Второе рождение Достоевского

Перед нами одна из новых работ о Достоевском — книга В. Туниманова «Творчество Достоевского 1854—1862».* Автор поставил перед собой задачу: полно обрисовать интереснейший период в жизни писателя, — когда он после вынужденного долгого молчания вернулся к литературному творчеству.

Надо заметить, что узко поставленные рамки (1854—1862) в ходе исследования постоянно нарушаются, о чём предупреждает в предисловии и сам В. Туниманов. И это закономерно: наследие Достоевского, художника и мыслителя, настолько монолитно и цельно, что невозможно полно понять отдельное произведение или эпизод из жизни писателя 1850-60-х годов, не обращаясь к 1840-м годам, к началу его творческого пути, и к 1870-м, закату его жизни.

Первые страницы книги посвящены «сибирским повестям». Несколько лет после страшного приговора Достоевский находился «по ту сторону» цивилизованной жизни. Большинство тогдашних читателей забыло его имя. Чтобы разом восстановить себя в литературе, Достоевскому нужны были новые «Бедные люди», не меньше. Об этом все думы писателя по выходе из острога.

Он пишет брату, Михаилу Михайловичу, из Сибири: «Есть и у меня в голове (и частично на бумаге) вещи, которыми я очень дорожу и которые, право, сразу бы мне составили имя».

В. Туниманов подробно рисует картину метаний, сомнений писателя, терзавших его почти пять лет — первое крупное произведение, повесть «Дядюшкин сон», появилось только в 1859 году. В работе В. Туниманова исследованы новаторские приёмы Достоевского  в первых «комических» повестях, пародийные мотивы, подробно разбирается вопрос, почему «Дядюшкин сон», с одной стороны, был принят читателями и критиками холодно, но, с другой, как ни парадоксально, лучше, чем «Село Степанчиково и его обитатели». Автор ставит вторую сибирскую повесть писателя несравненно выше первой. И это справедливо, действительно: «“Село Степанчиково” — новаторское, отделанное до художественного совершенства произведение зрелого Достоевского». 

Особенно скрупулёзно исследователь «препарирует» образ Фомы Опискина — одной из самых колоритных и значительных фигур «переходного периода» в творчестве Достоевского. В. Туниманов аргументировано полемизирует с некоторыми бытующими в достоевсковедении концепциями. Он, в частности, отказывается видеть в Фоме черты «подпольного типа», как это делали В. Розанов и ряд других исследователей. Опискин же, по его мнению, «весь нараспашку, предельно ясен, откровенен, монолитен и по-своему (не по-подпольному) велик, чудовищен, сложен».

В. Туниманов полемизирует также с теми, кто видит в образах Ростанева и Фомы лишь эскизы к будущим типическим героям Достоевского. Нет, «они равновеликие и резко индивидуализированные “коллеги” героев зрелых произведений писателя, но в отличие от них долго пребывающие в забвении у читателей и критиков».

Об объектах пародирования в «Селе Степанчикове» начали гадать сразу же после появления его в печати. В. Туниманов, анализируя работы, которые посвящены этому вопросу (особенно пристально — Ю. Тынянова и В. Виноградова), как бы составляет список имён деятелей русской и западной литературы, связанных с образом Фомы Опискина. Автор высказал и совершенно новые предположения, например, о пародировании в повести первого произведения Л. Толстого — «Детства».

Прежде чем приступить к анализу «Записок из Мёртвого дома», В. Туниманов «просматривает» забытые сейчас мемуары петрашевца Ф. Львова «Выдержки из воспоминаний ссыльнокаторжного». Сопоставляя эти два произведения, исследователь наглядно показывает, почему книга Достоевского уже на современников произвела такое неизгладимое впечатление и стала одной из величайших книг мировой литературы. В этой же главе, опровергая мнение А. Долинина и В. Кирпотина о «ненужности» написанной по требованию цензора дополнительной главы, исследователь сближает этот отрывок с последующими «Записками из подполья». Интересно и утверждение В. Туниманова, что истоки «великого пятикнижия» следует искать не только в «Записках из подполья», но и в значительной мере в «Записках из Мёртвого дома». В книге рассматриваются и проблемы, связанные с «петербургским романом» Достоевского. В. Туниманов много внимания в этой связи уделяет статье Добролюбова «Забитые люди». Известно, что, «похвалив» первый большой роман вернувшегося из Сибири писателя за частности, Добролюбов сурово осудил «Униженные и оскорблённые» в целом. В. Туниманов, анализируя разбор Добролюбова, вносит, если можно так выразиться, коррективы в выводы критика «Современника», потому что «негативное отношение Добролюбова к Достоевскому-художнику чрезвычайно интересно, так как объясняет не только принципы “реальной критики”, но и (отражённо) своеобразие реализма и поэтики Достоевского. Поэтому так важно определить, что и почему не принял Добролюбов в романе Достоевского, какими причинами были обусловлены резкость тона и категоричность выводов критика». (157)

Это важно и, добавлю, потому, что выводы критика влияли и влияют до сих пор на оценку некоторыми литературоведами «Униженных и оскорблённых»

В. Туниманов, например, пытается, и довольно убедительно, снять с Достоевского обвинение автора «Забитых людей» в том, что в романе слишком идеализирован образ Алёши Валковского, который является, по Добролюбову, лишь «смрадной козявкой» и «обольстителем». Исследователь же убеждён, что «Алёша не принадлежит к лагерю хищников и злодеев, он по-своему трогателен и обаятелен, он самый простодушный и невинный участник запутанной и сложной любовной драмы». (164) Однако, в отличие, например, от Е. Стариковой, автор считает всё же преувеличением сопоставление Алёши Валковского с князем Мышкиным и Алёшей Карамазовым.

Не везёт обычно и образу князя Валковского, которого и Добролюбов определил как книжного и надуманного героя. В. Туниманов, заинтересовавшись литературными прототипами князя, приходит к выводу: «Сетования на то, что Достоевский не совладал с образом князя Валковского, раздающиеся иногда и сегодня, вызывают недоумение. Герой Достоевского “повинен” лишь в том, что получился ярче и сложнее ординарного злодея, хотя и схематичнее, бледнее Свидригайлова, Ставрогина, Фёдора Карамазова. Что же касается книжности князя, то следует сказать, что он нисколько не более книжен, чем Иван Карамазов (и его двойник чёрт)».

Важное место в книге В. Туниманова занимает исследование журнальной деятельности Достоевского. Традиционен интерес литературоведов к почвенничеству, к той «политической платформе», которую писатель со своими единомышленниками — соратниками по журналам «Время» и «Эпоха» — пытался создать в начале 1860-х годов. Почвенничество уже подробно рассматривалось в работах В. Нечаевой, У. Гуральника и других. Но можно согласиться с недавним утверждением А. Осповата, что «несмотря на то, что термин “почвенничество” сравнительно давно утвердился в научной литературе и употребление его как будто не вызывает спора, сущность явления, им обозначаемого, остаётся непроясненной».

И неудивительно, сам Достоевский, так сказать, патриарх почвенничества, составляя программу нового направления, сознавал, по свидетельству Страхова, всю её неопределённость и расплывчатость, веря, однако, что рано или поздно почвенничество превратится в нечто определённое. Как известно, эта мечта Достоевского так до конца и не осуществилась.

В. Туниманов сумел по-новому взглянуть на некоторые вопросы, связанные с этим идейным течением 1860-х годов XIX века. Он исследовал, к примеру, сравнительно ещё мало изученную проблему — значение Пушкина и его творчества в борьбе Достоевского со своими идейными противниками и пришёл к выводу, что «слово о Пушкине давало Достоевскому возможность ярче, сильнее оттенить почвеннические идеи, поставить на должную высоту вопрос о просвещении народа. Именно так: через литературу попытаться пробиться к сердцевине проблемы, к реалистической и демократической программе действия».

Как раз в начале 1860-х годов разгорелась ожесточённая полемика между Дудышкиным («Отечественные записки»), Катковым («Русский вестник») и Достоевским («Время») о народности Пушкина. Дудышкин «бросил Пушкину модный упрёк в рабской зависимости от Карамзина и усомнился в народности его творчества по той простой причине, что произведения поэта не знает народ». Катков же на словах якобы поддерживал «Время», но «если исключить набор банально-восторженных слов о великом поэте, то Катков по сути не очень далеко ушёл от Дудышкина, во всяком случае он также усомнился в народности Пушкина».  В. Туниманов, проанализировав все статьи Достоевского , написанные в ходе этой полемики, показывает, что писатель защищал поэта и его творчество как от критики западников, так и от упрощения наследия Пушкина со стороны славянофилов.

Отстаивая свои идейные убеждения в той накалённой атмосфере полемической борьбы партий, Достоевский взял в союзники Пушкина и это ярко характеризует самого Достоевского.

Любопытно наблюдение исследователя, что «Достоевский очень сильно преображает “пушкинские конфликты” и на пушкинской “классической” канве создаёт свои “узоры”. Он почти всегда домысливает и субъективно переосмысливает Пушкина. Выделяется то, что представляется ему главным, и затем это главное развёртывается по всем поэтическим и психологическим законам Достоевского-художника и мыслителя».

Уже многими литературоведами подчёркивалось, что почвенничество имело много общего со славянофильством. Достоевский с первого же номера «Времени» старался отмежеваться от лагеря А. Хомякова (с западниками расхождения сразу определились более чётко). По мнению В. Туниманова, полемику Достоевского со славянофилами можно определить «как стратегическую и всестороннюю». Прослеживая весь ход полемики «Времени» с газетой «День», исследователь обнаруживает, что «почвенничество, собственно, имело не так уж много общего со славянофильством, как это иногда представляется. Часто близость почвеннической программы к славянофильским теориям внешняя: непосредственная, прямая полемика обнаружила её иллюзорность».

Журналы «Время» и «Эпоха» сыграли немаловажную роль в русском общественном сознании XIX века. Достоевский с соратниками «честно» (по определению Герцена) стремился к улучшению российской действительности, к облегчению участи народа.

В период сразу после Сибири почвенничество было стержнем жизни Достоевского, делом, которому он отдавал всего себя. В. Туниманов проанализировал сущность этого явления в понимании самого писателя, его идейных противников, а также полемику по этому вопросу историков и литературоведов. И, выдвигая свою концепцию, исследователь замечает, что «утопичность общественно-политической позиции Достоевского в начале 1860-х годов не требует доказательств. Но эта позиция обладала и большими достоинствами, так как априорно предполагала существование различных возможностей, разных путей развития.

…Почвенничество, как бы это ни парадоксально звучало, даже не направление, а попытка направления — энергичные поиски “общей идеи” и идеала, максималистские и с очень сильным эстетическим уклоном».

Есть в книге и разделы, где автор стремится показать, как сложно и драматично устанавливались и развивались отношения Достоевского с руководителями могущественного «Современника».

В главе об отношениях Достоевского с Салтыковым-Щедриным В. Туниманов справедливо замечает, что литературоведы (в основном С. Борщевский) обычно не рассматривают точки соприкосновения их творчества, не относящиеся к полемике между лидером почвенников и революционным демократом. Бесспорно, что в полемическом диалоге Достоевский и Салтыков-Щедрин были достойными идейными противниками. Многие сатирические статьи-стрелы, направленные ими друг в друга — такие, как «Стрижи» Салтыкова-Щедрина и «Господин Щедрин, или Раскол в нигилистах» Достоевского — можно смело назвать образцами подобного рода публицистики. В. Туниманов доказательно подчёркивает то глубокое уважение, которое питали взаимно великий романист и великий сатирик.

Больше того, исследователь выдвинул оригинальную идею о некоторых литературных параллелях в творчестве Достоевского и Салтыкова-Щедрина. Например, Скотопригоньевск («Братья Карамазовы»), считает В. Туниманов, «несомненно литературный сосед Крутогорска и в ещё большей степени Глупова не только “Истории одного города”, но и “Сатир в прозе”, причём можно говорить и о самых общих, идеологических параллелях, и о частных совпадениях и перекличках». И далее исследователь, сравнивая тексты произведений, приводит убедительные доказательства.

Именно в разделе, посвящённом взаимоотношениям Достоевского и Салтыкова-Щедрина, и раздвигаются наиболее часто временные границы исследования. И это понятно, хронологически разделив тридцатипятилетнюю историю их знакомства на ряд этапов, автор замечает, что каждый из этих этапов «по-своему интересен». Притом, если рассматривать отдельно второй этап (1856—1862 годы, по В. Туниманову), то у читателя может создаться искажённое представление об их взаимоотношениях.

А отношения эти были чрезвычайно сложные. В 1840-е годы они оба являлись участниками кружка Петрашевского, где и познакомились, были увлечены одними и теми же идеями. Последние годы жизни Достоевского  были временем их резких идейных столкновений. А между этими временными точками были и периоды примирений и новые всплески ожесточённой полемики.

В. Туниманов, исследуя этап за этапом «дружбу-вражду» Достоевского и Салтыкова-Щедрина, основное внимание уделяет периодам их взаимодружеских отношений, и один из них приходится как раз на 1856—1862 годы. Правда, исследователь всё же довольно значительное место отводит разбору «полемических страстей», в преувеличенном внимании к которым он упрекнул других литературоведов.

О полемике Достоевского с вождём революционных демократов Чернышевским тоже написано немало работ. В. Туниманов, поставив имя Чернышевского на первое место в заголовке шестой главы, тем самым определил угол зрения, под которым он намеревается исследовать их отношения. Его прежде всего интересует, как Чернышевский относился к Достоевскому и его творчеству. В. Туниманову удалось в кратком очерке подробно проследить взгляды Чернышевского на творчество романиста-современника с момента, когда он, ещё юношей, читал в журналах «Двойника» и «Белые ночи» и «рецензировал» их в своём дневнике, и до воспоминаний Чернышевского о Достоевском, датируемые 1888-м годом.

В заключение книги В. Туниманов подчёркивает правомерность интереса к избранному им отрезку времени в жизни писателя: «Творчество Достоевского переходного периода сопротивляется многочисленным схемам и теориям (в том числе и “полифонической”), выдвинутым за столетие критиками, философами и литературоведами. А это по крайней мере свидетельствует о суверенном и автономном бытии произведений 1854—1862 гг. в рамках всего творческого пути Достоевского».

Надо добавить, что книгу В. Туниманова можно воспринимать как своеобразное продолжение книги В. Нечаевой «Ранний Достоевский», появившейся на год раньше. Написанные разными авторами, в разном творческом ключе, но одинаково строго научно и мастерски, труды эти являются как бы частями дилогии о творчестве Достоевского от первых литературных опытов до подступа к «великому пятикнижию».