевоенное лихолетье, всегда над деревней Большая Лозовка (Токарёвский район), где прошло детство будущего писателя, такое впечатление, светило солнце и не было никаких бурь.

И о зарождении своей мечты стать писателем А. Акулинин всегда вспоминает со смешком. До сих пор не перестаёт он удивляться: откуда в нём эта тяга к сочинительству взялась? Он ведь по всем законам не должен был писателем становиться. Мать у него вообще неграмотная была, отец с войны слепым вернулся, тоже не очень-то мог приобщить его к литературе… Ну, впрочем, родиться Саше Акулинину довелось не в простой деревне, а прямо-таки в уникальной: ведь Большая Лозовка уже к тому времени дала стране двух крупных писателей, лауреатов Государственных премий — Николая Вирту («Одиночество», «Закономерность», «Вечерний звон»…) и Петра Сажина («Севастопольская хроника», «Капитан Кирибеев», «Трамонтана», «Сирень»…).

Их судьбы, видимо, на Сашу Акулинина и повлияли. Ах, какой праздник случался, когда Вирта в гости к землякам приезжал — даже занятия в школе отменяли. Вот ведь какой почёт писателям! Вскоре после очередного такого приезда прославленного земляка — Саша тогда в шестом классе учился — учительница литературы задание дала: по картине, которую на доску вывесила, написать сочинение. Все пишут, сочиняют, в классе только скрип перьев стоит, а Саша размечтался и время упустил. Потом наспех что-то нацарапал и тетрадку сдал. А вот Лидка, соседка по парте, стихами умудрилась картину описать!

На следующий день — результаты: у всех хорошие оценки, у Лидки той же пятёрка, а у нашего героя — «кол». Это бы ещё ничего, да учительница вслух присовокупила: дескать, у всех в классе есть литературные способности, а вот у Шуры Акулинина никаких. От обиды он чуть не заревел. Прибежал домой, на печь с тетрадкой и карандашиком забрался и давай сочинять… стихи.

Пишет он стихи и до сих пор, но только для себя — поэта из него, как он сам считает, не получилось. Совсем недавно тамбовские читатели получили наконец возможность познакомиться с образцом юношеских поэтических опытов А. Акулинина. Дело в том, что он выпустил в своей «Лавке писателя» отдельной книжицей сказку в стихах «Путешествие смелых комариков», написанную лет тридцать назад. Сочинив тогда «Комариков», автор смело отправил их в столичное издательство и получил убийственный вердикт: слабое подражание дедушке Чуковскому. А. Акулинин по молодости поверил строгим рецензентам, застыдился и спрятал злополучную сказку в дальний ящик стола. А теперь вот, умудрённый сединами и опытом, резонно решил: если, мол, это подражание, то что тогда такое «Доктор Айболит» того же К. Чуковского, «Золотой ключик» А. Толстого или «Волшебник Изумрудного города» А. Волкова (как известно, все эти произведения являются всего лишь вольными переводами с иностранного)?..

И — смело издал.

Не знаю, как бы сложилась творческая судьба А. Акулинина, появись тогда, тридцать лет назад, эта сказочка в Москве. Может быть, он действительно стал бы нашим новым Чуковским, профессиональным поэтом-сказочником, но он стал прозаиком. Впрочем, путь этот был долгим и тернистым.

Впервые он опубликовался в Сибири, куда судьба его забросила по комсомольской путёвке на строительство Новокузнецкого алюминиевого завода. Начал пописывать в областную молодёжку реплики, заметки, репортажи. Тогда-то и произошел курьёзный случай, перевернувший его жизнь. Пришёл он в свой выходной по заданию газеты в котлован, чтобы о бригаде передовой заметку написать. А работяги давай подшучивать, давай ехидничать — дескать, карандашиком в блокноте черкать не дюже трудно, а вот тачку с бетоном попробовал бы отвезти. Засучил Александр рукава, тачку в руки и — попёр. Смену с ребятами отпахал, и разговор у них деловой получился, откровенный. Признали строители его за своего.

Вот А. Акулинин потом об этом случае нечто вроде рассказика под названием «Нештатный» написал. В «Комсомольце Кузбасса» его дали. А было начинающему писателю в то время 25 лет. Казалось бы, первый шаг в литературе сделан, теперь шагать и шагать. Вскоре А. Акулинин возвращается на родную Тамбовщину и, как говорится, всерьёз усаживается за письменный стол. Довольно быстро, всего за год, он пишет свою первую повесть «Шурка-поводырь» и начинает рассылать её по издательствам. Ан не тут-то было: рукопись отовсюду возвращалась, правда, с вполне благожелательными отзывами, но начинающему прозаику легче от этого не становилось. Всё же пока слово писательское читателем не воспринято, трудно определить, написано ли вообще это слово.

Однако ж веры в себя А. Акулинин не терял и настолько твёрдо уверовал в свою писательскую судьбу, что в 1967 году, 29 лет от роду, отказался от профессии строителя и твёрдой зарплаты и окончательно засел за письменный стол. Выжить ему помогал… лук. Да, обыкновенный репчатый лук, который он взялся с родными и близкими выращивать в большом количестве на продажу, что позволяло худо-бедно зарабатывать на пропитание. А порой даже, когда совсем поджимало, приходилось пустые бутылки собирать — они тогда по 12 копеек стоили, почти буханка хлеба…

И тут особенно надо подчеркнуть ту громадную роль, которую играла и играет в жизни-судьбе Александра Михайловича его супруга Зинаида Тихоновна. Они с ней из соседних деревень, учились в одной школе, вместе в Сибирь уезжали… Она терпела с мужем все лишения, верила в него, помогала и ему самому в себя верить, а ведь не год и не два жили они практически на одну её зарплату, в нищете. Настоящая писательская жена под стать Анне Григорьевне Достоевской или Антонине Ильиничне Пикуль!

— Если б не Зина, — повторяет часто Александр Михайлович, — я бы, наверное, не выдержал…

Да и то! В те годы подобные выкрутасы с бросанием работы властями не поощрялись, вполне можно было угодить под «тунеядскую» статью (что случалось сплошь и рядом — достаточно вспомнить судьбу будущего Нобелевского лауреата Иосифа Бродского). А. Акулинина спасало то, что из столичного издательства «Советская Россия» он получил красивую фирменную бумагу с уведомлением, что-де повесть его принята к изданию и уже находится в редподготовке. Увы, редактор, работавший над рукописью «Шурки-поводыря», уволился, и повесть в результате так и не вышла, но зато бумаженция из «Сов. России» долго служила охранной грамотой для безработного молодого писателя — милиционеры тушевались при виде неё.

Шли годы, а дело с мёртвой точки не двигалось. Впору и отчаяться, бросить это самое писательство к чёртовой бабушке. Но вот Судьба наконец, поразившись, видимо, упорству деревенского парня, решила ему улыбнуться. В номере от 18 апреля 1973 года, спустя десять лет после публикации «Нештатного», в тамбовской газете «Комсомольское знамя» был напечатан большой отрывок из повести «Поводырь». К слову сказать, эта наша областная молодёжка, не так давно по воле «перестройщиков» почившая в бозе, всегда славилась добрым отношением к молодым писателям — через её страницы прошли все наши нынешние литературные мэтры. Вот и в судьбе А. Акулинина газета сыграла очень важную роль: с её легкой руки апрель стал для него с тех пор счастливым месяцем.

А события развивались так. Вскоре после этой публикации нежданно-негаданно для самого А. Акулинина областная писательская организация и обком комсомола послали его на VI Всесоюзное совещание молодых писателей. Он попал в семинар известного тогда литератора и главного редактора журнала «Волга» Николая Шундика. Из рукописей 26 семинаристов он особо выделил повесть А. Акулинина и, естественно, вскоре в апрельском номере «Волги» за 1975 год «Поводырь» был напечатан. Вот эту дату сам писатель и считает датой своего творческого рождения. Тут же повесть выпустило отдельной книжкой Центрально-Чернозёмное книжное издательство (которое ранее напрочь её отвергало), а уже в следующем году — и опять в апреле — по этой одной-единственной книжке А. Акулинина приняли в Союз писателей СССР. Случай — из ряда вон: обыкновенно тамбовские литераторы и до и долго ещё после в Союз попадали только лишь после третьей, четвёртой книжки, да и то не сразу, а со второго, третьего, а то и пятого захода.

«Поводырь» (так стала называться повесть при переизданиях) — невелик по объёму, но, как говорится, иных томов претолстых тяжелей. На мой взгляд, и в творчестве самого А. Акулинина эта вещь и по сию пору самая значимая и весомая. Притом ещё надо учесть, что до сих пор она не появилась в полном объёме — самые острые фрагменты из неё цензурой тогдашней были выброшены. Но и в таком урезанном виде повесть впечатляет. А создана она на автобиографическом материале, глубоко личностном. Автор даже не изменил имя главного героя, оставил свое собственное — Шурка.

«Когда июнь склонился к сенокосу, пришёл с войны слепым Шуркин отец. И Шуркина жизнь остановилась, точно разгорячённый конь перед неожиданной преградой. Всё отодвинулось: и шумные игры, и весёлые купания в Лебяжьем озере…» Так начинается повесть. У самого А. Акулинина отец, не довоевав до конца, вернулся домой с фронта слепым. К слову, он прожил долгую жизнь и, уже став старым и согбенным, вспоминал, наверное, с ностальгической улыбкой те давние дни, когда он, молодой и сильный, пришёл с войны незрячим и в первые дни чуть было не опустил руки. Казалось, жизнь кончена — ну, на что он, без глаз, годен? Целыми днями сидел фронтовик за печкой и помалкивал, думал свою тягучую безрадостную думу.

Но вдруг оказалось, что и он кому-то очень и очень нужен, в состоянии помочь. Соседка получила с фронта похоронку. И вот вместо того, чтобы взвыть и забиться в истерике, она улыбается и молчит — уже почти умом тронулась. Деревенские бабы и порешили: только он, Илья Михайлыч, отец Шуркин, способен её спасти. Шурка приводит, впервые исполнив роль поводыря, отца в дом к тётке Вере, ставшей вдовой. Всё повествование ведётся через восприятие Шурки, читатель всё видит как бы его глазами:

«В избе у тётки Веры беспорядок: пол затоптан, неметён. Хозяйка сидит за столом спокойная, локоточки на старенькую, облезлую клеёнку поставлены, маленькая красивая головка ладонями подпёрта, на лице улыбка робкая, девичья. И чего, мол, голосить, когда спокойно мне и горя я не чувствую.

Шурка подвёл отца к столу, кто-то подал табуретку. Отец не сел — протянул руку, длинные тонкие пальцы коснулись побледневшей тётки Вериной щеки. Шурка поёжился, точно это по его лицу пробежались холодные пальцы. Но тётка Вера оставалась недвижимой.

Не ахти каких размеров рука у отца, а на её голове она казалась большой. Пальцы нежно, прядочка за прядочкой, перебирали волосы. Шурка с нетерпением и с боязнью ждал то слово, которое вернёт тётку Веру к нормальной жизни. Но отец молчал. Лицо его было сурово. Шурка подумал, что с таким лицом доброе слово не скажешь.

— Убили? — спросил неожиданно отец.

Дрогнули веки, опустились руки. Тётка Вера посмотрела на всех недоумёнными глазами и тут же со скрипучим стоном повалилась на стол. Потом схватила руку слепого и завыла, запричитала:

— Убили моего дружечку, подсекли крылы соколу. Некому теперь приласкать-приголубить, оборонить от злого недруга. Увяла моя бедная головушка, осиротели малые детушки…

Плакала и тёрлась об отцову руку. Рука взмокла от слёз, но отец не отнимал её, стоял бледный, щёки его передёргивало. Из-под повязки, скрывавшей тёмные уродливые глазницы, катились слёзы. Удивился Шурка: глаз нет, а слёзы текут!..»

Я специально привёл такую обширную цитату, чтобы напомнить читателям, что такое проза А. Акулинина. Так ёмко, образно и художественно убедительно написана вся повесть. С этого эпизода отец Шурки как бы очнулся, поверил в себя. Сначала он соглашается стать завхозом, а затем, когда дела у него пошли, колхозный председатель Ефронтий Кузьмич передал ему свой председательский «жезл», а сам вырвался наконец на фронт. А Шурка стал поводырём, глазами своего отца. Вот выезжают они в поле во время уборочной на телеге, запряжённой мерином:

«— Сынок, много колосков потеряно?

Шурка пошарил глазами по загону. Колоски валялись, но не густо.

— Совсем мало… Так, чуть-чуть.

— А скошено как?

— Любо-дорого! Без огрехов.

— Ну и ладно…»

Вот так и работали. Председатель колхоза и его маленький поводырь. От темна и до темна.

Повесть получилась щемящей, убедительной, жёсткой (чем и отпугивала осторожных издателей) потому, что написана кровью и слезами личных воспоминаний. А их, этих воспоминаний о военном детстве, о своей роли поводыря окажется столь много, что повесть всё не вместила, и писатель в дальнейшем будет обращаться к ним. Например, в позднем рассказе «Два пуда ржаной муки» речь идёт о том, как Шурка ведёт слепого отца на мельницу и там происходит столкновение с местным хапугой — колхозным бухгалтером…

В рассказе та же самая, что и в повести, деревня Калиновка (прототипом которой является, конечно же, Большая Лозовка), тот же жёсткий реализм. И вообще уже с первой своей вещи, с «Поводыря», А. Акулинин сразу определил свой магистральный путь в литературе — реализм, деревенская тема.

* * *

После 1975 года творческая судьба писателя складывалась попригляднее, полегче. Журнал «Подъём» и Воронежское издательство стали с ним дружить. В «Подъёме» появляются рассказы А. Акулинина «Тихий полёт неубитой дрофы», «Воспоминания о вредной девчонке», «Федька-Коготь» и другие. В издательстве вслед за «Поводырём» выходят сборники его прозы «Про Яшу», «Московские гостинцы», «Праздник прощания с игрушками», «Мальчик с голубыми глазами» и др. Причем большинство произведений А. Акулинина адресовано детям, и недаром его творчеством заинтересовалось центральное издательство «Детская литература». Там в одном 1985 году вышли две его книжки — «Поводырь» и «Яша из Константиновки». Для самых маленьких своих читателей А. Акулинин старается всегда писать со смешинкой, весело. Одни названия рассказов чего стоят: «Как боролись с двойкой», «Гришка Большая Лень», «Петька Достань Ухо Ногой», «Скафандр для коровы» и т. п.

Конечно, не всё было так гладко в творчестве тамбовского прозаика, как может показаться. После успеха «Поводыря» он, может быть, стал чуть торопиться, не так тщательно работать над каждой вещью. Особенно наглядно продемонстрировал это сборник «Праздник прощания с игрушками» (1984), где наряду с сильными вещами, появились и такие, как рассказы «Тыквенные семечки», «Федька-Коготь», повесть «Горька идёт за отцом»… Именно в этих вещах проявились минусы Акулинина-прозаика — увлечение языковой вычурностью, излишняя чувствительность повествования, надуманность иных эпизодов и сюжетных ходов… Притом все эти вещи публиковались и раньше на страницах газет и журналов, в других сборниках, и вот в неизменном виде появились в новой книге. Впрочем, это беда многих авторов — нежелание улучшать, шлифовать уже опубликованное раннее при перепечатке.

Особое место в творчестве А. Акулинина занимает историческая повесть «Крепость на Цне». До этого он всегда описывал то, что видел, пережил и испытал сам, а тут — XVII век, старина, время закладки и строительства града-крепости Тамбов на слиянии чистоструйных тогда рек Студенца и Цны. Но, к слову, у писателя до сих пор хранится толстенная рукопись его первого и пока последнего фантастического романа «В плену у марсиан», сочинённого им в 20 лет. Так что Музе его не чужда была выдумка с самого начала. А. Акулинин обозначает жанр «Крепости на Цне» как фантазию на тему истории.

Судьба рукописи оказалась не простой. Прозаик задумал повесть к 350-летнему юбилею родного города и, само собой, надеялся издать её в Воронеже к празднику. Но издательство чернозёмное осталось равнодушным к историческому повествованию. Зато заинтересовалось «Крепостью на Цне» Мордовское книжное издательство и выпустило повесть в изящном оформлении и тиражом 15 тысяч экземпляров. Ещё бы, ведь в историческом этом повествовании речь идёт о том, как жили, строили крепость на Цне и защищали рука об руку единую свою землю русские и мордва. Главные герои произведения — два паренька-подростка, русский Дорошка Милованов и мордвин Виряска Видряпкин. Приведу кусочек повествования, чтобы показать, как наглядно и достоверно фантазирует автор на историческую тему. Вот Дорошка в гостях у друга:

«От нечего делать Дорошка по избе глазами стрижёт. Небогатое жильё у Видряпкиных. Дверной проём узкий, низкий, шкурой завешивается. Всего два окна у жилья. Одно, что поменьше, — дымное, почти у самого потолка. Давно уж его не обметали — сажа клочьями свисает, от дуновения ветра шевелится. Второе окно пониже и побольше. Затянуто пузырём. Медвежьим. Дорошка удружил. В лютые морозы Нухтай (Отец Виряски. — Н. Н.) маху дал, не позаботился об окне, и голодные вороны расклевали бычий пузырь. Серед зимы скот не режут и новый не добудешь. Случай подпал — Милованов с медведем не разошлись на лесной тропе. Полдня растирали Дороша с Виряской медвежий пузырь в печной золе, а потом до звона в ушах надували его попеременке. Огромный шар получился. Чуть-чуть подсох он, за дело Нухтай взялся: раскроил и натянул на световой проем. Наученный горьким опытом, навязал на бечёвку куриных перьев да приторочил подле окна снаружи. Мотаются от ветра перья, отпугивают нахальных птиц.

У Миловановых в избе печь, обыкновенная русская. Нухтай не признаёт её. Считает, что от печи тепла меньше, чем от открытого глинобитного очага. Конечно, пока огонь горит, так оно и есть, но зато нагревшиеся кирпичи печные потом ещё долго тепло отдают, а очаг греет, пока огонь в нём тлеет…»

Писатель как-то признался, что работа над «Крепостью на Цне» доставила ему громадное удовольствие и что он очень многое узнал о родном городе. Многое теперь узнают из этой повести и читатели: и какие громадные осетры водились когда-то в Студенце и Цне, и какой жестокий и коварный враг был у наших предков — ногайский мурза Абадир из улуса Тёмный Яр… Однако ж, написав эту историческую фантазию, А. Акулинин окончательно убедился, что его стезя в литературе — деревенская тема, реализм. «Крепость на Цне» он недавно переиздал в своём издательстве, а сам продолжил работать над дальнейшей летописью родной Большой Лозовки.

«За последние лет пятнадцать-двадцать деревенька наша сильно поредела, поистаяла…» («Праздник прощания с игрушками») «Почитай, годков пять у нас в деревне всё помирают да помирают, и никто не родится… Да и родить-то некому…» («Песня для Юльки») То в одном, то в другом произведении эта тема звучит и звучит. Дело не в повторении, дело в том, что тамбовский писатель вновь и вновь ставит вопрос о якобы неперспективности малых деревень, пытаясь растревожить душу читателя. И одно из лучших произведений А. Акулинина на эту тему уже упоминаемый рассказ «Праздник прощания с игрушками». По существу сюжет здесь тот же самый, что и в знаменитой повести Валентина Распутина «Прощание с Матёрой» — люди, прожившие всю жизнь в родной деревеньке, прощаются с нею, перебираются на центральную усадьбу колхоза. Видите ли, среди жирных, ровных полей торчал этот островок, мешая развернуться мощной колхозной технике.

А в одной из своих повестей «Рыжий раз, рыжий два», опубликованной в сборнике «Светла водица» (Воронеж, 1989), А. Акулинин идёт даже на творческий риск. Он и во многих прежних своих вещах любил подпустить в повествование сентиментальности, благодушия, любил приукрасить своих любимых героев. В этом же произведении и сюжет, и главный герой — просто нереально сказочны. Алёша Скатёркин, бросив… нет, не деревню, а, наоборот, город, квартиру в городе и родителей, уезжает жить в деревню. Да не просто в деревню, а в такую, где осталось два дома и две семьи. Само собой, он там начинает «возрождение», взбадривает молодёжь местного колхоза, сам не курит, не пьёт, с девушками дюже строг и всё такое прочее. Короче, писатель откровенно рискует своим статусом реалиста, однако ж на последней странице терпеливый читатель облегчённо вздохнёт: всё это, оказывается, фантазии автора. Такая история могла бы произойти, «если бы Алёша Скатёркин, проголосовав в старших классах вместе со всеми за поездку в деревню на жительство, вернувшись из армии, не пристроился бы в городе у отца в конструкторском бюро»…

Сам А. Акулинин как-то обронил в разговоре, что он, может быть, не судья в этом вопросе. Сам в своё время уехал из Большой Лозовки искать счастья на стороне. Правда, в то время так остро, как позже, кадровый вопрос на селе не стоял. И у писателя сердце изболелось — его родная деревня исчезает с лица земли. Каждый раз, когда он приезжает к родственникам, с горестью замечает всё новые и новые опустевшие, осиротевшие избы. Остались почти одни только пенсионеры, молодёжи нет. Все свои мысли об этом прозаик особенно полно сконцентрировал в рассказе «Поклонение младенцу», который в своё время был опубликован в «Комсомольском знамени», а затем вошёл в сборник «Воспоминания о вредной девчонке».

В перестроечные годы, когда легче стало дышать и писать, А. Акулинин создаёт первый свой объёмистый роман о деревне «Светла водица». Как написано в аннотации, это «является попыткой художественного обличения печально известного времени нашей истории на примере одной из деревень Центрального Черноземья». Под эвфемизмом «печально известное время» имеется в виду сталинская и кукурузно-хрущевская эпохи в жизни тамбовской деревни Калиновки.

Впечатлений, материала у автора хватало. Сам жил в деревне и военной поры, и послевоенной, сам видел и испытывал ужасную нищету, бесправие, каторжную жизнь деревенского люда при всё новых и новых якобы успехах колхозно-социалистического строя. В центре сюжета — судьба Фроськи Бесстрашной, которая по характеру своему никак не могла молча тянуть свою рабскую лямку. Вот и попадала то и дело в места весьма отдалённые. Другой главный, но уже антигерой — Лиховатский, по прозвищу Партийная личность, председатель сельсовета, олицетворяющий, так сказать, и Советскую власть и Партию на местах. И — вечная борьба, противостояние между Лиховатским и Фроськой при осторожном нейтралитете других жителей Калиновки.

Ещё один персонаж в романе несёт большую смысловую нагрузку — Геннадий Калинович, приёмный сын Фроськи. Это он в детстве сочинил повесть под «ужасным» названием «Деревня и голод», где по пацанскому неразумию описал подлинную, а не транспарантную и лозунговую жизнь своих земляков. В романе приводятся обширные выдержки из повести Геннадия, и, чувствуется, герой этот особенно близок «коллеге»-автору.

Ну и, конечно, заглавным героем романа можно назвать чудесный родник, забивший вдруг из-под земли близ Калиновки. Весь шум-бор в повествовании и разгорается из-за этого чистого ключа — кто-то пытается его уничтожить, затоптать, зарыть, а кто-то, наоборот, защищает, спасает. Для прозаика А. Акулинина «светла водица» — характерный символ, символ добра и веры в победу этого добра, в торжество справедливости. Геннадий в финале романа решает: «Надо биться и биться… Главное, не мельтешить и быть таким же сильным и чистым, как вот этот родник! Сильным и чистым!..»

Сборник «Светла водица» (1989) оказался последней книгой А. Акулинина, вышедшей в Центрально-Чернозёмном книжном издательстве. А затем воронежские издатели дали тамбовским писателям (и курским, и липецким, и белгородским) от ворот поворот, занялись коммерцией. И тогда наши писатели сами стали издателями — в Тамбове практически одновременно в 1991 году возникли издательство «Новая жизнь» (о котором речь впереди) и малое предприятие Акулинина «Книжная лавка писателя» с издательскими правами. Вот здесь-то, кроме книжек самого владельца и других авторов, начало выходить и диковинное издание — «Рассказ-газета». А. Акулинин, задумав и начав его издавать, сделал местным литераторам неоценимый подарок. Это не три-четыре странички, принимаемые в обычных газетах, здесь публикуй соло целый авторский лист, а то и два (почти полста машинописных страниц!), самовыражайся в полной мере.

Для читателя тамбовского «Рассказ-газета» — тоже подарок не из последних. Она значительно расширила его представления о местной литературе, назвала уже немало новых имен. Только за первый год существования «Рассказ-газеты» вышло 17 её выпусков, в том числе и такие интересные, как посвящённые творчеству Валерия Кудрина из Знаменки, Николая Дмитриева из Мичуринска, Геннадия Попова, тамбовчанина, и других. Вообще широта диапазона «Рассказ-газеты» поражает: от примитивных графоманских текстов до сверхзаумноавангардных, а по жанрам здесь и проза, и стихи, и юмор, и пьесы…

А всего за первые пять лет «Книжная лавка писателя» выпустила почти сто наименований книг, брошюр, «Рассказ-газеты». В последнее время предприятие Акулинина по существу единственное в Тамбове широко издаёт такой некоммерческий вид литературы, как — поэзия. Только за последние месяц-полтора (лето 1996 г.) в «Книжной лавке» вышло более десяти сборников стихов местных авторов, причём не только маститых вроде В. Дорожкиной или Ал. Макарова, но и молодых талантливых поэтов А. Остроухова, М. Струковой и др.

Сам А. Акулинин в последнее время работает над большой повестью о современности «Воспитание Надежды», пишет цикл миниатюр «Узелки на память», новые рассказы о Калиновке. И совсем я чуть было не забыл упомянуть о «Литературных пятницах», которые уже стали историей тамбовской литературной жизни. Этот своеобразный клуб-кружок организовал Александр Михайлович в середине 1980-х. По пятницам собирались у него дома и профессиональные писатели (с корочками), и литераторы-любители — читали свои произведения, обсуждали, общались. А нужно ли говорить, как остро необходимо общение с собратьями по перу пишущему человеку?

Увы, «Литпятницы» со временем по разным причинам прекратили своё существование, но не прекратилась неугомонная деятельность А. Акулинина. Приведу в качестве приложения к данному портретному очерку в некотором сокращении нашу беседу с Александром Михайловичем, не так давно опубликованную на страницах «Тамбовской жизни». Ведь живая беседа, ответы, рассказ человека о самом себе как никакое описание показывают его внутренний мир, раскрывают его мысли и чаяния. Итак, что волнует писателя и издателя А. Акулинина сегодня, в наше шизодебильное время:

… — Александр Михайлович, вот Вы как писатель большую часть своего творчества посвятили «деревенской» теме, били в колокола: русская деревня умирает. Помогло это хоть чуть? Спасли вы, «деревенщики», хоть одну деревню?

— Ни одной деревни, увы. И даже, к примеру, жительство Василия Белова в родной вологодской Тимонихе не спасает её от угасания. Куда-то мы все сбились, в какие-то кучки, в душные города… Ну, я не хочу хаять Тамбов. Тамбов-то, может быть, как раз и есть золотая середина. Такие города, в которых сохранилась живая жизнь, природа, нужны. Но и они пропадут, если вокруг них не сохранятся маленькие городки, райцентры, сёла. От чего пошло падение нашей тамбовской деревни? Когда соединили районы. Ведь их у нас было сорок два, почти вдвое больше. Теперь бывшие райцентры — а это крупные села, городки с населением в 6-12 тысяч жителей — хиреют, исчезают. Страшный процесс! Вот представить себе: летит человек в пропасть. Он ещё не упал, он ещё, может, за что-то зацепится, спасётся. Вот так и мы все сейчас летим вниз и, дай Бог, зацепиться за какой-нибудь уступ, выкарабкаться.

— Я так понимаю, спасительным уступом Вы считаете деревню?

— Да. Ведь чем Россия всегда жила? Весь наш городской люд подкрепляется деревней.

— Но ведь деревня умирает.

— Она возродится, оживёт.

— Это — интуиция?

— Это — вера. У нас, русских людей, я верю, есть силы вернуться к истокам.

— Признаться, я не разделяю Вашего оптимизма… Впрочем, давайте-ка, Александр Михайлович, всё же поговорим о литературе. Вот встретил я недавно тамбовского прозаика — одного из самых плодовитых ещё в недавнее время. Спрашиваю: как пишется? А он вдруг ошарашивает: уже два года как перо бросил и писать больше не буду — не то время. А как Вам — пишется сейчас?

— Ну, я думаю — писатель тот рисуется. Писатель, если он действительно писатель, всегда пишет, какое бы время ни было: для читателя ли, в стол ли. Я пишу. Пишу повесть, объёмом примерно как «Крепость на Цне», называется она «Воспитание Надежды». В основу положена реальная история. Началась она в начале 1980-х, но я переношу действие в начало 1990-х. В Тамбове, в роддоме, рожают одновременно две женщины: молодая девица, нагулявшая ребенка, и жена крупного городского начальника. У номенклатурной роженицы ребёнок рождается мёртвым. Врачи новорождённых переменивают… Вот на этом строится сюжет. Всё это будет происходить на нынешнем перестроечном фоне.

— Скажите, а сейчас Вам пишется легче, чем в «брежние» времена?

— Как сказать… Если раньше не писалось, я мог спрятаться за спасительный щит: мол, это не пропустят, не напечатают. Сейчас этим не оправдаешься. Пиши, что хочешь, только издавай на свои деньги. Хуже это или лучше — мне определить сложно. Раньше я знал: в 3-4 года выпущу книжку, получу гонорар — будет на что жить. Теперь — увы. Я вот за последние годы напечатал четыре своих книжки. Казалось бы, я должен богато жить, но живу я сейчас книготорговлей, за счёт «Книжной лавки писателя». И богатство моё относительно, потому что большую часть прибыли я вкладываю в издание книг тамбовских авторов.

— Известно: поэт в России больше чем поэт. Подразумевалось, что он ещё и — гражданин, политик, общественный деятель. Однако можно перефразировать, имея в виду Вас, что поэт в России больше чем поэт: он и издатель, и книгопродавец, короче — предприниматель. Но уточним ещё насчёт творчества: Вы, Александр Михайлович, кем себя в первую очередь числите — «деревенским» или детским писателем?

— Мне хотелось бы быть «деревенским», но как-то так получается: пишу для взрослых, на, казалось бы, чересчур серьёзные темы, глядь, а получилось для маленьких.

— Нет ли у Вас опасения, что среди подрастающих поколений их, Ваших потенциальных читателей, всё меньше и меньше?

— Нет. По своей «Книжной лавке» вижу: детские книжки раскупаются. Вот последняя книжечка Геннадия Попова уже разошлась, а ведь три тысячи экземпляров — для Тамбова тираж приличный. Не хочу хвастать, но и моя книжка для малышей «Путешествие смелых комариков» идёт хорошо.

— И всё же хочу уточнить: для самых маленьких книжки покупают родители, а вот 10-15-летних покупателей я в Вашей лавке что-то не встречаю.

— А для них и литературы нет. У нас не издают сейчас книг для подростков. Разве что того же Дюма. У нас был в продаже его роман «Двадцать лет спустя» — мгновенно разошёлся. Сам я, помню, в детстве зачитывался книгами Дюма. (И наверняка, добавлю от себя, представлял себя д’Артаньяном — Н. Н.)

— Кстати, о Дюма: это, вероятно, — самый популярный писатель в мире. Для литератора популярность, слава — кислород, хлеб насущный. У Вас, Александр Михайлович, какие отношения с госпожой Славой — считаетt себя известным литератором?

— Нет, нет, нет. Я — средний тамбовский писатель. И меня это ничуть не обижает, не угнетает. Вот по издательским делам я уже, так сказать, перешагнул себя как писателя.

— Выходит, Вы себя сейчас считаете в первую очередь издателем, а не беллетристом?

— Да, издателем, даже в какой-то мере просветителем.

— И как Ваше издательство «Книжная лавка писателя» — процветает?

— Нет, оно существует. В долги не влезаем, и слава Богу. Мы — повторяю — как только появятся «лишние» деньги, стараемся помочь кому-нибудь издаться…

— Вы плюс ко всему возглавляете областную писательскую организацию. С Вашей, секретарской, точки зрения: что такое сегодня — тамбовская литература?

— Она именно есть — тамбовская литература. Хотя принято было говорить, мол, нет ни тамбовской, ни рязанской, ни, допустим, тюменской, а есть только русская литература. Но как родники питают колодец, как притоки образуют реки, так и тамбовская литература — один из множества родников, питающих великую российскую литературу.

— А вот этот пресловутый раздор-раскол в нынешней писательской среде и в столице, и у нас в области, — что Вы можете сказать о нём?

— На этот раздор кое-кто делал большую ставку, но не выиграл никто.

— С точки зрения рядового читателя дела обстоят прекрасно: если раньше в областной организации было менее 15 писателей, то теперь — в основном Союзе более 20 членов, да в так называемой альтернативной организации человек 30. Вон, рассуждает читатель, как окрепла, как выросла тамбовская литература…

— Но нам-то понятно, что в той самой альтернативной организации настоящих литераторов всего двое — Сергей Бирюков да Виктор Кострикин. Остальные, пусть уж не обижаются, — чистая самодеятельность.

— Однако ж, наверняка, они как раз всех тамбовских членов Союза писателей России считают графоманами.

— Это их проблема — пусть считают, тешатся.

— Опять же, с колокольни простого читателя вопрос: а зачем они вообще нужны, эти писательские союзы, организации — и альтернативные, и «нормальные»?

— Конечно, для сближения, сдружения, объединения писателей — сотоварищей по перу, по творчеству, единомышленников. Но в первую очередь — для материальной поддержки литераторов. Увы, если раньше были бесплатные путёвки в дома творчества, приличные пенсии, гонорары, оплата больничных листов, командировок, рецензирования рукописей, публичных выступлений, что позволяло писателю сносно существовать, не быть нищим, то теперь ничего этого нет. Власти сейчас совсем устранились от судеб писателей, не помогают нам выжить. А зачем мне, писателю, такая власть, если я ей не нужен? Ну где у нас сейчас в стране, какая организация есть, чтобы там не оплачивали больничные листы? Только писателям. Мне приносят бюллетени наши писатели-ветераны, я их складываю в сейф и всё. А ветеранов у нас хватает: средний возраст в писательской организации — под 60 лет.

— Тут само собой, Александр Михайлович, напрашивается вопрос: а где же молодые тамбовские литераторы? Неужто обеднела земля наша талантами?

— Э-э-эх… Совсем молодых что-то не видно. Если о ком говорить, так им под сорок, а кому и за. Интересны, на мой взгляд, Николай Дмитриев из Мичуринска, Анатолий Остроухов из Никифоровки, недавно дебютировал неплохо повестью «Немой» в «Рассказ-газете» Александр Лебедев — он из Тамбова… Люди они все взрослые, как говорится, жизнь уже повидавшие. А юных талантов, повторяю, нет. По крайней мере их пока не видно и не слышно. Время, видно, такое, не рождаются таланты.

— Да, время… Время шизофреническое… Кругом раздоры, войны, противостояние… Если честно, Александр Михайлович, кто Вам ближе по духу: так называемые патриоты или так называемые демократы?

— Если по-честному говорить, нет ни тех ни других у нас на Руси. Это в Москве две гидры крикливые сошлись в драке — надо бы дать им до конца сшибиться, перебить друг друга, и мы, простой народ, может быть, счастливо бы зажили.

— Вы считаете, что противостояние есть только в Москве, а у нас в Тамбове — тишь да благодать?

— Почему ж, поделились и у нас на «патриотов» да «демократов», обзывают одни других «фашистами» и «красно-коричневыми», а те их «жидо-масонами» и «дерьмократами», орут, ругаются, народ баламутят.

— Да, политики играют в свои грязные, а порой и кровавые игры, не думая о народе… А как, по Вашему, писатель должен или нет участвовать в политике?

— Я был коммунистом много лет. Партбилет не выкинул, не сжёг — он у меня хранится. Но вот сейчас, всё осмыслив, проанализировав, я пришёл к твёрдому убеждению: писатель не должен состоять ни в какой политической партии. Писатель — сам по себе отдельная партия. Он только может и должен влиять на политику.

— Скажите, а если бы не произошло тогда крушение компартии, Вы сами бы вышли из неё?

— Нет. Не тот характер. Я всё же человек инерции.

— Значит, Вы считаете, что писатель должен влиять на политиков, на власти, советовать им, подсказывать, как это делает, к примеру, Солженицын?

— В общем-то, да. Хотя нынешним властям советовать и подсказывать труднёхонько. Вот говорят: у руля встали новые силы. Да это заблуждение! Ведь главная беда наша, почему страна гибнет: к власти дорвались у нас либо обиженные прежней властью, либо ссучившиеся коммунисты, коммунисты-перевёртыши, фарисеи. Они не умеют, не могут и не хотят руководить по-новому. Нет, надо к власти допустить действительно хорошие, честные, молодые силы.

— Да что за, Александр Михайлович, напасть на нас с Вами: сползаем и сползаем в разговоре на политику. Ну её, осточертела! Скажите лучше, какие у Вас ближайшие планы как у ответственного секретаря областной писательской организации?

— Добыть деньги. Это сейчас самое главное. Мы с Геннадием Александровичем Поповым — он мой зам — ходим вместе по кабинетам, как погорельцы с кружкой, выпрашиваем — пока толку мало… А вот скоро произойдёт доброе событие в писательской организации: впервые будем вручать премии имени Георгия Ремизова… Деньги премиальные выделила «Книжная лавка писателя».

— И, завершая разговор, скажите, Александр Михайлович, а кроме писательских, издательских и секретарских забот есть у Вас и какие-то обыденные заботы, интересы, увлечения?

— Эх, где бы времени взять! Люблю рыбалку, купил уже давно удочку японскую — стоит в углу кабинета нераспечатанной. Увлёкся сейчас живописью — тоже урывками к мольберту вырываюсь. С «хозяйством» забот хватает: гараж вот только закончил строить, участок садовый требует внимания… А вообще вся жизнь сейчас заполнена работой, добыванием денег — для себя, для семьи, для сотоварищей по перу. Такие времена.

— Ваше самое заветное желание?

— Чтобы тамбовская литература жила и процветала…

АТОС

(В. И. Герасин)

Как известно, Атос по существу был лидером среди своих друзей-мушкетёров. И даже когда в их компании оказался д’Артаньян, лидерство Атоса почти не померкло. По крайней мере, у меня осталось такое впечатление от в детстве читанного романа.

Вот и Виктор Иванович Герасин одно время являлся явным лидером среди своих товарищей по перу. Он несколько лет возглавлял областную писательскую организацию, причём был в её истории самым молодым по возрасту и писательскому стажу ответственным секретарём. В те же годы он явно лидировал и по количеству публикаций и изданий, причём не только в Воронеже, но и в Москве. Да к тому же этот тамбовский прозаик (живущий в Котовске) дважды становился лауреатом премии журнала «Подъём»…

Впрочем, всё по порядку.

Родился В. Герасин в 1939 году в рабочем посёлке Земетчино Пензенской области. Рано, после семилетки, начал работать автослесарем, киномехаником, техноруком в Доме культуры, учителем, директором пионерского лагеря. Окончил заочно индустриальный техникум и педагогический институт.

В литературе В. Герасин, как это зачастую принято, начинал поэтом. А почувствовал он писательский зуд довольно поздно: уже за тридцать ему было, когда рука потянулась к перу, перо — к бумаге. В газетах начали появляться его первые стихи. Итогом этого поэтического периода в его жизни стал сборник стихов «Один денёк», вышедший в Центрально-Чернозёмном книжном издательстве, когда автору сравнялось уже сорок.

Но хотелось высказать людям столь многое, что стихотворные рамки уже не могли вместить всех замыслов, рождающихся мыслей и сюжетов. И тут, как нередко бывает в подобных случаях, толчок дала сама же литература. Как раз увлёкся В. Герасин творчеством Василия Макаровича Шукшина. Нынешние поколения знают его, может быть, только по фильму «Калина красная», а ведь это был в своё время непревзойдённый мастер рассказа, талантливейший русский прозаик. Виктор прочитал как-то его рассказ «Алёша Бесконвойный» и поразился — вот что проза может! А что, если попробовать самому? Вскоре он читал товарищам по литобъединению рассказ «Газета», который был одобрен и опубликован в областной газете.

Как мы помним, тот же Александр Акулинин свой первый рассказ «Нештатный» лишь упоминает и никогда его не переиздавал. А вот Виктор Герасин считает, что первая проба пера его в прозе удалась в полной мере. После газеты рассказ появился в «молодогвардейском» альманахе «Истоки», в коллективном сборнике «Крутые повороты» (Воронеж, 1977), в книге самого В. Герасина «Час туда — час обратно». Что ж, напомню читателям эту небольшую вещь, которая стала как бы визитной карточкой начинающего тогда прозаика В. Герасина.

«Бабушка моя совсем не умела читать. Тогда и я ещё не читал, а только прикидывал и сомневался, глядя, как пестрит газета большими и малыми буквами: “Это разве запомнишь всё?”

Всех, кто умел читать, пусть с трудом, пусть по два раза одно слово, сначала по слогам, потом полностью, считал я умнее тех, кто не умеет читать, раз в сто. Конечно, кроме моей бабушки. Пусть она не умела читать, но уж говорить она умела. Не зря же её звали уличным прокурором…»

Так просто начинается рассказ «Газета». А дальше так же просто повествуется, как старая да малый, управившись с домашними делами, разворачивали свежую газету и «по картинкам» начинали «читать» её, рассуждать о жизни и действительности. Рассказ незатейлив и явно «воспоминателен», документален, но вот тронул же сердца редакторов (первых читателей любого произведения, от которых зависит, увидит ли оно свет), тронул своей тональностью, авторской добротой, умением через внутреннее «я» одного героя воссоздать окружающий мир, характеры других персонажей, что будет потом присуще многим произведениям В. Герасина. Ну и, конечно, не последнюю роль сыграло то, что рассказ «Газета», как говорится, попал в струю — в те годы главенствовала в литературе «деревенская» проза.

Ещё только принявшись за прозу, В. Герасин возмечтал опубликоваться в столичном «Нашем современнике» — своём любимом журнале. И вот отправил туда свой, как считал лучший, рассказ «Свидание с Волгой», а через неделю получил из редакции телеграмму: приняли. Было это в 1980 году. В рассказе этом (впрочем, как и во многих других «раннего» В. Герасина) сильно чувствуется влияние В. Шукшина, герой его, совхозный механизатор Толя Булгаков — явно из породы шукшинских «чудиков». Ему за успех в очередной жатве вместо привычного телевизора или холодильника наградного (всё это он уже раньше получил) вручили путёвку туристическую в Волгоград. А вторая кому? Плохо, если вторая кому-либо по блату, незаслуженно достанется — забеспокоился Толя. И добился своего: вторую и последнюю путёвку вручили ночному сторожу совхозному, однорукому Ване Ветрову — он под Сталинградом как раз руку и потерял. Их путь-дорога до Волги, это самое свидание с великой русской рекой и составляют сюжетную канву рассказа, а содержание — разговоры, суждения, размышления бывшего фронтовика и его попутчика-товарища о войне, о жизни. А в финале рассказа даже возникает как бы и философский спор между ними — как должна стоять статуя «Родины-матери» и что она собой символизирует:

«— Нет, не то. Почему она нам навстречу замахнулась? Даже не знаю… Ну, почему она так стоит?

— А как ей стоять, по-твоему?

— Спиной… К Волге спиной. Вот это было бы верней.

— И глядели бы, значит, её со спины? — спросил Толя.

— Пусть. Зато… Надежно было б. Понимаешь? Её надо бы так поставить, чтобы она город защищала, Волгу, страну. А так что ж…»

Проза В. Герасина произвела такое впечатление на редакцию столичного журнала, что уже в следующем году, в 10-м номере «Нашего современника» появляется его рассказ «Соперники», а ещё через полтора года — рассказ «Лунная память». К сожалению, на мой взгляд, каждая последующая публикация была слабее предыдущей. Вот «Лунная память» — небольшой по объёму, простой по содержанию, но вполне глубокий по смыслу рассказ-память о войне. Герой произведения бывший фронтовик мучается уже в мирное время оттого, что остался жив, а товарищи его погибли. Человек ранен памятью. «Война. Она добирает то, что не могла взять там», — объясняет это один из односельчан преждевременно поседевшего Мити, героя повествования.

Всё бы ничего, но уж больно тема, сюжет к тому времени были писаны-переписаны в литературе — десятки рассказов, как бы расшифровывавших знаменитое стихотворение А. Твардовского, о том, что вины-то нет, «но всё же, всё же, всё же…» Более того, рассказ «Лунная память» почти дословно повторяет эпизоды из ранней повести самого В. Герасина «Не помни зла». Там также главный герой, Захар Слетков, казнит себя жгучей памятью перед погибшими на войне товарищами, и даже фраза-объяснение его мукам почти идентичная есть: «Считалось, это война добирает то, что не успела взять в боях».

Короче, как бы там ни было, но тамбовская проза вновь на многие-многие годы исчезла со страниц «Нашего современника», но зато у В. Герасина начался очень плодотворный период сотрудничества с воронежским «Подъёмом». Одно за другим там печатаются шесть его произведений. И вот по итогам 1983 года рассказ В. Герасина «Час туда — час обратно» получил премию этого журнала как лучшая публикация года.

Рассказ «Час туда — час обратно» — характерное произведение в творчестве тамбовского прозаика. В нём отразились как сильные, так и слабые его стороны. В центре повествования — характеры и судьбы двух братьев и сестры. Все они родились от одной матери, росли в одном деревенском доме, а повзрослели и разбросала их жизнь. Вера в Москву протиснулась, Владимир в Саратове обосновался, а самый старший, Петро, остался в родном гнезде — землю пахать, хлеб растить. Встретились как-то за одним столом и выяснилось — далёкими они стали друг от друга, чужими людьми.

Рассказ этот можно было бы назвать «Спор», потому что сердцевиной содержания его стал спор между Верой и Петро при молчаливом нейтралитете Владимира. Разошлись во мнениях брат с сестрой вроде бы по конкретному поводу (прав или не прав их отец, женившись после смерти их матери на другой), но, в сущности, идёт у них спор о жизни, о взаимоотношениях людей, о предназначении человека в этом мире. Почему же Вера, обзаведясь столичной пропиской, квартирой, хрусталём, очерствела вдруг душой? И — вдруг ли? Почему Владимир так равнодушен к людям и ни о чём, кроме работы, думать не хочет? Почему Петро, неказисто одетый и простой до наивности, сохранил в себе способность откликаться на чужую боль? Чтобы заострить проблему, автор вводит неожиданный штрих: оказывается, только Вера с Владимиром родные дети отцу, а Петро — приёмный. Но именно он, Петро, видит в отце живого, родного человека. Петро-то, по существу, и является самым главным героем произведения. На одной страничке показана нам, читателям, вся его простая, приземлённая и полная прозы жизнь и его характер. Его жена несколько раз закрывает за Верой кран (они в гостях у неё), Вера, смеясь, отмахивается от её опасений:

«— Какая там трата, что ты!.. Всё на коромыслах носите?

— На чём же ещё. Обещают водопровод проложить, да уж больно конец наш на отшибе, прям и надёжи никакой нет. Летом-то ещё ничего, сподручно, а как зимой, то хоть на коленках на бугор ползи. Ребятишки прильют, застынет всё. Вода у нас, можно сказать, беда. Добрая, душеприятная, а брать трудно. Поливка когда в огороде, так все плечи сорвёшь коромыслом-то. Летось, правда, Петро бочку где-то раздобыл, на колёсах такую. Повозился с ней, подремонтировал, теперь бочкой этой для полива-то привозит. Как минутку улучит, залетит домой на тракторе, так за водой скорей. Да там разве наготовишься? С одной стороны тетка Полька ходит клянчит: дай да дай водички, с другой — бабка Марфа. Начну на них ругаться, а сам-то не велит, говорит: пусть берут, кто же им ещё привезёт. Ну, говорю, и вози на весь конец, только и делов тебе. А он жалеет их. Да оно грех, конечно, не пожалеть. Это я уж так, глядя на их бессилье, ругаюсь-то. Да ещё чего: норовят то стакан ему налить, то бутылку сунуть. Больше за это ругаюсь. Не стал брать. Так ведь как у нас? Чего доброго, того днём с огнём не сыщешь, а этого дерьма — хоть опейся. Особенно у кого машина в руках, как у Петра-то. Одному дрова, другому сено, третьему картошку отвези, четвёртому лук...

—Ну и обязательно за стакан? — спросила Вера. — Можно и деньгами брать.

—Ну зачем нам деньги! Сами получаем. Да и с кого там брать? Этот свой, другой свой. Все свои. Да и не принято у нас на деньги-то изводиться. Это не беда, помогать друг другу надо. Зараза, водка больно мешает! Ох уж и мешает. Мой-то, не скажу, не падок на неё, а иные прямо гибнут, на глазах гибнут, никак совладать с собой не могут...»

И вот этот приземлённый простецкий сельский парень Петро вдруг решается на фантастический, невероятный поступок: никого не предупредив, сесть на самолёт впервые в жизни, да и слетать хотя бы в Саратов... А чего: час туда — час обратно! А то так и вся жизнь пройдёт, родную землю с высоты не увидишь...

Действительно, произведение получилось сильное и премию получило заслуженно. Но без шероховатостей не обошлось. Подчиняет иногда В. Герасин правду жизни жёсткой конструкции повествования. С трудом верится, например, что у Петро в кармане завалялись такие деньги, с которыми можно было слетать на самолёте в любой город страны, чувствуется-ощущается и некоторое многословие автора, и опять же явное стремление следовать манере В. Шукшина.

Но это и закономерно — ведь по литературному стажу к тому времени, несмотря на премии, В. Герасин всё ещё находился в полосе ученичества, становления. В 1984 году в Воронеже вышел очередной сборник тамбовско-котовского прозаика «Костёр на снегу», который уже определённо показал, что В. Герасин твёрдо знает свой путь в литературе, знает свою тему, нашёл героев, интересных для себя и своих читателей. Обычно принято давать название сборнику по наиболее определяющему и значимому, по мнению автора, произведению.

Впервые довелось мне читать рассказ В. Герасина «Костёр на снегу» в один из тех летних дней, когда от жары не спасает даже тень. Рассказ начинается так:

«Погода явно портилась. Мороз ещё не отпустил, но сбивало на снег. Небо нависло, заметно укорачивая и без того куцый зимний день. Ветер постепенно начинал игру со снегом на земле, и вот уже закружился выше, выше. Он наострялся на мороз, пронизывал моторное тепло лесовоза, бритвенно прорезался сквозь самые тонкие щели в кабину…»

Не сразу, постепенно, но жара перестала ощущаться, раздвинулись стены комнаты, и я словно перенёсся воображением в завьюженное зимнее поле, где разворачиваются драматические события произведения. В. Герасину здесь, как и в других своих лучших вещах, удаётся добиться эффекта художественности, когда читатель начинает видеть живых героев, сопереживать им, воспринимать созданный автором мир абсолютно реальным. Достигнуть этого можно только тогда, когда писатель пишет, по известному выражению, кровью сердца, когда он сам видит своих героев, переживает с ними смерть, любовь, все радости их и все огорчения.

Читателю, в общем-то, не так уж нужно знать, сам ли автор испытал описываемое им, отыскал ли среди своих знакомых прототипы своих героев — нам важно то, что они, эти персонажи, жизненны, а поступки их и мысли понятны. Не каждому, конечно, доводилось в жизни решать такую мучительную дилемму, с какой столкнулся однажды зимней ночью водитель Коля Летов — спасти замерзающего человека от смерти или нет? Дело ясное: если Николай не поможет пьяному, уснувшему, беспомощному шофёру, так же, как и он, застрявшему в поле, тот обречён. Но ведь суть в том, что шофёр этот, Валерка Крылов, — смертный враг Летова: с ним ушла от Николая любимая женщина, невеста… Так быть или не быть? И события поворачиваются вдруг (закономерно!) таким образом, что вопрос этот гамлетовский решает судьбу уже не пьяного Валерки, а самого Николая: быть или не быть ему человеком? В финале повествования вспыхивает костёр на снегу, спасая одного героя от физической гибели, другого — от гибели моральной.

Я так подробно остановился на рассказе, давшем название этому сборнику В. Герасина, потому, что он действительно наиболее впечатляющий и глубокий в книге. Стоит добавить особо, что композиция рассказа закольцована, и это позволило автору добиться насыщенности содержания при сравнительно небольших размерах произведения. О языке же прозы В. Герасина, и в частности данного рассказа, можно вполне судить по приведённому отрывку.

К удачам сборника «Костёр на снегу» можно отнести ещё рассказы «Петя маленький и инспектор», «Наедине с собой», «Долгое эхо». В первом из них необычно, так сказать, добродушном для творчества В. Герасина, с юмором и любовно выписан характер одного из наших современников, в нескольких анекдотичных по форме эпизодах показана вся его наполненная любимой работой и неубывающей с годами бодростью жизнь. Во втором привлекает лаконизм и вместе с тем художественность описания семейной драмы сельского шофёра, хорошего парня Алёши Косачёва. В третьем — разрабатывается постоянная и, судя по всему, любимая тема автора: «эхо войны», как отзывается оно болью и страданием до сих пор в судьбах людей.

Более слабыми в книге смотрятся другие произведения. Схематизмом страдает, на мой взгляд, рассказ «Климат», где юный герой в поисках «красивой жизни» уезжает из родного села на юг и через две недели возвращается обратно. Общие художественные просчёты характерны для рассказа «Мигугу» и повести «Рыжий». Оба эти произведения относятся к так называемому портретному жанру в прозе. В названия вынесены «имена-ярлыки» главных героев. Но если, например, у Пети-маленького из рассказа «Петя-маленький и инспектор» небольшой рост несёт значительную смысловую нагрузку в повествовании, придаёт герою характерность и своеобычность, то тот же Мигугу из одноименного рассказа умеет «мигугукать по-конски» не совсем понятно для чего. Смысл и соль рассказа — столкновение тракториста Матвея по прозвищу Мигугу с кладовщиком-хапугой из-за запчастей, и все две трети произведения, предваряющие эту сцену и описывающие, как Матвей получил прозвище, как оно ему нравилось, как потом разонравилось и т. д., — растянуты и, в общем-то, не нужны.

А повесть «Рыжий»… В творчестве В. Герасина уже имелись хорошие повести, спрессованные до размеров рассказа («Костёр на снегу» или «Час туда — час обратно»), в данном же случае, наоборот, рассказ получился растянутым до «метража» повести. Слишком уж подробно, скрупулёзно и однообразно описаны муки водителя Мити Тяглова, не желающего уходить на пенсию. Педалирование переживаний героя приводит к тому, что повторяющиеся внутренние монологи его воспринимаются пародийно: «Бывают же, к примеру, крестины — это когда младенца с жизнью соединяют, вроде бы как почку к дереву прививают. Свадьбы бывают — это когда парня и девушку соединяют в одно для продления рода человеческого. Меня же вот собрались с пенсией соединить…» Подобных «рассуждений», к сожалению, в повести хватает.

И уж чтобы покончить с неприятным, добавлю ещё, что для многих «ранних» вещей В. Герасина характерна ещё одна особенность, которая явно их портила. Да, он искал сюжеты и конфликты для своих произведений в повседневной окружающей нас жизни — и это хорошо, но, словно опасаясь за читателя (а вдруг конфликт покажется ему чересчур обыденным, прозаичным?), писатель пытается добавить драматизма экспрессивностью и «трагедийностью» описания событий. Отсюда много на страницах его произведений восклицательных знаков, герои его мечутся, всхлипывают, бледнеют, кричат и вообще в спокойном состоянии бывают редко. Это, конечно, была стилевая особенность прозы В. Герасина, но он частенько переходил при этом грань, так у читателя невольно появлялась на губах улыбка, в то время как герой произведения страдал и мучился.

Впрочем, прозаик из Котовска всё ещё находился в творческом росте, и главные события в его писательской биографии были ещё впереди. Важнейшие из них случились почти одновременно. Сначала его принимают в Союз писателей СССР, и тут же следом, в 1986 году, в столичном издательстве «Современник» 30-тысячным тиражом да ещё и в твёрдом переплете выходит сборник его повестей и рассказов «Час туда — час обратно». Это ли не мечта любого провинциального литератора! Значительную часть сборника составили произведения, уже ранее известные читателю — «Свидание с Волгой», «Соперники», «Лунная память», «Газета», «Час туда — час обратно», «Костёр на снегу»… Но было немало и новых, которые ясно показывали, что В. Герасин продолжает идти в направлении, если можно так выразиться, шукшинско-распутинском: главные его герои всё те же «простые» люди от земли, в центре внимания душа, совесть человека.

Вот, к примеру, рассказ «О чём ты, подруга?..» Дом престарелых. Две старухи. Невесёлое их житьё-бытьё. Воспоминания. Ожидание прихода сыновей… Казалось бы, сюжет не нов. Но рассказ читается от первой до последней строки с неослабеваемым интересом. Тема эта чрезвычайно сложная, здесь легко впасть в мелодраматизм, сентиментальность, плаксивость. В. Герасину на этот раз удаётся выдержать тот необходимый тон, ту интонацию, так подобрать слова и выстроить сюжетные ходы, что его любовь и уважение к старухам-героиням не декларируются, но явно чувствуются и передаются читателю. Можно прочитать немало статей в газетах и журналах о том, как дети спроваживают своих отцов и матерей в дома престарелых, но такой рассказ, как «О чём ты, подруга?..», способен потрясти душу человека сильнее десятка статей.

Я уже упоминал о некоторых особенностях стиля В. Герасина. Здесь стоит остановиться ещё на одной. В большинстве его произведений явно ощущается сказовая манера письма. Даже если повествование ведётся от автора, в третьем лице, и тогда слова льются свободно, герой-рассказчик не слишком заботится о педантичном соблюдении правил литературной лексики и синтаксиса, не засушивает свой язык. Словно с читателем беседует чуть наивный и простоватый, но в то же время себе на уме, как говорится, сын земли, деревенский житель, в чём-то немного «чудик». Автор зачастую позволяет читателю «подслушать» мысли героя, заглянуть в самые сокровенные уголки его души.

«Дочь никак не выходила замуж. И выучилась, и работает аптекарем, и жильё имеет, комнатушку в семейном общежитии, но ведь это в городе. Что ж ещё надо? Одинокой жизнь не проживёшь. Разбалуется, люди смеяться станут да при случае вслед пальцем указывать. А отцу каково на всё это смотреть?..»

Это — зачин одного из лучших рассказов московского сборника «Мы с зятем». Читатель сразу попадает в самый центр забот Романа, Романа Васильевича, простого совхозного скотника, отца взрослой дочери. Именно через душу Романа, его взглядом смотрим мы на окружающий мир, настороженно знакомимся с долгожданным зятем, который оказывается вдвое старше дочери и ровесником самому Роману. Мы переживаем вместе с героем весь процесс узнавания и познавания нового человека, привязываемся к этому новому родственнику и уже боимся вместе с Романом, как бы зять не бросил «нас», не ушёл из семьи, не стал вновь чужим…

Сборник столичный «Час туда — час обратно», лучшие его вещи, показали ещё одну сторону творческой манеры В. Герасина — публицистичность его прозы. Его публицистичность — в выборе злободневных тем, в исследовании художественными методами актуальных вопросов сегодняшнего дня, нашей повседневной жизни. Темы, которые волновали в то время В. Герасина-прозаика — долг перед родной землей, «малой родиной», преемственность поколений, моральный облик современного молодого человека, честность в жизни и в работе… Одним словом, писатель старался реалистически изобразить текущую действительность, осмыслить её, и эти его творческие устремления вызывали несомненный отклик, сочувствие у читателей его книг. Добавлю, как говорили древние, справедливости ради, что и в этом сборнике два рассказа  — «Изба с краю» и «Суматоха» — явно проигрывали на общем фоне, оказались слабее других вещей. Впрочем, эта беда многих наших (и не только местных) литераторов, забывающих, что писать для творческого тренажа можно что угодно, но вот публиковать следует далеко не всё.

Между тем, в том же 1986 году В. Герасин вторично становится лауреатом «Подъёма», получив первую премию за рассказ «Алёна Большая». Он и дал заглавие новому сборнику писателя, вышедшему вскоре в Воронеже. И рассказ того стоит. В рамках небольшого повествовательного объёма автору удалось создать объёмный портрет, живой характер и всю непростую судьбу человека — обыкновенной русской женщины, той самой, которая, по словам поэта, «коня на скаку остановит, в горящую избу войдёт». В её судьбе отразились, как в чистом зеркале, судьбы целого поколения наших женщин, ждавших и дождавшихся с фронта страшных похоронок, но продолжавших жить и верить в жизнь.

Счастлива была Алёна Большая, имела мужа любимого, мальца родила, рос крепышом, поднялся на радость родителям. Грянула война и поглотила сначала мужа, а затем и сына. Но взяла к себе Алёна умирающего мальчонку-сироту с проходящего поезда, спасла от погибели, выходила от хворей, вернула к жизни. Рассказ и ведётся как бы от имени этого самого спасённого Алёной Большой уже выросшего Павлика, который вспоминает-рассказывает о своей приёмной матери случайному соседу по гостиничному номеру…

Соотношение эпического содержания, простого, но хорошо отделанного языка, стройной композиции и умело выверенной тональности повествования — всё это и привело к удаче: рассказ этот и на сегодняшний день один из самых значимых в творчестве котовского прозаика. Кроме него, в сборник «Алёна Большая» вошли уже ранее издаваемые удачные вещи — «Мы с зятем», «О чём ты, подруга?..», «Час туда — час обратно» и другие. Из новых рассказов обратил на себя внимание — «Волки». Несмотря на отпугивающее тривиальное заглавие (в литературе оно встречалось уже, наверное, десятки раз!), новелла эта привлекает неожиданностью фабулы, тонким переплетением серьёзного и комического. Самое интересное в том, что никаких волков-то как раз в рассказе и нет. Просто егерь Егор Хохлов, отчаявшись в борьбе с непрошенными гостями заповедных мест, так называемыми дикими туристами, придумал оригинальный метод, позволявший ему «малой кровью» одерживать победу. Он сам изображал волков, подкравшись к стоянке, и начиная взвывать страшенным голосом. Мне хочется именно из этого рассказа привести небольшой кусочек, чтобы ещё раз напомнить читателям язык и стиль герасинской прозы:

«В реку в этом месте вдавалась кипенно-белая коса намывного песка. Лесные обитатели, особенно лоси, облюбовали это открытое место для водопоя. В ином, каком близлежащем месте, к воде было трудно подойти, берег крутой и сплошь поросший ивняком. Но не одни животные любили утолять жажду на косе, в последнее время зачастили сюда и люди на лодках. Оно бы, может, и не беда, если не так много и если всё по совести, чтоб не рубить кустарники и молодые деревца, не оставлять после себя чёрные ожоговые пятна кострищ и мусор, битое стекло и металлические банки. Если пустить на самотёк, то годика через два-три от этого дикого, ухоженного на свой манер самой природой местечка останутся рожки да ножки, его в дикую свалку превратят…»

Ну и придётся подпускать опять критики, ибо и в этом, ставшем в творческой биографии В. Герасина пока последним, как бы итоговым, сборнике появились произведения, не добавившие славы прозаику из Котовска. И в первую очередь это — повесть «От избы до избы». Это, скорее, не повесть, а, опять же, растянутый аморфный рассказ, написанный в русле «деревенской» прозы. Мысли в основу содержания заложены благие: жить на свете надо честно, быть добрым к людям.

Фабула произведения вкратце такова: сельцо Высокое, где осталось одиннадцать домов, уже вторую зиму не снабжается хлебом. Тракторист из райцентра Володька, наведывающий в Высоком своих родителей Наталью и Сергея (так они, главные герои, именуются по ходу повествования), приноровился за поллитровку подвозить бывшим односельчанам хлеб и другие товары. Наталья и почти ослепший к тому времени Сергей, случайно узнав об этом, сгорают от стыда, и Наталья берёт на себя добровольную обязанность дважды в неделю привозить хлеб за восемь километров из райцентра на салазках. Один из таких рейсов и описан в повести. Самый драматичный. Разыгрывается метель. Сергей, вышедший встречать жену, чуть не замерзает. Наталья и незнакомый тракторист Сашка, подбросивший её до дома, чудом находят старика в снегу…

Что же в этой вещи может не устроить читателя? Во-первых, сконструированность сюжета, заданность его. Ничего в этом предосудительного нет, если при чтении произведения, так сказать, каркас его незаметен. Однако в данном случае то там, то здесь выпирают наружу несвязанные между собою линии и узлы. Вот, к примеру, вся завязка сюжетного конфликта держится на том, что в Высокое нет зимой дороги. Однако колёсный трактор Сашки вполне свободно преодолевает зимнее бездорожье даже в метель.

«— Видишь вот, как ты! А нам хлеб не возят, отмахиваются — пути никакого нет! А он есть, оказывается!», — наивно и даже глуповато восклицает Наталья. Словно никогда и не задумывалась она, как же это родной её сынок Володька спокойно приезжает в их сельцо, когда вздумается. Автору просто надо, чтобы до этого момента героиня не задумывалась.

Подобных необоснованностей в повести немало.

Можно предъявить претензии и к языку. Почему-то и в речи почти всех героев и зачастую в авторском слове, однообразно употребляются уменьшительные суффиксы — «дровишки», «кормочек» (от слова «корм»), «свеколка», «соличка» («соль») и т. п. Плюс к этому чересчур приподнятая сказовая тональность повествования, чересчур псевдоромантическая. Всё это вкупе создает нежелательный эффект, у читателя возникает подозрение, что автор не очень-то серьёзно относится к своим героям, а, скорее, как-то снисходительно, свысока, подсюсюкивая им, словно детям малым, приписывая им восторженную наивную философию, заставляя говорить их «кукольным» языком.

Ну и под стать этой повести в сборнике смотрится рассказ с похожим названием — «Изба с краю». Здесь тоже, как и в «От избы до избы», проявились не лучшие качества уже опытного и профессионального писателя В. Герасина. И это тем более жаль, ибо, повторяю, сборник «Алёна Большая» стал итоговым воронежским сборником котовского прозаика, а следующий, который готовился к выходу в московском издательстве «Молодая гвардия», «сгорел» в жарком пламени грянувшей перестройки.

Естественно, сразу вспомнился Чернышевский с его знаменитым вопросом — «Что делать?». В. Герасин совместно с В. Кравченко и Г. Поповым создаёт местное тамбовское издательство «Новая жизнь» (о котором, опять же, речь ещё впереди).

И вот уже вскоре на прилавках появился новый сборник котовского прозаика, выпущенный «Новой жизнью», — «Убит в побеге». В нём — повесть одноимённая, рассказы «Родный», «Единственный», «Тихий Угол». Сюжет повести «Убит в побеге» для писателя необычен, нов. Из колонии совершает побег особо опасный преступник. Вместе с ним бежит дочь начальника колонии, полюбившая Виталия (так зовут героя). Несколько дней они скрываются в лесу, думая, скорее, о сегодняшней любви, чем о будущем. В конце концов главный герой решается сдаться. Зоя, ставшая его женой перед Богом и Природой, обещает следовать за ним хоть в Магадан. Но в самый последний момент Виталия застреливает — и по причине служебного рвения и из ревности — старлей-охранник.

В повести «Убит в побеге» В. Герасин попытался встать с временем наравне, показать напряжённость и раскалённость сегодняшней жизни. Ключевые фразы произведения: «В стране, в политике подошло такое время, когда вдруг почему-то русские сделались виноватыми чуть ли не перед всем миром господним». Или: «И вдруг мы все вместе, толпой начнём стрелять друг в друга! Понимаешь, к чему мы пришли, к чему нас привели? К войне!! А кто привёл? Вот и беда-то в том, что не знаем и, наверное, никогда не узнаем, кто же нас ввёл в такое состояние. Страна мы, что ли, такая, народ такой? Сколько побили-погубили в этом веке людей, а всё мало, всё ещё хочется бить-губить…»

В повести этой чувствуется некоторая растерянность автора и перед взбурлившей чересчур действительностью и перед новыми веяниями в литературе. Налицо попытка сделать вещь остросюжетную, читабельную, конкурентоспособную на фоне детективов и триллеров, заполнивших прилавки книжных магазинов и лотки. Однако законы остросюжетной криминальной литературы жёстки: пусть фабула шита белыми нитками — это многие читатели прощают, но вот раскрывать в заглавии финал произведения… Или — на последних страницах сообщается, что «опасный преступник» на самом деле попал в зону случайно: а читатель-то, уставший от расплодившихся в последнее время доморощенных гангстеров, уже с первых страниц относится к герою настороженно и неприязненно…

Более «герасинские» в сборнике рассказы, особенно — «Единственный» и «Тихий Угол». Первый построен на воспоминаниях детства, которое, как уже было сказано, пришлось на военные и послевоенные безрадостные годы. Во втором через монолог главного героя раскрывается-показывается судьба отдельного человека, которому довелось родиться в 1918 году в самой счастливой стране мира и, не раз и не два заглядывая в глаза смерти, пережить вместе со страной все «славные» эпохи. И это — один из типичнейших и любимых героев В. Герасина. Он, несмотря ни на что, остаётся жизнелюбом и оптимистом. Он верит, что народ вернётся к земле. «Не сразу, но обязательно. И землю любить будет, и песни новые сочинит, душевные…»

А вот личную писательскую судьбу В. Герасина заколдобило. Правда, в 1993 году в московском издательстве «Голос» вышел коллективный сборник криминальных повестей «Убит в побеге», в котором, как видно из названия, повесть котовского прозаика заняла почётное место. А затем… Следующая книжка В. Герасина вышла в нынешнем году в «Книжной лавке писателя» у А. Акулинина, и это… сборничек стихов. Признаюсь, лично я настороженно отношусь к поэтическим опытам литераторов, которые доказали своим творчеством, что они в первую и главную очередь — прозаики.

А между тем, издательство «Новая жизнь» приказало долго жить, а В. Герасин, между прочим, был там главным редактором. И тут же следом Виктор Иванович добровольно слагает (случай беспрецедентный!) с себя полномочия ответсекретаря областной писательской организации, становится редактором котовской городской газеты «Наш вестник», его избирают депутатом областной Думы…

Таким образом, на сегодняшний день В. Герасин кардинально поменял свой статус и числится по ведомству не литературы, а — журналистики и политики…

Неисповедимы пути Твои, Господи!

ПОРТОС

(В. В. Кравченко)

Портос был славен подвигами — совершал, благодаря своей физической мощи, невероятные поступки.

Вот и Василий Васильевич Кравченко среди тамбовских литераторов выделяется своими, в чём-то по-своему героическими, акциями и поступками. Правда, совершает он их, конечно, не с помощью грубой физической силы, а с помощью интеллекта, творческого дара, неуёмности характера. То повесть несвоевременно такую острозлободневную напишет, что даже товарищей по перу ошеломит, и те все силы приложат, дабы повесть не была опубликована; то издательство местное на пустом месте создаст; то тамбовский «Пен-клуб» организовывать возьмётся… Или взять такой факт: сейчас, когда другие тамбовские прозаики, можно сказать, в простое, новые вещи у них не рождаются или пишутся в невероятных муках и чрезвычайно медленно, В. Кравченко за невероятно короткий срок создаёт объёмистый криминальный роман о современности «Не суждено нам жить в Париже», который столичное издательство «Голос» включило в план на 1996-й год и даже выплатило автору аванс — невероятное событие для тамбовской сегодняшней литературы!

А с чего все начиналось?

Родился писатель далеко от берегов Цны, в Гомельской области (теперь это и вовсе заграница!) в 1937 страшном году. Вскоре семья переехала на Украину, под Чернигов, и здесь будущему тамбовскому прозаику довелось испытать то, что называется горьким словом «оккупация». На основе воспоминаний об этом мрачном детстве В. Кравченко напишет повесть «Хуторяне», которая войдёт в первую его книжку «Лето в Озёрках», вышедшую в Воронеже в 1973 году. Он как бы выполнил наказ матери, говорившей ему: «Вот вырастешь — не забудь про это… Какая бы хорошая жизнь ни наступила, ты всё равно помни. Можно забыть голод, перенести холод, пережить страх. Когда всё это по отдельности. А мы вот терпим всё это разом…»

Вообще у В. Кравченко собственная биография (как у А. Акулинина и в отличие от В. Герасина) — главнейший источник тем, сюжетов. В книгах его отражена биография полностью: есть вещи, написанные об учительской поре его жизни, есть рассказы и повести, посвящённые партработникам, ибо сам В. Кравченко сподобился быть причисленным к сонму руководящей партэлиты районного масштаба, встречаются среди героев писателя, естественно, и литераторы…

Путь же в литературу у В. Кравченко не был лёгким и прямым, хотя, в отличие, опять же от В. Герасина, начал он писать рано. Первые публикации — заметки газетные — появились за его подписью в «Мичуринской правде», когда учился он в местном пединституте. Первый рассказ В. Кравченко напечатала областная «Тамбовская правда» в 1959 году, а первая книжка его вышла в Воронеже только через четырнадцать лет. Хотя несколькими годами ранее уже готовился к выходу сборник рассказов молодого автора из Тамбова (В. Кравченко к тому времени уже жил в областном центре, работал журналистом в «Комсомольском знамени»), однако ж сменился редактор в издательстве, и книга, что называется, сгорела. Как мы помним, аналогичный эпизод с первой книгой случился и в биографии А. Акулинина — не дай Бог пережить подобную встряску любому писателю!

Но В. Кравченко отчаиваться не стал, писать не бросил. И в 1972 году был вознаграждён за упорство — столичный журнал «Молодая гвардия» опубликовал в 4-м номере его повесть «Братья Карандеевы». А между прочим, в те времена «Молодая гвардия» — журнал был уважаемый, популярный и авторитетный, не то, что сейчас, и между прочим рецензировал и благословил в печать повесть неизвестного тамбовского литератора автор романов «Не хлебом единым» и «Белые одежды» знаменитый В. Дудинцев. Ну и — раз пошла полоса везения — в следующем году в Центрально-Чернозёмном книжном издательстве наконец-то выходит и первый сборник В. Кравченко (не тот, который «сгорел» — совершенно новый) — «Лето в Озёрках». Кроме «Хуторян», сборник включал в себя ещё одну автобиографическую повесть «На южном берегу» о детях-инвалидах, живущих в крымском санатории, и пасторальное повествование «Лето в Озёрках» о счастливом деревенском детстве советских мальчишек и девчонок.

Следующий год у В. Кравченко, на внешний взгляд, выдался удачным в творческом плане: вышли в свет сразу две книги — сборник рассказов «Время долгих ночей» и сборник очерков «Полюшко-поле». Однако ж из сборника прозы, уже набранного, была вынута самая острая повесть, как раз и давшая название сборнику, а книжку очерков о «доблестном труде колхозного крестьянства Мучкапского района Тамбовщины» автор подписал скромно псевдонимом «В. Брагин» (он родился в посёлке Брагин) и вряд ли будет когда-нибудь переиздавать. Да и сборник «Время долгих ночей», посвящённый жизни сельских педагогов, без одноимённой главной повести вполне теряется в потоке благодушной литературы тех лет, конфликты в сюжетах если и встречаются, то лишь лучшего с хорошим.

Замечу здесь в скобках, что у В. Кравченко на протяжении всего раннего периода его творчества поражает вот это его устремление творческое — раздвоиться: писать параллельно соцреалистические тексты и крамольные, выдать из-под пера вещь конъюнктурную и следом тут же — злободневно-критическую, «оппозиционную»… Сам писатель признался как-то, что делал это исключительно в целях тактики: дескать, несколько проходных, «удобных» произведений протянут за собой в печать как бы незаметно и произведение «революционное», острое… Как видим, маневр этот автору не удавался, бдительные редакторы и цензоры стояли насмерть.

Однако уже первые эти книги В. Кравченко показали и доказали, что писатель он — профессиональный, так что его без особой нервотрёпки приняли в Союз писателей СССР.

Следующий сборник тамбовского автора «Беспокойный человек» (Воронеж, 1979) составили в основном рассказы-портреты, рассказы-биографии. Думается, именно с этой книги и начинается Кравченко-прозаик, каким знают его сегодняшние читатели: с его вниманием к отдельному человеку, к внутреннему миру личности, к судьбе простого обыкновенного смертного с его страстями, горестями, радостями, со всеми его достоинствами и недостатками.

Открывается сборник рассказом «Шелковица», которым автор отдаёт дань воспоминаниям детства, как бы отсылает этим рассказом читателя к самой первой своей повести — «Хуторяне». В «Шелковице» автор-герой (рассказ — подчёркнуто автобиографичен), уже взрослый, отец семейства, везёт своих детей на свою малую родину, в украинский степной хутор, «запрятанный в вишнёвых садах вдали от магистральных дорог». Показав сыну и дочери (и нам, читателям) родные места, где прошло его военное детство, познакомив с земляками-украинцами, автор, уже давно обосновавшийся на серединно-российской Тамбовщине, предуведомляет: «После этой поездки мне особенно остро захотелось написать о людях, среди которых я живу сейчас». И далее в рассказах «Беспокойный человек», «Тихоня», «Макарыч», «Настасья» и других знакомит читателя с тамбовскими «деревенскими жителями». К слову, в начале своего писательского пути В. Кравченко явно тяготел к сельской тематике, был в литературе так называемым «деревенщиком». Но сейчас ясно, что главная и любимая его тема — городская, основной герой — горожанин, правда, как правило — выходец из деревни. Вот и в сборнике «Беспокойный человек» уже проскочил характерный, визиточный (от слова «визитка») рассказ «Акимыч и Баядерка», где В. Кравченко показывает жизнь-судьбу человека, страдающего от одиночества и непонимания в многолюдном городе-улье. События же происходят в областном центре Лысогорске, в котором нельзя не угадать благословенный наш и сонный град Тамбов. Впоследствии многие герои большинства произведений писателя «пропишутся» в этом Лысогорске, так что если читать все рассказы и повести подряд, то получится как бы роман-эпопея из жизни лысогорцев.

В 1983 году ЦЧКИ выпустило сборник прозы В. Кравченко «Грустная история». По прочтении его становится совершенно ясно, что В. Кравченко нашёл свою тему, идёт своей, отдельной, дорогой в тамбовской литературе. «Грустная история» — название повести, и название символичное. Мы узнаём грустную историю о грустной жизни Петра Григорьевича Клочкова, личности «ничем не выдающейся». Вообще это один из главнейших персонажей прозы В. Кравченко — заурядный несчастливый мужчина средних лет. Ну и, конечно, большую роль в повествовании играет фон — городская лысогорская (тамбовская) действительность.

«Баржа отвозила любителей природы на остров, названный каким-то шутником Эльдорадо. Когда-то пристань в Лысогорске была оживлённым местом. Среди зелени уютно гнездились павильончики, торговавшие пивом и нехитрой, но вкусной снедью…»

Старожилам Тамбова эти строки и другие аналогичные в повести напомнят о былом.

В сборнике «Грустная история» опубликована и «деревенская» повесть «Братья Карандеевы», появившаяся до этого в журнале «Молодая гвардия» — повесть о колхозе, о селе, о хлебе, о людях земли.

Следующая книга В. Кравченко вышла только через семь лет — сборник «Личное дело следователя Дудникова» (Воронеж, 1990). Откуда же такой перерыв? А это как раз тот случай был, о котором я упомянул в предисловии к очерку. Надоело В. Кравченко писать всё время с оглядкой на правила социалистического реализма и решил он написать вещь, максимально приближенную к жизни, действительности, правде. И написал вот это самое «Личное дело следователя Дудникова», а перед тем, как отослать в Воронеж (где она уже была заявлена в плане), решил «испытать» её на товарищах по писательской организации. Устроили читку-обсуждение. Была и критика, но почти все слушатели были единодушны: да, повесть очень смелая, очень правдивая, написана, что называется, кровью сердца и, короче, — это несомненное достижение Кравченко-прозаика. Ободрённый автор отсылает рукопись в Центрально-Чернозёмное книжное издательство, а там уже лежит «телега» из Тамбовской писательской организации: наш товарищ написал антисоветскую вещь — печатать не рекомендуем. Увы, такие были нравы… Впрочем, они и сейчас не лучше — подножек и грязнотцы в писательской среде хватает. Одним словом, издатели незамедлительно прореагировали на сигнал (а попробовали бы не прореагировать!), рукопись В. Кравченко вылетела из плана, а её место заняла рукопись следующего тамбовского автора — очередь стала короче.

Итак, в 1990-м, в «новые» времена повесть всё же пробилась, к счастью автора, вышла. Однако ж счастье это, конечно, относительно: если в середине 1980-х она могла произвести фурор и принести известность писателю, то на фоне нынешней разоблачительно-острой литературы она, что называется, не прозвучала. Даже оторопь берёт — что могло так напугать и коллег автора, и издателей? Повесть кажется вполне невинной.

Читатель, клюнувший на заголовок и размечтавшийся прочесть забойный детектив, конечно, разочаровался: повесть «Личное дело следователя Дудникова» сильна не криминальным сюжетом, а психологическим бытовым реализмом. Автор здесь верен себе, своему кредо, а В. Кравченко — писатель-проблемник, писатель-критик, писатель-публицист. Он заострял преднамеренно внимание на язвах нашей серой обыденности. Проза В. Кравченко вообще переполнена проблемами, недостатками, вывихами нашей шизодебильной тогда ещё советской действительности. Это — жёсткая проза.

Следователь Дудников, сохранивший в себе честное начало, пытается отстаивать истину, пробует наказать ползучее, приевшееся, повседневное зло. Но, увы, болото всеобщей поруки неодолимо. Дудниковы в нашей жизни и тогда, да и сейчас — слабые и смешные донкихоты. Однако ж важно подчеркнуть: Дудников — отнюдь не ангел во плоти. Недаром о нём сказано автором: «Если бы Дудников мог взглянуть на себя со стороны, со спокойствием философа проанализировать свои поступки, он бы увидел маленького, обозлённого диктатора. Он прятался в Дудникове далеко, под маской неприятия малейших человеческих промахов, и в других условиях мог бы развиться до чудовищных размеров». У В. Кравченко и раньше мало было положительных, идеальных героев, а в последних произведениях и вовсе нет, что явно выделяло всегда его прозу на фоне массовой литературы, зациклившейся на поисках ангелоподобных персонажей.

В сборнике «Личное дело следователя Дудникова» среди других опубликован и рассказ «Без видимых причин», который появился до этого в «Подъёме», а потом и в итоговом сборнике лучших журнальных публикаций года в российской литературе «Рассказ-86» (Москва, «Современник»). Каждому прозаику, думается, лестно появиться под одной обложкой с такими мэтрами современной русской прозы, как, допустим, В. Астафьев. А за рассказ «Недоразумение» В. Кравченко был удостоен премии журнала «Подъём» за 1989 год.

Пресловутая перестройка аукнулась в творческой судьбе В. Кравченко, как и у его собратьев по перу, двояко: с одной стороны, писать стало легче, с другой — публиковаться тяжелей. Вот тогда-то и стал В. Кравченко одним из главных инициаторов создания местного писательского издательства, а вернее будет сказать — возрождения, ибо своё областное издательство в Тамбове некогда было, но потом, в начале 1960-х, как и повсеместно по стране, было закрыто в приказном порядке.

Первоначальный капитал на «Новую жизнь» обещал дать Союз писателей РСФСР. В. Кравченко стал директором, место главного редактора, как я уже упоминал, занял В. Герасин, коммерческим директором назначили детского поэта и сатирика Г. Попова. Арендовали в Доме печати, рядом с писательской же организацией, кабинет и взялись за дело. Сейчас, когда всё позади, когда «Новая жизнь» уже стала довольно далёкой историей в литературной жизни Тамбова, ясно видны все просчёты новоявленных издателей. Они не стали для начала издавать «Анжелику» или «Библию для детей», чтобы увеличить первоначальный капитал, создать экономическую базу, а сразу, сломя голову, бросились издавать сами себя, да ещё и чрезвычайными для местного издательства тиражами — по 20 тысяч экземпляров. Ух и шум поднялся в широких, так сказать, писательских кругах Тамбова: давайте и нас издавать, всех давайте издавать!.. В. Кравченко со товарищи успокаивали: подождите, придёт и ваша очередь!..

Увы, выпустив с десяток книг, «Новая жизнь» вынуждена была обанкротиться. (Союз писателей обещанных денег так и не дал.) Так что В. Кравченко, в отличие от А. Акулинина, не удалось в полной мере проявить себя в издательской деятельности. Но, тем не менее, благодаря «Новой жизни» читатель получил возможность увидеть последние на тот момент вещи, созданные прозаиком, — в издательстве вышли две его книги: сборники «Рассказы о любви» и «Лицедеи».

Недоброжелатели писателя (а у кого из пишущих их нет?), конечно, язвят по поводу несоответствия заглавия первого сборника и его содержания. И они правы — какая, к чёрту, любовь, если речь в рассказах идёт, в сущности, об отсутствии любви, о потере любви, о неумении любить, о смерти и гибели чистой, возвышенной, опьяняющей любви. Увы, вместо любви нынешний человек привык обходиться сексосуррогатом, половой механикой, примитивной физиологией.

Вот характерный рассказ из сборника — «Фотомодель», который до этого, к слову, был опубликован в «Рассказ-газете». Главный герой Аркадий Петрович Бондарский, прораб одной из строительных организаций города Лысогорска, 50-летний мужчина, любил с бравадой назвать себя обывателем, потому что он обывает. Его дом — его крепость. Его семья — смысл его жизни. И в семье почти всё благополучно, как у людей: вырастили с женой двух дочек, младшая рядом, в Лысогорске живёт, старшая — в Москве аж артисткой работает. Всё путём!

И вдруг Аркадий Петрович случайно видит рекламное порнофото, на котором изображена его старшая «артистка» Ирина… Да как же это возможно?! Отец срочно летит на своих «Жигулях» в Москву — разобраться, остановить, наказать!

Дочка и не думает пугаться и смущаться.

«— Так это же реклама, папа! Уже два года работаю фотомоделью. Хорошо платят.

— А театр?

— Театр… Ты проживи на сто пятьдесят рэ. Я за эту квартиру столько плачу. А жить как? Одеваться?

— Дочка! Но не торговать же своим телом?!

— А если мне больше нечем торговать? Совесть моя никому не нужна. А ведь нынче и ею торгуют.

— Это всё пустое. Мы тебя растили, воспитывали… Для чего? Чтобы кто-то пускал слюни, глядя на твои ягодицы?

— Ага… А сам ты не пускал эти слюни, когда рассматривал порнографические журналы?

— Что ты говоришь? С чего ты взяла? — краснея, запротестовал отец.

— Папа, брось. Взрослые думают, что дети ничего не замечают. А я в детстве была любопытной. И видела, как ты рассматривал журналы, а потом прятал их в стол. А когда ты уходил, то мама брала эти журналы и закрывалась в комнате. А когда и она уходила, то я доставала из стола…»

Вот такие пироги — оказывается, сами воспитали дочку-то. Правда, потом выясняется, что диалог этот Аркадию Петровичу пригрезился во сне — до Москвы он не доехал, уснул на стоянке в машине. Но в том-то и соль, что он сам подсознательно понимал всё время иллюзорность их «нормальной», «обывательской» жизни: жене не изменяет только потому, что боится её угроз в случае чего «кое-что» ему отрезать, сам он боится всерьёз поразмыслить — где его жена бывает, с кем встречается, почему охотно отпускает его надолго из дому?..

Какая уж тут любовь! Если и есть, то только — потаённая жажда любви, мечта о ней. Точно так же, как и в других вещах сборника «Рассказы о любви» — «Ностальгия», «Скрипка по вечерам», «Счастливый несчастный человек», «В сумерках»…

И ещё: тамбовский прозаик В. Кравченко, сам бывший партработник, партийный журналист, идеолог-марксист по образованию и опыту прежней работы, страстно отрекается, избавляется в последних своих произведениях от большевистской больной коросты, от дурмана фальшивых ценностей. Герои его, пережив, переборов, переосмыслив скотство компропаганды, выздоравливают душевно, хотя и осознают, что гнойные каверны дебильного прошлого исчезнут в душах не сразу и не без боли. В рассказе «Соната ля-бемоль минор» сын на поминках по матери спрашивает отца:

«Но вот ты скажи: ради чего она жила? Ты ради чего живёшь?

— А ты? — только и нашёл что ответить отец.

— Но я не пудрю мозги! Не вешаю лапшу на уши насчёт светлого будущего и благодарных потомков! А вы все вешали!

— Мы верили…

— А теперь почему разуверились?

— Потому что глаза открылись…

— Потому что разрешили думать. И то не совсем. В рамках возможного. Все вы жили под страхом и от страха умрёте…»

Знаменательно-характерный диалог.

Стоит повториться: В. Кравченко умеет создавать жёсткие, трагичные, злободневные произведения — качество весьма и весьма ценное в писателе. В своё время появился в «Тамбовской правде», а затем был опубликован в сборнике «Личное дело следователя Дудникова» рассказ В. Кравченко «Ошибка». Хулиганистый, как и многие в этом возрасте, паренёк попадает в Афганистан, сталкивается лицом к лицу со смертью, насилием. Домой он возвращается совершенно другим человеком, переродившимся. Теперь-то вот и жить, и работать, и переделывать нашу болотную гнусную действительность. Но места переродившемуся Борису Фирсову в нашей жизни пока нет. Происходит страшная ошибка, и родная мать во дворе собственного дома сжигает заживо горячо любимого сына, случайно облив его бензином.

В том же сборнике появился ещё один «тяжёлый» рассказ В. Кравченко с мучительным сюжетом «Не дай ему детей!» — о грязных похотливых поползновениях сына-лагерника к родной матери, приехавшей его навестить. А в «Рассказах о любви» поведана история о том, как молодая жена приводит в дом клиентов, за пятьдесят рублей ублажает их, дабы поддерживать сносное существование мужа, прибывшего из Афгана беспомощным калекой («Невидимый фронт»).

А наиболее критически-жёсткая тенденция в творчестве В. Кравченко проявилась в последнем пока по времени выхода в свет сборнике повестей «Лицедеи». Сразу надо сказать, что вещь, давшая название книге, представляет, кроме всего прочего, интерес и тем, что местный, тамбовский (лысогорский) колорит играет в ней весьма значимую роль. И особый интерес состоит в том, что главные герои «Лицедеев» — писатели, братья-поэты, поэтому каждый, кто интересуется местной литературой, получит дополнительное удовольствие от повести, узнавая в поэте Синичкине, прозаике Беломестно-Двойнинском, критике и молодом поэте Сергее Горюнове, журналисте Овчинникове реальных тамбовских представителей литературы и прессы.

В центре повествования — два брата-близнеца Огородниковы. Талантливый Пётр, публикующийся под псевдонимом П. Родников, на время уезжает из Москвы и уступает своё место и своё славное уже имя брату Павлу, пишущему ремесленные конъюнктурные стишки под псевдонимом П. Городников. Сам же Пётр совершенно под чужим именем обосновывается временно в провинциальном Лысогорске.

В этой повести, можно сказать, главной героиней является Литература. Талантливый Пётр Огородников и графоман-ремесленник в поэзии Павел Огородников — две ипостаси литературы, и тамбовской и вообще российской. И, понятно, поднимаются в «Лицедеях» извечные писательские, творческие проблемы. Вот завотделом поэзии журнала столичного говорит поэту:

«— А ты сам встречал очень талантливые стихи? А если и встречал, то не скажешь, потому что свои считаешь лучше всех. И правильно. Зачем же писать, если знаешь, что пишешь плохо. Все пишущие — гении. В собственном представлении. Хотя все знают, что гений рождается раз в столетие…»

Весьма едкое и точное замечание.

Ну и, конечно, зарисовки города Лысогорска и суждения о нём останавливают внимание тамбовского читателя:

«Привокзальная площадь со всех сторон затенялась высокими и густыми тополями, на которых гнездилось вороньё… За тополями виднелись пакгаузного и барачного типа здания, часть из которых были прикрыты красочными фанерными щитами с призывами: “Лысогорцы! Сделаем наш город городом высокой культуры!”, “Народ и партия едины!”, “Слава КПСС!”.

А посредине площади в миллиардах брызг сверкал многоступенчатый фонтан, внутри которого играла музыка в такт пульсирующим струям. Казалось, что какой-то нищий босяк сорвал с монарха корону и водрузил на свою лохматую, вшивую голову, настолько нелепо было явление фонтана на такой площади. “Не здесь ли Платонов писал свой «Город Градов», — подумал Пётр. — Градовцы тоже, получив от государства двести миллионов и не зная на что их употребить, стали рыть канал в Персию”…»

Мы-то, читатели, отлично знаем: здесь, именно здесь писал «Город Градов» Андрей Платонович Платонов.

Для истории тамбовской литературы необходимо также привести-зафиксировать отрывок из «Лицедеев», где описан, так сказать, быт областной писательской организации сегодняшнего дня (повесть написана в 1988 году, но и по сию пору дальнейшее описание верно один к одному):

«— Давай зайдём в писательскую организацию, — предложил Борзов. — Это на шестом этаже (Дома печати).

— Зачем?

— Да просто так. Там любят, когда заходят, всё же создаётся видимость хоть какой-то работы.

Они поднялись по лестнице на три этажа выше и зашли в довольно просторную комнату, обставленную самым странным образом. Здесь стояли два книжных шкафа с литературной энциклопедией и пожелтевшими сборниками стихов местных поэтов, к стене прислонился шаткий раздвижной стол (такие столы обычно обитают в бедных квартирах), на нём лежали подшивки газет, был ещё продавленный диван оранжевого цвета и разбросаны по углам мягкие кресла аспидно-синего колера.

А по самому центру стоял письменный стол с оторванной дверцей, к столу вела пыльная протёртая ковровая дорожка…»

Кому доводилось бывать в штабе областной писательской организации, тот сразу согласится — описано всё с фотографической точностью. Сейчас, правда, подшивки газет со стола исчезли — не на что писателям подписываться.

Стоит, опять же, повториться: главная героиня повести «Лицедеи» — Литература. Поэтому необходимо привести ещё одно основополагающее место из повествования:

«Здесь, в Лысогорске, либо в другом подобном богоспасаемом городе можно только тупеть, положившись на то, что тобою руководят разумные начальники и они знают, куда ведут тебя, а ведут, непременно вперёд, ко всеобщему благоденствию, а ты должен суетиться, мельтешить, обвиняя их в том, что ведут они слишком медленно, надо бы быстрее и вообще с нашим братом следует покруче обращаться для пользы дела, а то ведь мы такие… Это похоже и на критику и на самокритику, и нравится начальству. Называть своих пастырей ворами и карьеристами нельзя, это грубо, невоспитанно и вообще они миром мазаны, разве они могут… Впрочем, на такое мало кто решался. Эти полуправда и полусмелость рождают полулитературу. Каждый ли мог бы решиться в своё время написать “Ювенильное море”? Авторское тщеславие в слабом характере берёт верх, и в результате пишутся вещи, в публикации которых автор уверен на все сто процентов, но которые не служат ни богу ни людям…»

Слова покаяния, которые стоило бы написать многим тамбовским литераторам предыдущих поколений.

Кроме «Лицедеев», в «новожизненный» сборник В. Кравченко вошли повести «Коллапсары» о трагической судьбе алкаша, «Зачатие», продолжающая тему о неумении любить и быть любимым, «Звонок» — об агонии партократии и «Лёнька Брыксин» — повесть-жизнеописание о человеке, никак не вписывающемся в колхозно-советскую действительность. Кстати, весьма интересно и познавательно прочитать подряд три вещи практически на один сюжет (обезлюдивание, умирание малых российских деревень) трёх «мушкетёров» тамбовской литературы: «Рыжий раз, рыжий два…» А. Акулинина, «Тихий Угол» В. Герасина и «Ленька Брыксин» В. Кравченко…

В самое последнее время В. Кравченко напряжённо ищет продолжение своего творческого пути, пытается активно включиться в литературный процесс сегодняшнего дня, когда главенствует коммерческая литература. Взял, например, да и написал цикл так называемых эротических рассказов и даже опубликовал их с помощью одной местной бульварной газетки в виде отдельного выпуска, но, правда, под псевдонимом. Не буду раскрывать тайну писателя, хотя, на мой взгляд, ничего зазорного в любом жанре литературном нет. Главное ведь не в том порно или боевик пишет прозаик, а — как он пишет. В конце концов «Декамерон» — это тоже эротика, а «Заветные русские сказки» и вовсе, на поверхностный взгляд, неприличность.

Здесь В. Кравченко остался верен себе, сюжеты выбрал-подобрал самые что ни на есть острые, мрачно-жизненные. В одном рассказе, к примеру, парень «снял» в баре девку, и когда выяснилось, что совокупиться им негде, он потащил её во двор ближайшего дома:

«— Не хочу я, слышишь? Не хочу! — почти кричала Аня.

Она испугалась его. Ей было не привыкать к разным переделкам. Трахали её и в лодке, и в подъезде, и даже на крыше. Но тут она испугалась. Да ещё он прижал её к стене, а на ней была новая блузка, а стена наверняка грязная.

— Да пусти же, скотина!

Всё внизу трещало: и трусы, и колготки, лучше бы она сама сняла. Он сопел ей в ухо, она попробовала оттолкнуть его, но получила по морде и почувствовала солёный вкус на губах…»

Что и говорить, описано колоритно. Мало того, насильник потом ещё и ограбил Аню, вырвал с мясом золотые серёжки из ушей… Но соль рассказа не в этих описаниях, соль в сюжетном ходе — насильник оказался родным братом Ани, с которым она не виделась двадцать лет…

Откровенно скажу, не знаю — продолжает или нет В. Кравченко разрабатывать «эротическую жилу», знаю только, что он, как уже говорилось в начале, написал остросюжетный криминальный роман, который в духе времени рассчитан на коммерческий успех. Дай-то Бог!

Но Василию Кравченко всегда мало было одного творчества, ему хочется приложить силы и, так сказать, в общественно-литературной жизни. В своё время он отвечал в областной писательской организации за сектор по работе с молодыми авторами, потом после кончины поэта С. Милосердова, попробовал вместо него вести знаменитое тогда литобъединение «Радуга», затем вот издательство пытался создать… Из последних подобных акций-деяний В. Кравченко — создание как бы местного Пен-клуба. Напомню, что это международное объединение литераторов основали в 1921 году английские писатели Дж. Голсуорси и К. Э. Даусон-Скотт. Слово «Пен» — это английская аббревиатура по первым буквам слов «поэты», «очеркисты», «романисты». По преданию, основатели Пен-клуба обговорили идею создания его в кафе. Наши расейские московско-столичные таланты и гении от литературы, задумывая русский Пен-клуб на волне перестройки, наверняка обсуждали эту назревшую проблему в Дубовом зале ресторана ЦДЛ. Традиция!

Думаю, для истории следует чуть подробнее рассказать, как зарождался Пен-клуб в Тамбове, тем более хочется надеяться, что создан он всерьёз и надолго.

Итак, В. Кравченко уже давно задумывал нечто подобное, считая, что областная писательская организация — институт формальный и даже ненужный. На первую, организационную, посиделку 18 июля 1996 года в кафе «Нива» (традиция!) по его предложению собрался весьма узкий круг — кроме него самого присутствовали Александр Акулинин и автор этих строк. За кружкой пива и жирным цнинским лещом вопрос был решён окончательно: тамбовскому Пен-клубу быть! Только называться он будет — Тамбовский литературный Премьер-клуб. «Премьер» — слово многозначное: подразумевалось, что в члены клуба войдут одни «премьеры», и что на каждом заседании кто-нибудь ещё и станет играть роль премьера, первого, то есть будет в центре внимания, как бы творчески отчитываться.

Второе и уже, так сказать, рабочее собрание Премьер-клуба состоялось в кафе «Кондитерское» на ул. Чичканова. На него было приглашено Тамбовское телевидение. В уютном подвальном зальчике с канарейками и аквариумом собрались, кроме трёх «основоположников» клуба, ещё и тамбовские пииты Аркадий Макаров и Евстахий Начас, а также молодой поэт из Никифоровки Анатолий Остроухов. Он-то и стал «премьером» этого заседания. Но сначала, так сказать, автор и президент клуба В. Кравченко коротко рассказал об идее и задачах нового творческого объединения. А затем много и хорошо говорили об А. Остроухове, он читал свои, безусловно, талантливые стихи…

В ходе заседания читали свои творения и другие поэты и прозаики, был сделан обзор новинок тамбовской литературы. Всё это действо сопровождалось непринуждённой беседой, и было заснято тележурналистами на плёнку. С самого начала у В. Кравченко была эта задумка — вести с заседаний Премьер-клуба телетрансляции. Потому что, кроме первой цели (дать возможность неформального дружеского общения местным литераторам) — у клуба существует и другая, не менее важная: земляки-тамбовчане должны были наконец узнать своих писателей в лицо…

И ещё не менее важная задача — открыть дорогу молодым, начинающим литераторам. Об этом неоднократно говорили и В. Кравченко, и А. Акулинин, которые, к слову сказать, не боятся конкуренции. Творческое соревнование — это непременное условие для развития литературы.

Работа Премьер-клуба только разворачивается, но уже даёт свои положительные результаты. Вышел первый номер газеты «Литературный премьер-клуб» (на базе «Рассказ-газеты», издаваемой А. Акулининым). И в этом номере, кроме произведений «маститых», нашлось место большому рассказу А. Тяпкина из Мичуринска «Цветы и люди». Это первая публикация автора, который не может пробиться в большую литературу, хотя уже состоялся как писатель. Опубликованы произведения и других молодых литераторов.

Таким образом, как видим, прозаик В. Кравченко накануне своего 60-летия находится в самом расцвете творческих и, если можно так выразиться, общественных сил.

АРАМИС

(В. А. Кудрин)

Так кто у нас там остался из мушкетёров — Арамис? Вот он-то как раз и вспоминается в первую очередь при разговоре о Валерии Анатольевиче Кудрине.

Этот писатель, как и его литературный французский «собрат», самый молодой и самый загадочный из четвёрки. Всё время держится как бы особняком, мало что о себе рассказывает, стремится к уединению. И как Арамису всё никак не удавалось бросить свою профессию мушкетёра и уйти, как он мечтал, в священники, так и В. Кудрину не удаётся до сих пор порвать с рутинной каторгой газетчика и полностью посвятить жизнь тому, ради чего он и рождён на свет — Литературе. Если бы он в своё время, как А. Акулинин, решился бросить работу и засел за стол всерьёз, плюнув на сиюминутные, преходящие хлопоты и заботы, мы имели бы сегодня писателя уровня Валентина Распутина или Евгения Носова. Это я с полной ответственностью утверждаю, ибо читал практически всё, что опубликовано В. Кудриным.

А в активе 56-летнего прозаика из Знаменки В. Кудрина на сегодня, увы, всего две небольших книжечки и несколько публикаций в коллективных сборниках и периодике.

Начинал же он в литературе хотя и поздно, но блистательно. Родился он в 1940-м году в Тамбове, окончил пединститут, работал сельским учителем, в райкоме партии, корреспондентом районки. Надо думать, журналистом он был не из последних, но, как водится, рамки газетных жанров стали ему тесны и — появились первые рассказы. Но и эти отдельные пробы пера ни о чём особенном не говорили — многие газетчики грешат беллетристикой. И даже первые публикации В. Кудрина в коллективных сборниках прозы тоже прошли незамеченными.

И вот в 1983-м в Центрально-Чернозёмном книжном издательстве выходит сборник его рассказов «Отпуск в октябре», и сразу стало ясно: В. Кудрин — писатель. Более того, уже в следующем году столичное издательство «Современник» выпускает книгу тамбовского прозаика «Перед свиданием». Сборник этот вышел в серии «Первая книга в столице» и включил в себя четырнадцать рассказов и небольшую повесть. К слову, во многом московский сборник повторил по содержанию сборник воронежский. С тех пор за двенадцать лет В. Кудрин опубликовал повесть «Проверка» в сборнике «Молодая проза Черноземья» (Воронеж, 1988), два рассказа в акулининской «Рассказ-газете» (1991), небольшую новеллу в сборнике «Сентябрьские страницы» (Тамбов, 1995), может, ещё рассказа два-три где-нибудь в газетах.

Ну почему, почему так мало пишет и издаёт замечательный прозаик В. Кудрин! В письме к автору этих строк в 1988-м году он немножко приоткрыл завесу над своей творческой лабораторией: «Сейчас я занят новой повестью. Идёт с трудом, ведь этот жанр требует более полного и длительного погружения, чем рассказ, а меня суровая действительность то и дело вздёргивает на поверхность. Так что пишу урывками, по утрам (или по ночам?) часов с четырёх-пяти до семи, иногда испытываю удовлетворение, если кусочек вышел, а чаще — досаду и раздражение, что только зря просидел, накурился и потерял время. Но это, наверное, тоже так называемые муки творчества и уж тут ничего не поделаешь — никто не сажает, никто не велит…»

Есть у него и слегка шутливый, но с серьёзным подтекстом автобиографический рассказ тоже о «муках творчества», который так и называется — «Рассказ о ненаписанном рассказе». Там герой-писатель, засевший в субботу (наконец-то — выходной!) с утра за письменный стол, «положил перед собою стопку чистой бумаги и задумался». И сюжет есть, и мыслей полно, казалось бы, — пиши. Ан нет, сынишка, которому позволил отец не ходить в садик в этот день, как ни старается по обещанию не шуметь, всё же… Рассказ так и не был написан. И не столько Димка-сын мешал отцу сосредоточиться, сколько отец никак не мог перейти от первой фразы к следующей, только мучился зря.

Да, одни писатели способны творить хоть в людном ресторане, хоть в переполненном вагоне поезда и выдавать по двадцать машинописных страниц в день, другие одну страницу пишут месяц, оттачивая, выверяя каждое слово. В. Кудрин — из вторых. Как же и о чём он пишет? Думаю, на сегодняшний день его визитная карточка, его «избранное» — московский сборник «Перед свиданием». Вот давайте и раскроем его.

Уже первый рассказ «Дорогому сыночку» задаёт тон всей книге и как бы устанавливает творческую планку на определённую и значительную высоту. А сюжет? Сюжет прост и обыден донельзя. У В. Кудрина вообще нет таких остросюжетных и публицистически заострённых вещей, как, скажем, у В. Кравченко или В. Герасина. У знаменского писателя проза, что называется, «тихая», лирическая. Итак, молодой инструктор райисполкома Горячев вышел ранним майским утром из дома в приподнятом настроении. Ещё бы: «День предстоял необычный. В райцентре открывали памятник погибшим воинам-землякам…» И тут, уже у оградки райисполкома, к нему обратилась сухонькая старушка в чёрном платке: мол, я вот к дочке из Саратова приехала, а у вас тут памятник ставят…

«— Сын у меня на войне пропал… Володенька. А у вас, слышала, список погибших составляют, чтоб в памятнике замуровать. Так я к тому, чтоб и моего Володеньку в список внести…»

Естественно, Горячев ей терпеливо объяснил: список уже утвердили, заложили в капсулу, да и вообще — там фамилии только местных фронтовиков, при чём же тут Саратов?.. И вот церемония открытия началась, всё красиво и по плану, Горячев с гордостью думает, что правильным было его предложение собрать всех пришедших с цветами в три колонны. И вдруг молодой чиновник видит давешнюю старушку:

«А в руках у неё был простенький жестяной венок. “Ну зачем это? — с досадой подумал Горячев. — Всё дело испортит!.. Говорили же — никаких венков! Только живые цветы. Не могила ведь, памятник. Так нет!”

Он уже был недалеко от старой женщины, чтобы успеть задержать её — не положено же, чтобы венки, но она всё шла, не обращая на него никакого внимания, глядя вверх, в суровое лицо гранитного солдата, и впалые губы её шептали что-то, и Горячев, подойдя совсем близко, на расстояние вытянутой руки, когда уже можно было остановить старушку, вдруг заметил на венке маленькую чёрную ленту с неровно написанными буквами и скорее догадался, чем прочитал надпись: “Дорогому сыночку…”

Он прочитал эти два слова и замер, будто на преграду какую наткнулся, и остался на месте.

А старая женщина уже поднялась по ступенькам, у памятника помедлила чуть, а потом опустилась на колени и стала совсем маленькой. И всё вокруг замерло вдруг, умолкло, застыло.

Колебалось в воздухе сдержанное дыхание сотен людей, стоящих на площади, подрагивала согнутая спина старой солдатской матери, и Горячев неожиданно почувствовал, как у него перехватило горло…»

Ох понимаю, как проигрывает в пересказе и кратком цитировании проза В. Кудрина. Пропадает та поэтическая атмосфера, которая то и дело вызывает слёзы или улыбку у читателя, бледнеет впечатление от тонкого психологизма кудринской прозы.

Впрочем, цитаты способны хоть в какой-то мере передать атмосферу прозы этого писателя. Вот в рассказе «Серафима» заглавная героиня, воспитательница детсада, когда-то отпугнула холодностью притворной влюблённого в неё водителя Николая: мол, так надо держать себя добропорядочной девушке. Тот женился на другой, подружке Серафимы, у них уже сын. И вот однажды ей пришлось вести этого сына домой — родители что-то задержались. Дверь открыл Николай — он только, вернувшись из рейса, собирался бежать в детсад. И вот такая, наполненная тонким психологизмом, сцена:

«…Она говорила сбивчиво, будто была виновата в чём, и старалась теперь оправдаться, почему оказалась здесь, а Николай стоял неподвижно, смотрел на неё внимательно, и Серафиме казалось, что меж ними словно мосток образуется, когда уж и говорить ничего не надо, и сердце у неё замирало от того, что должно, неминуемо должно было произойти сейчас, и она хотела было повернуться и уйти, но ноги не слушались её, и она не могла двинуться с места.

Николай сказал ещё раз «спасибо» и протянул ей руку.

Она машинально пожала твёрдую ладонь, пробормотала потерянно:

— Ничего, ничего, не стоит.

И пошла к калитке.

Она шла и спиной, затылком, каждой клеточкой своей чувствовала, как Николай смотрит ей вслед, и всё ждала испуганно и тревожно, что сейчас, вот-вот он догонит её, ждала и боялась этого. Всё в ней было напряжено, и когда за спиной что-то хлопнуло, она вздрогнула, резко обернулась, подняла руки, чтобы защититься, оттолкнуть…

Но сзади никого не было. Никого. Она растерянно посмотрела на дом и увидела, что дверь была закрыта, и сразу поняла, что это Николай ушёл. Просто ушёл и закрыл дверь, а вовсе не смотрел ей вслед и уж совсем не собирался бежать за нею.

Она поняла это, и ей вдруг стало грустно и обидно…»

При чтении кудринских рассказов чувствуется, что кумиром и в какой-то мере учителем его в литературе является Антон Павлович Чехов. А иные рассказы даже написаны, я бы сказал, «под Чехова». Например, «Перед свиданием»: «Вечереет. Фельдшер Марголин, худощавый молодой человек с тонкими чертами красивого лица, стоит у окна в своём кабинете и рассеянно смотрит на природу…» Согласитесь, весьма в духе Антона Павловича. И если вспомнить опять же чеховское «краткость — сестра таланта», то и этой формулировке «учителя» следует В. Кудрин. Большинство его рассказов не больше 5-6 машинописных страничек, а некоторые и вовсе умещаются на полторы странички. Таков, к примеру, один из лучших рассказов сборника — «Нянька».

«Утром бабка Лиза, кряхтя, выбирается на порог, крестит зевающий рот, прикрывает рукой глаза. Но, как ни зевай, как ни прикрывайся, а июльское солнце светит вовсю и выгоняет последние остатки сна.

Бабка Лиза потягивается, садится на верхнюю ступеньку, начинает причёсываться. Серые и редкие волосы она сплетает в жиденькую косицу, которую прячет под белый платок.

Закончив утренний туалет, бабка сидит ещё немного. Она пригрелась на солнышке, вставать не хочется, лень и умиротворение расслабляют её старое тело. Но нужно идти, и бабка начинает разжигать себя:

— И чего взялась, старая, дите нянчить? Сама еле ходит, не знай как до лета дотянула, а туда же — в няньки…

Ругань эта для неё вроде зарядки, бодрость придаёт. И вот бабка Лиза уже поднимается, берёт из сенец свою дубовую палку и, тяжело шаркая ею по траве, отправляется к Фёдоровым…»

А через полстраницы выясняется, что Фёдоровы эти — молодая пара учителей — уже отработали свои три года и уехали из деревни, а старая уже в который раз приходит, «запамятовав», нянчить их дитё…

Удивительное качество души роднит многих героев В. Кудрина — доброта. Это и супруги Фёдор Петрович и Клавдия Сергеевна из рассказа «Подарок» с их трогательными отношениями: поехали в город мужу в кои веки костюм покупать, а вместо этого купили новое пальто жене (перехитрил-таки Фёдор Петрович свою супружницу!). Добр и молодой шофёр райтопа Димка Сланский, герой рассказа «За дровами», который сваливает машину отборных дубовых дров не во дворе начальства, как было велено, а рядом с домами трёх одиноких старух. До смешного добр и доверчив другой водитель — из сентиментальной повести «Развесёлая игра» Пётр…

Впрочем, повторяю, такие герои — типичные герои В. Кудрина. Но встречаются и «отрицательные», вроде наглого самодурствующего жлоба бригадира Фёдора Гудкова («Хозяин») или скряги и зануды Ивана Степановича из рассказа «Ошибка»… Встречаются в сборнике «Перед свиданием» изредка и критические нотки, как, например, в той же «Ошибке»:

«Центр заасфальтировали, а тут как хочешь. Начальники… Только о себе и думают… Им, конечно, что: от дома на службу — по твёрденькому да чистенькому. В ботиночках щеголяют…»

Однако ж в целом критика, как таковая, не свойственна прозе В. Кудрина, хотя он как подлинный реалист пишет жизнь своих героев такой, какова она есть — тут и бедность, и убожество нашей тогдашней советско-колхозной действительности, и деление людей на «начальство» и «простой народ»…

А вот в повести «Проверка» из коллективки «Молодая проза Черноземья» критическое начало уже более явно выражено. Написанное в присущей В. Кудрину лиричной, чуть грустной тональности, это произведение поднимало весьма острые проблемы тогдашней действительности. Оно для меня особенно интересно тем, что главный герой здесь — мой коллега по первой специальности (и коллега самого автора) — журналист. Мне тоже когда-то довелось начинать в районке, вблизи наблюдать всё то, что видит корреспондент Корейский В. Кудрина. Суть конфликта заключается в том, что районному начальству хочется, упрощённо говоря, наказать, поставить на место неугодного строптивого инспектора роно и поощрить угодного директора школы, и получается так, что исполнителем «вердикта» должен стать, поначалу не подозревая об этом, новый и ещё малоопытный сотрудник местной газеты Корейский… И вот молодой журналист решает непростую для себя задачу: сделать «чего изволите?» или сохранить своё достоинство, потеряв, может быть, желанную работу…

Кто-нибудь может удивиться: что же, В. Кудрин пишет идеально, у него нет недостатков в прозе, огрехов? Да есть, конечно, есть к чему придраться и в сборниках его рассказов, и в повести «Проверка», только у меня не было ни малейшего желания этого делать. Все его огрехи и просчёты тогдашние — мелочь по сравнению с главным: он пишет настоящую, «штучную» прозу, и опубликовано им ещё так мало, что рано пока судить об общем и целом.

А вот два рассказа «поздних» из «Рассказ-газеты» меня, откровенно сказать, разочаровали и насторожили. Нет, и в «Банальной истории», и в «Обиде» есть фрагментами «фирменный» лиризм и психологизм В. Кудрина, но рассказы эти необычайно для прозаика из Знаменки растянуты, многословны и скучновато-морализаторские. Очень не хочется думать, что В. Кудрин идёт по такому пути!

Сейчас он, по слухам, давно уже работает над объёмным произведением — большой повестью или даже романом. Что ж, поживём — увидим: остался ли В. Кудрин автором двух отличных сборников короткой прозы или он всё же не сказал ещё своего главного, основного слова в литературе.

Вместо послесловия

Надеюсь, что братья-писатели не обидятся на меня за вполне невинную шутку — сравнение их с мушкетёрами. Это не более, чем литературный приём.

А вот на мой серьёзный упрёк в творческой ленности — пусть обижаются. Все они, разве что кроме В. Кравченко, работают за письменным писательским столом в последнее время явно не в полную силу. Понятно, что надо кормиться, а в наше время писательство — профессия нищая. Именно поэтому А. Акулинин стал издателем и книгопродавцем, В. Кудрин продолжает редакторствовать в Знаменской районке, а В. Герасин и вовсе совершил невиданный шаг: из писателей ушел в газетчики (обычно бывает наоборот)…

Все так, но писать надо. Напомню слова нашего великого земляка Евгения Абрамовича Баратынского: «Дарование есть поручение, и его должно исполнить, несмотря ни на какие препятствия».

Золотые слова!

Библиография

Акулинин А. М.

Герасин В. И.

Кравченко В. В.

Кудрин В. А.