«Преступление и наказание» Ф. М. Достоевского

Конспект романа

ПРЕСТУПЛЕНИЕ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

«В начале июля, в чрезвычайно жаркое время, под вечер, один молодой человек вышел из своей каморки, которую нанимал от жильцов в С-м переулке, на улицу и медленно, как бы в нерешимости, отправился к К-ну мосту…»

Так начинается «Преступление и наказание».

Простая фраза, но в ней заключено зерно всего сюжета объёмного романа. Важно обозначение времени, ибо оно у Достоевского всегда точно рассчитано не только по дням, но и по часам. Все события в романе свершаются в течение двух недель, в первой половине июля 1865 года, который действительно был чрезвычайно жарким и душным. Эта тяжёлая атмосфера способствует преступлению.

Сам мрачный и раскалённый город стал как бы громадной сценой для этой кровавой трагедии.

«На улице жара стояла страшная, к тому же духота, толкотня, всюду извёстка, леса, кирпич, пыль и та особенная летняя вонь, столь известная каждому петербуржцу, не имеющему возможности нанять дачу, — всё это разом неприятно потрясло и без того уже расстроенные нервы юноши. Нестерпимая же вонь из распивочных, которых в этой части города особенное множество, и пьяные, поминутно попадавшиеся, несмотря на буднее время, довершили отвратительный и грустный колорит картины…»

В романе встретится ещё несколько кратких описаний «Петербурга Достоевского», в большинстве своём мрачных, и только подчёркивается величественная красота Невы, как бы уравновешивающая общий тёмный колорит.

Молодой человек, то есть Раскольников, вышел из своей каморки, которую нанимал от жильцов. О чём это говорит? Этим показывается крайняя нищета героя и его неустроенность: он не только жилья собственного не имеет, но снимает угол у хозяев, которые сами живут у чужих людей.

Почему Достоевскому вдруг понадобилось сокращать названия Столярного переулка (в котором он, к слову, сам тогда проживал) и Кокушкина моста? Этим художественным приёмом он хотел подчеркнуть достоверность, реальность описываемых в романе событий, словно бы всё произошло в действительности.

Ну и, наконец, очень значимо здесь слово «нерешимость». Почему? Уже вскоре это объяснится: Раскольников ещё не вполне решился на преступление, он ещё только мечтает о нём, обдумывает свою идею.

Итак, Раскольников Родион Романович, молодой человек 23-х лет, красивый собой («с прекрасными тёмными глазами, тёмно-рус, ростом выше среднего, тонок и строен»), три года назад приехал из провинции в Петербург и поступил в университет. Но за три-четыре месяца до описываемых событий он оставил учёбу из-за недостатка средств, пробовал давать частные уроки, но помогло это мало, и он был буквально задавлен бедностью. Ещё выясняется, что уже месяц он почти не выходил из дому, лежал в своей каморке, похожей на шкаф или гроб, и — думал. Естественно, о том, что так жить невозможно и как же найти выход из тупика. Два последних дня он почти совсем ничего не ел.

Вышел он на улицу в своём единственном наряде, о котором сказано, что «иной, даже и привычный человек, посовестился бы днём выходить в таких лохмотьях на улицу». Впрочем, Раскольников уже не стеснялся своего костюма, настолько был обозлён на весь свет и так был поглощён думами совсем о другом, о более важном. Но когда пьяный встречный засмеялся с издёвкой над его нелепой шляпой, Раскольников спохватился: да, такая нелепая рваная шляпа слишком приметна и может стать уликой в случае чего. А направился он в нерешимости, как он это назвал, «делать пробу своему предприятию» — на квартиру к ростовщице-процентщице Алёне Ивановне. Дом её отстоял от его дома ровно в 730 шагах — уже до этого ходил-мерил. Он взобрался на 4-й этаж и позвонил в колокольчик. «Звонок брякнул слабо, как будто бы был сделан из жести, а не из меди». (Звонок этот — очень важная деталь в романе.) Хозяйка отворила.

Это была крошечная, сухая старушонка, лет шестидесяти, с вострыми и злыми глазками, с маленьким вострым носом и простоволосая. Белобрысые, мало поседевшие волосы её были жирно смазаны маслом. На её тонкой и длинной шее, похожей на куриную ногу, было наверчено какое-то фланелевое тряпьё, а на плечах, несмотря на жару, болталась вся истрёпанная и пожелтелая меховая кацавейка. Старушонка поминутно кашляла и кряхтела…

Как видим, существо отвратительное и гадкое даже внешне. Раскольников отдаёт ей за бесценок (за 1 руб. 15 коп.) доставшиеся ему от отца серебряные часы и обещает на днях принести новый заклад — серебряный портсигар. Во время визита он присматривается: где хозяйка держит ключи, где хранит ценности. Он весь во власти идеи: убить гадкую старушонку и враз изменить свою жизнь.

Но когда он выходит опять на улицу, ему становится противно и муторно от своих преступных мыслей: как грязно, пакостно, гадко! Как он только мог целый месяц вынашивать эту отвратительную идею? Прочь её!

И вот тут одно за другим происходят два события, которые круто меняют его решение. Он случайно зашёл в распивочную, то есть в кабак, расположенный в подвале близлежащего дома, чтобы подбодрить свой голодный желудок и взвинченные нервы стаканом пива. И здесь происходит знаменательная встреча его с чиновником Мармеладовым. Эта сцена одна из важнейших и художественнейших в романе, и сам Достоевский часто читал её вслух на публичных чтениях, неизменно вызывая восторженное волнение слушателей.

Самого Мармеладова, историю его несчастного семейства Достоевский до этого собирался отобразить в отдельном романе «Пьяненькие», но вот включил этот замысел в «Преступление и наказание».

На другое утро Раскольников получает от матери своей письмо, которое он прочёл со слезами и которое стало вторым толчком для принятия им окончательного решения. Пульхерия Александровна подробнейше писала о том, как Дуне (единственной и любимой сестре Родиона) пришлось с великим скандалом уйти из гувернанток: хозяин дома, помещик Свидригайлов, начал приставать к ней с гнусными предложениями. Они, мать и дочь, уже были в отчаянии — никаких средств к жизни, кроме маленького пенсиона Пульхерии Александровны, но, слава Богу, к Дуне посватался приличный человек, некто Лужин Пётр Петрович, она дала согласие, и вот теперь они все трое скоро приедут в Петербург, где Пётр Петрович открывает своё дело…

Раскольников, прочитав письмо, даже прослезился и затем рассвирепел: из письма матери уже видно было, каков негодяй и барыга этот Лужин, и что Дуня, в сущности, продаёт себя ради матери и ради него, брата (Лужин пообещал взять его в секретари). Дуня, по мысли Родиона, совершает то же самое, что и Соня Мармеладова (ставшая ради спасения родных проституткой), только разве что внешне более завуалировано. «Не бывать этому!»— восклицает Раскольников. Он уже опять готов на убийство.

Но вдруг (любимое словечко Достоевского!) в тот же день ему снится невероятно жуткий сон о забитой лошади.

И тут же мысли у него в голове: да неужели он, Раскольников, в самом деле возьмёт топор, станет бить старуху по голове?.. Там лошадь, животина бессловесная, и то от жалости и ужаса сердце разрывается, а здесь — человек, какой-никакой, а человек. Нет, он не сможет, не хочет и не будет!

Но опять же вдруг он оказывается в этот день в другом краю города, где и быть не должен. Он забрёл сюда случайно и видит Лизавету — младшую сестру Алёны Ивановны, добрую и бессловесную девку. Раскольников слышит из её разговора с каким-то мещанином, что назавтра в «семом» часу она, Лизавета, из дому уйдёт по делам. Раскольникова это как громом поразило: даже если бы целые годы ему пришлось ждать удобного случая, то и тогда вернее не рассчитаешь. Он верно знает, что завтра ровно в семь часов вечера старуха, которую он собирается убить и ограбить, будет в квартире совершенно одна.

И наступает третий день в сюжете романа. До вечера Раскольников всё лежал на диване, в полубреду, а потом начал готовиться. Детали, подробности здесь поразительны. Он пришивает под левую мышку своего летнего пальто петлю для топора — давно это придумал. Изготовил заклад — «портсигар» — тоненькую дощечку, к ней для тяжести железную полоску прибавил, связал их вместе ниткой, обернул белой бумагой и обвязал тесьмой, да узел завязал помудрёнее, чтобы старухе развязывать дольше. Чуть было не вышла у него промашка с топором — на кухне оказалась в неурочный час служанка хозяйская Настасья, украсть невозможно. Но и тут ему повезло: уже внизу, в пустой дворницкой дверь оказалась приоткрытой, и под лавкой блеснул топор…

И вот он вновь у знакомой двери. Придерживая через карман топор, звонит в тот же мерзкий «жестяной» колокольчик. Недоверчивая старуха в конце концов открывает. И — происходит преступление. Картина жестоко реалистична и, так сказать, кинематографична — всё видно зримо, как на киноэкране. Она кошмарнее сна о забитой лошади.

Дверь, как и тогда, отворилась на крошечную щёлочку, и опять два вострые и недоверчивые взгляда уставились на него из темноты. Тут Раскольников потерялся и сделал было важную ошибку.

Опасаясь, что старуха испугается того, что они одни, и не надеясь, что вид его её разуверит, он взялся за дверь и потянул её к себе, чтобы старуха как-нибудь не вздумала опять запереться. Увидя это, она не рванула дверь к себе обратно, но не выпустила и ручку замка, так что он чуть не вытащил её, вместе с дверью, на лестницу. Видя же, что она стоит в дверях поперёк и не даёт ему пройти, он пошёл прямо на неё. Та отскочила в испуге, хотела было что-то сказать, но как будто не смогла и смотрела на него во все глаза.

— Здравствуйте, Алёна Ивановна,— начал он как можно развязнее, но голос не послушался его, прервался и задрожал, — я вам… вещь принёс… да вот лучше пойдёмте сюда… к свету… — И, бросив её, он прямо, без приглашения, прошёл в комнату. Старуха побежала за ним; язык её развязался.

— Господи! Да чего вам?.. Кто такой? Что вам угодно?

— Помилуйте, Алёна Ивановна… знакомый ваш… Раскольников… вот, заклад принёс, что обещался намедни… — И он протягивал ей заклад.

Старуха взглянула было на заклад, но тотчас же уставилась глазами прямо в глаза незваному гостю. Она смотрела внимательно, злобно и недоверчиво. Прошло с минуту; ему показалось даже в её глазах что-то вроде насмешки, как будто она уже обо всём догадалась. Он почувствовал, что теряется, что ему почти страшно, до того страшно, что, кажется, смотри она так, не говоря ни слова ещё с полминуты, то он бы убежал от неё.

— Да что вы так смотрите, точно не узнали? — проговорил он вдруг тоже со злобой. — Хотите берите, а нет — я к другим пойду, мне некогда.

Он и не думал это сказать, а так, само вдруг выговорилось.

Старуха опомнилась, и решительный тон гостя её, видимо, ободрил.

— Да чего же ты, батюшка, так вдруг… что такое? — спросила она, смотря на заклад.

— Серебряная папиросочница: ведь я говорил прошлый раз.

Она протянула руку.

— Да чтой-то вы какой бледный? Вот и руки дрожат! Испугался, что ль, батюшка?

— Лихорадка, — отвечал он отрывисто.— Поневоле станешь бледный… коли есть нечего, — прибавил он, едва выговаривая слова. Силы опять покидали его. Но ответ показался правдоподобным; старуха взяла заклад.

— Что такое? — спросила она, ещё раз пристально оглядев Раскольникова и взвешивая заклад на руке.

— Вещь… папиросочница… серебряная… посмотрите.

— Да чтой-то, как будто и не серебряная… Ишь навертел.

Стараясь развязать снурок и оборотясь к окну, к свету (все окна у ней были заперты, несмотря на духоту), она на несколько секунд совсем его оставила и стала к нему задом. Он расстегнул пальто и высвободил топор из петли, но ещё не вынул совсем, а только придерживал правою рукой под одеждой. Руки его были ужасно слабы; самому ему слышалось, как они, с каждым мгновением, всё более немели и деревенели. Он боялся, что выпустит и уронит топор… вдруг голова его как бы закружилась.

— Да что он тут навертел! — с досадой вскричала старуха и пошевелилась в его сторону.

Ни одного мига нельзя было терять более. Он вынул топор совсем, взмахнул его обеими руками, едва себя чувствуя, и почти без усилия, почти машинально, опустил на голову обухом. Силы его тут как бы не было. Но как только он раз опустил топор, тут и родилась в нём сила.

Старуха, как и всегда, была простоволосая. Светлые с проседью, жиденькие волосы её, по обыкновению жирно смазанные маслом, были заплетены в крысиную косичку и подобраны под осколок роговой гребёнки, торчавшей на её затылке. Удар пришёлся в самое темя, чему способствовал её малый рост. Она вскрикнула, но очень слабо, и вдруг вся осела к полу, хотя и успела ещё поднять обе руки к голове. В одной руке ещё продолжала держать «заклад». Тут он изо всей силы ударил раз и другой, всем обухом, и всё по темени. Кровь хлынула, как из опрокинутого стакана, и тело повалилось навзничь. Он отступил, дал упасть и тотчас же нагнулся к её лицу; она была уже мёртвая. Глаза были вытаращены, как будто хотели выпрыгнуть, а лоб и всё лицо были сморщены и искажены судорогой. Он положил топор на пол, подле мёртвой, и тотчас же полез ей в карман, стараясь не замараться текущей кровью, — в тот самый правый карман, из которого она и прошлый раз вынимала ключи. Он был в полном уме, затмений и головокружений уже не было, но руки всё ещё дрожали. Он вспомнил потом, что был даже очень внимателен, острожен, старался всё не запачкаться… Ключи он тотчас же вынул; все, как и тогда, были в одной связке, на одном стальном обручке. Тотчас же он побежал с ними в спальню. Это была очень небольшая комната, с огромным киотом образов. У другой стены стояла большая постель, весьма чистая, с шёлковым, наборным из лоскутков, ватным одеялом. У третьей стены был комод. Странное дело: только что он начал прилаживать ключи к комоду, только что услышал их звяканье, как будто судорога прошла по нему. Ему вдруг опять захотелось бросить всё и уйти. Но это было только мгновение; уходить было поздно. Он даже усмехнулся на себя, как вдруг другая тревожная мысль ударила ему в голову. Ему вдруг почудилось, что старуха, пожалуй, ещё жива и ещё может очнуться. Бросив ключи и комод, он побежал назад, к телу, схватил топор и замахнулся ещё раз над старухой, но не опустил. Сомнения не было, что она мёртвая. Нагнувшись и рассматривая её опять ближе, он увидел ясно, что череп был раздроблен и даже сворочен чуть-чуть на сторону. Он было хотел пощупать пальцем, но отдёрнул руку, да и без того было видно. Крови между тем натекла уже целая лужа. Вдруг он заметил на её шее снурок, дёрнул его, но снурок был крепок и не срывался; к тому же намок в крови. Он попробовал было вытащить так, из-за пазухи, но что-то мешало, застряло. В нетерпении он взмахнул было опять топором, чтобы рубнуть по снурку тут же, по телу, сверху, но не посмел, и с трудом, испачкав руки и топор, после двухминутной возни разрезал снурок, не касаясь топором тела, и снял; он не ошибся — кошелёк. На снурке были два креста, кипарисный и медный, и, кроме того, финифтяный образок; и тут же вместе с ними висел небольшой, замшевый, засаленный кошелёк, с стальным ободком и колечком. Кошелек был очень туго набит; Раскольников сунул его в карман не осматривая, кресты сбросил старухе на грудь и, захватив на этот раз и топор, бросился обратно в спальню. Он спешил ужасно, схватился за ключи и опять начал возиться с ними. Но как-то всё неудачно: не вкладывались они в замки. Не то чтобы руки его так дрожали, но он всё ошибался: и видит, например, что ключ не тот, не подходит, а всё суёт. Вдруг он припомнил и сообразил, что этот большой ключ, с зубчатою бородкой, который тут же болтается с другими маленькими, непременно должен быть вовсе не от комода (как и в прошлый раз ему на ум пришло), а от какой-нибудь укладки, и что в этой-то укладке, может быть, всё и припрятано. Он бросил комод и тотчас же полез под кровать, зная, что укладки обыкновенно ставятся у старух под кроватями. Так и есть: стояла значительная укладка, побольше аршина в длину, с выпуклою крышей, обитая красным сафьяном, с утыканными по нём стальными гвоздиками. Зубчатый ключ как раз пришёлся и отпер. Сверху, под белою простынёй, лежала заячья шубка, крытая красным гарнитуром; под нею было шёлковое платье, затем шаль, и туда, вглубь, казалось, всё лежало одно тряпье. Прежде всего он принялся было вытирать об красный гарнитур свои запачканные в крови руки. «Красное, ну а на красном кровь неприметнее», — рассудилось было ему, и вдруг он опомнился: «Господи! С ума, что ли, я схожу?» — подумал он в испуге. Но только что он пошевелил это тряпье, как вдруг из-под шубки выскользнули золотые часы. Он бросился всё перевертывать. Действительно, между тряпьём были перемешаны золотые вещи — вероятно, всё заклады, выкупленные и невыкупленные, — браслеты, цепочки, серьги, булавки и проч. Иные были в футлярах, другие просто обёрнуты в газетную бумагу, но аккуратно и бережно, в двойные листы, и кругом обвязаны тесёмками. Нимало не медля, он стал набивать ими карманы панталон и пальто, не разбирая и не раскрывая свёртков и футляров; но он не успел много набрать…

Вдруг послышалось, что в комнате, где была старуха, ходят. Он остановился и притих, как мёртвый. Но всё было тихо, стало быть, померещилось. Вдруг явственно послышался легкий крик, или как будто кто-то тихо и отрывисто простонал и замолчал. Затем опять мёртвая тишина, с минуту или с две. Он сидел на корточках у сундука и ждал, едва переводя дух, но вдруг вскочил, схватил топор и выбежал из спальни.

Среди комнаты стояла Лизавета, с большим узлом в руках, и смотрела в оцепенении на мёртвую сестру…

ИДЕЯ РАСКОЛЬНИКОВА

Сам Достоевский, предлагая ещё только задуманный роман издателю журнала «Русский вестник» М. Н. Каткову, так объяснял замысел: «Это — психологический отчёт одного преступления. Действие современное, в нынешнем году. Молодой человек, исключённый из студентов университета, мещанин по происхождению и живущий в крайней бедности, по легкомыслию, по шатости в понятиях, поддавшись некоторым странным “недоконченным” идеям, которые носятся в воздухе, решился разом выйти из скверного своего положения. Он решился убить одну старуху, титулярную советницу, дающую деньги на проценты. Старуха глупа, глуха, больна, жадна, берёт жидовские проценты, зла и заедает чужой век, мучая у себя в работницах свою младшую сестру. “Она никуда не годна”, “Для чего она живёт?”, “Полезна ли она хоть кому-нибудь?” и т. д. Эти вопросы сбивают с толку молодого человека. Он решает убить её, обобрать, с тем, чтоб сделать счастливою свою мать, живущую в уезде, избавить сестру, живущую в компаньонках у одних помещиков, от сластолюбивых притязаний главы этого помещичьего семейства — притязаний, грозящих ей гибелью, докончить курс, ехать за границу и потом всю жизнь быть честным, твёрдым, неуклонным в исполнении “гуманного долга к человечеству”, чем уже, конечно, “загладится преступление”…»

Итак, о чём думал-мечтал весь последний месяц Раскольников — произошло. Он совершил это. Ещё когда он в самый первый раз пришёл к Алёне Ивановне, за месяц до убийства, чтобы заложить колечко, у него сразу же и мелькнула в голове мысль: эх, дескать, укокошить бы эту старуху и — на всю жизнь обеспечен.

И вот, странное дело, именно в это время, через час после визита с колечком к процентщице, он сидел в трактире, пил чай, и вдруг за соседним столиком какие-то студент и офицер заговорили об этой самой Алёне Ивановне. И Раскольников, поражённый, слышит, как студент говорит, что он-де старушонку эту с удовольствием бы убил, а на её деньги начал бы помогать бедным и несчастным. С одной стороны — ничтожная, злая, вредная старушонка, которая, к тому же, завтра сама помрёт. А с другой стороны — молодые люди, гибнущие от нищеты и проституции. Скольких людей можно спасти! «Одна смерть и сто жизней взамен — да ведь тут арифметика!» И конечно же, убеждал студент офицера-приятеля, это одно «крошечное преступление» загладится и простится убийце тысячами добрых дел. Одним словом, незнакомый студент повторяет точь-в-точь то, что Достоевский наметил-описал в письме к издателю «Русского вестника» Каткову.

Офицер прерывает разгорячённого товарища вопросом: вот ты, дескать, рассуждаешь, а сам, сам-то смог бы убить? Студент отвечает: «Разумеется, нет! Я для справедливости…»

Раскольникову этот посторонний разговор дал толчок, разжёг душу, и он целый месяц в своем «гробу» вынашивал идею. Кажется, чего тут обдумывать? Решайся и иди. Ты убьёшь даже не старушку, а вошь зловредную и бесполезную, и спасёшь мать, сестру, себя, тех же Мармеладовых от нищеты…

Но если бы этим дело ограничивалось, то и получилась бы обыкновенная криминальная повесть, как задумывал первоначально Достоевский. А вышел психологический роман с глубоким философским содержанием. Дело в том, что за месяц обдумывания и вынашивания идеи к её, так сказать, материальной, практической стороне прибавилась и теоретическая, философская часть. Притом родилась она не на пустом месте. Как позже выяснится, за полгода до убийства Раскольников написал статью под названием «О преступлении», которую даже опубликовали в журнале, но он об этом пока не знал. В этой статье Раскольников проводит мысль, что всё человечество делится на два разряда — людей обыкновенных и необыкновенных, то есть на простых смертных и сверхчеловеков. И если сверхчеловеку, например, Ньютону, десять или сто человек мешали бы совершить его великие открытия, то он имел бы полное моральное право их уничтожить. Более того, утверждал Раскольников, все по-настоящему великие люди всегда перешагивают через кровь. И — главная мысль: такой необыкновенный человек из высшего разряда может дать себе, внутри себя, по совести, разрешение пролить кровь, то есть имеет право на преступление. В статье этой и появляется имя Наполеона как ярчайший пример-символ сверхчеловека.

Раскольников, лёжа на диване в своём углу, задавался мыслью: неужто он, Родион Раскольников, всего лишь самый обыкновенный смертный из толпы? Кончит курс в университете, станет учителем или чиновником, будет получать жалкое жалованье, заведёт семью, будет жить-прозябать «ветошкой» в нищете и убогости… Ну а вдруг, думает Раскольников, он всё же из другого, из высшего разряда? Вдруг он новый Наполеон и только случайные обстоятельства мешают ему начать великую карьеру?.. В результате всех этих размышлений Раскольников и сформулировал эту теоретическую сторону своей идеи в ёмкой, образной и экспрессивной фразе: «Тварь я дрожащая или право имею?»

Вот, главным образом, для ответа на этот вопрос он и решается на убийство старушонки. Он, конечно, не собирался становиться и в самом деле Наполеоном, и не возомнил себя новым Коперником, но ему для себя самого важно было доказать, что он не из толпы, что он отличается от толпы, что он принадлежит к высшему разряду — людей необыкновенных. И если сможет перешагнуть через кровь, если сможет разрешить себе кровь по совести — будет жить, а нет, так и жить не стоит совсем. Тогда только один путь — самоубийство.

В той же статье «О преступлении» он рассуждал и о том, в частности, почему так легко попадаются преступники? И пришёл к выводу: всякий преступник в момент свершения преступления теряет в какой-то мере волю и рассудок, начинает совершать глупые, легкомысленные поступки. Это затмение рассудка и упадок воли овладевают человеком ещё до преступления, развиваются, будто болезнь, достигают наивысшей точки накануне преступления и непосредственно в момент его исполнения. Отсюда и следы, отсюда и улики, отсюда и случайности, которые губят преступника, выдают его с головой.

Отправляясь с топором к старухе, Раскольников самоуверенно решил, что уж с ним-то такого не произойдёт: воля и рассудок не покинут его, останутся твёрды, ибо задуманное им — не преступление. Это только испытание себя, проверка своей выношенной идеи. Он шёл не старушонку убивать, а перешагивать через кровь. Делать первый шаг на пути утверждения себя в качестве сверхчеловека. Нет, уж он-то будет действительно хладнокровен.

НАКАЗАНИЕ

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

И что же получилось на самом деле? Из шести частей романа одна посвящена преступлению, а пять — наказанию. Уже с первых минут после того, как кровь пролилась и он в прямом смысле слова перешагнул через неё, все его теоретические выкладки полетели к чёрту и началось наказание.

Он настолько потерял хладнокровие, что даже не в состоянии оказался грабить. Как потом выяснилось, в комоде на самом виду лежали наличными несколько тысяч, а он хватал рублёвые закладные серьги да колечки. Затем это неожиданное, нелепое, совсем уж лишнее убийство кроткой Лизаветы. Убийство, которое разом перечеркнуло все его оправдания перед собственной совестью. К слову, если бы Раскольников не заложил «для пробы» за два дня до этого часы старухе, он бы, вероятно, следил за временем и не опоздал, успел бы всё закончить до прихода Лизаветы. Увы, опять стечение роковых случайностей.

С первых же мгновений начинается для Раскольникова кошмарная жизнь. Он тут же попадает в разряд не сверхчеловека, а — травимого зверя. Не успевает толком отмыть кровь с топора и рук, как в дверь звонят. Опять этот проклятый колокольчик с мерзким жестяным звуком! Звонят долго, разговаривают — это два посетителя-закладчика пришли к Алёне Ивановне. Причём выясняется, что один из них уже полчаса до этого сидел в дворницкой и пил чай. То есть он вполне мог помешать Раскольникову совершить преступление, да задержался. Посетители звонят, трясут дверь, замечают, что она заперта изнутри. Раскольников с топором в руках стоит, затаив дыхание, обречённый и готовый на всё. Наконец, мучители его один за другим уходят вниз за дворником, он выскальзывает, прячется в пустой квартире двумя этажами ниже, где идёт ремонт, а потом чудом пробирается на улицу и уходит домой.

Казалось бы, всё позади — он спасён. Но нет, муки его только набирают силу. Он уже в горячечном бреду, он уже на грани умопомешательства. Падает почти без сознания и засыпает сном, похожим на обморок. А проснувшись, суматошливо пытается избавиться от улик — пятен крови на одежде, петли для топора, злосчастных футляров и кошелька. В конце концов он всё награбленное прячет в углу комнаты, в дыру под обои, и опять сваливается на свой диван.

Но не успевает он толком опять уснуть, чтобы забыться, отвлечься от давящего страха, как является служанка Настасья с дворником — его, Раскольникова, требуют в контору полиции. Всё! Он идёт, а по дороге с тоской думает: «Если спросят, я, может быть, и скажу…»

В полиции, однако, все обошлось. Вызывали по пустяшному делу, касающемуся старого денежного долга.

Дома Раскольников вытаскивает вещи из дыры. Всего оказалось восемь штук: две коробочки, вероятно, с серьгами, четыре маленьких сафьяновых футляра тоже с чем-то, в газете завернуты, кажется, цепочка и какой-то орден… Это очень знаменательно: Раскольников даже не раскрыл футляры, не поинтересовался — из-за каких таких богатств-сокровищ он лишил жизни двух человек. Больше того, он складывает коробочки в карманы и бежит на улицу с твёрдым намерением утопить всё это в реке. Таким образом, первая — практическая — часть его идеи совершенно теряла смысл. Он не сумел осуществить её в момент преступления и напрочь забыл о ней сразу же после него. То есть даже этого малого оправдания своего преступления (дескать, хотел многих людей от нищеты и гибели спасти) у него не осталось.

В конце концов Раскольников прячет награбленные вещи под большим камнем во дворе чужого дома и на минуту получает облегчение: всё, схоронены концы! Теперь-то уж точно его не поймают. И тут очень важна мысль, мелькнувшая в его голове и самого его поразившая: мысль, что он даже в тот момент, когда эти серьги-брошки из сундука вытаскивал, он уже тогда знал, что выбросит их в воду или закопает. Он уже тогда подсознательно не хотел, не желал себя ощущать уголовным преступником, заурядным грабителем. Оставалось ему цепляться только за теоретическую, наполеоновскую часть своей идеи.

Между тем, совершенно не замечая, куда идёт (кстати, с ним это постоянно случалось), Раскольников очутился на Васильевском острове у дома, где жил его единственный товарищ по университету Разумихин. Впрочем, они не видались уже несколько месяцев. Дмитрий Разумихин — полный антипод Раскольникова: весёлый, простоватый, неунывающий, любитель при случае выпить.

Он Раскольникову страшно обрадовался, ибо любил его горячо и бескорыстно. И на просьбу Родиона помочь найти уроки или переводы тут же с восторгом начал предлагать ему половину своей работы. Но Раскольников тут же вдруг передумал, почти убежал, оставив Разумихина в недоумении. А зачем же приходил сюда Раскольников? Догадаться нетрудно. Ему так захотелось вернуться к прежней, доубийственной, жизни — опять зарабатывать уроками, начать снова учиться, обо всём забыть… Но это, он тут же понял, было уже невозможно.

И здесь его сваливает уже настоящая горячка. Три дня его душат кошмары, он валяется в своем «гробу» на диване почти при смерти. Бредит о цепочках, крови, полицейском поручике Порохе…

Очнувшись, он застаёт в комнате Настасью, незнакомого человека и Разумихина. Незнакомец оказался посыльным, который доставил денежный перевод от матери — тридцать пять рублей. Вскоре уже Настасья суетится, Разумихин суетится — покупают еду, одежду, кормят Родиона, переменяют ему бельё… Но его поведение ставит их в тупик: ему ничего не надо, он ничего не хочет, пусть все оставят его наконец в покое! Однако балагура Разумихина трудно смутить, он против воли больного нянчится с ним, как с ребёнком. Раскольников, который вначале всё измышляет, как бы обмануть всех и убежать тайком, да и в Америку уехать, всё же засыпает вновь — уже сном выздоравливающего человека.

А когда просыпается, его ожидает потрясение. Разумихин и доктор Зосимов, который его лечит, начинают вдруг разговор о том убийстве. Пытаются вовлечь в беседу и Раскольникова, но у того только и достаёт сил отвернуться к стенке и мучительно напряжённо вслушиваться. И что же он с удивлением слышит? Оказывается, к следователю Порфирию Петровичу (здесь впервые возникает это имя — дальнего родственника Разумихина и главного затем мучителя Раскольникова) пришёл кабатчик, принёс футляр с золотыми серьгами, которые три дня назад притащил ему на пропой красильник Миколай, уверяя, будто на улице нашёл… Полиция кинулась разыскивать этого маляра Николая Дементьева. Он к тому времени уже чуть было не повесился от страха. На допросе признался: поднял футляр за дверью в «фатере», где красил-ремонтировал с напарником…

«— За дверьми? За дверями лежала? За дверями? — вскричал вдруг Раскольников, мутным, испуганным взглядом смотря на Разумихина…»

Ещё бы! Он-то надеялся, что все концы под камень спрятал, а тут опять улика всплыла, да ещё и невинный человек из-за него арестован. И как это он выронил футлярчик, пока прятался в той соседней со старухиной пустой квартире?..

И здесь в повествование вводится новое действующее лицо. Вернее, о нём уже упоминалось в письме матери, это — Пётр Петрович Лужин, жених Авдотьи Романовны Раскольниковой. Он пришёл с благими намерениями — познакомиться с будущим родственником, произвести на него впечатление и, может быть, обласкать покровительственно. Уже в портрете его видна вся сущность этого «нового русского» того времени: холёное лицо, самодовольный взгляд, тёмные бакенбарды в «виде двух котлет», завитые у парикмахера волосы… Заканчивается описание одним характерным замечанием: «Если же и было что-нибудь в этой довольно красивой и солидной физиономии действительно неприятное и отталкивающее, то происходило уж от других причин».

Какие такие «другие причины», тоже становится ясно уже вскоре — это натура Петра Петровича, проявляющаяся в его поступках. Этот персонаж является как бы пародией на самого Раскольникова с его идеей наполеонизма. Только Лужин никаких «проб» и «перешагиваний через кровь» делать не собирается. Он уже и так уверен, что он выше толпы и принадлежит к высшему разряду людей только потому, что сумел скопить первоначальный капитал, знает, как его приумножить и непременно будет богатым и значительным господином. Его девиз: возлюби, прежде всех, одного себя, ибо всё на свете на личном интересе основано. Примечательно, что, когда Лужин начинает возмущаться разгулом преступности, грабежами и убийствами, распространившимися повсеместно, именно Раскольников вдруг обрывает его:

«— Да об чём вы хлопочете?.. По вашей же вышло теории!

— Как так по моей теории?

— А доведите до последствий, что вы давеча проповедовали, и выйдет, что людей можно резать…»

Раскольников бледен, Раскольников взбешён: ему крайне неприятна мысль подспудная — а ведь у него есть что-то общее с Лужиным. И он в конце концов отбрасывает всякую дипломатию:

«— А правда ль, что вы, — перебил вдруг опять Раскольников дрожащим от злобы голосом, в котором слышалась какая-то радость обиды, — правда ль, что вы сказали вашей невесте… в тот самый час, как от неё согласие получили, что всего больше рады тому… что она нищая… потому что выгоднее брать жену из нищеты, чтоб потом над ней властвовать… и попрекать тем, что она вами облагодетельствована?..»

И когда покоробленный Лужин пробует оправдываться и возмущаться, Раскольников и вовсе приказывает ему убираться к чёрту. Так с первой встречи будущие (пока ещё) родственники разругались вдрызг.

А дальше события принимают непредвиденный оборот. Раскольников выгоняет всех, делая вид, будто спать хочет, а когда остаётся один, одевается в новую, купленную только что Разумихиным, одежду и выскальзывает незамеченным из квартиры. Он спешит в трактир, спрашивает чаю и газеты — все газеты за последние дни. Он жадно ищет сообщений о своём деле. И только находит и начинает жадно читать, хотя строки так и прыгают перед глазами, как к его столику подсаживается некий Замётов. Они уже знакомы. Замётов —письмоводитель из полицейского участка. Он подозревает Раскольникова, и Раскольников это чувствует. Начинается напряжённый разговор, похожий на игру в кошки-мышки. Причём самое странное, что Раскольникову всё время хочется высунуть «им» язык. Делает он это, как бы мы сейчас сказали, на грани фола. Замётов заговорил об убийстве процентщицы и обронил, что-де убийца-то, хоть и «отчаянная башка», среди дня такое дерзкое преступление совершил, а всё же не выдержал, дрогнул — не смог толком ограбить.

Раскольникову даже обидно стало: а вы попробуйте поймайте! Вы ждёте, что дурак преступник кинется деньгами сорить, в кабаках гульбу затеет… Заметов обостряет разговор:

— Вы бы в кабак не пошли, разумеется?

Раскольников нахмурил брови и пристально посмотрел на Замётова.

— Вы, кажется, разлакомились и хотите узнать, как бы я и тут поступил? — спросил он с неудовольствием.

— Хотелось бы, — твёрдо и серьёзно ответил тот. Слишком что-то серьёзно стал он говорить и смотреть.

— Очень?

— Очень.

— Хорошо. Я вот бы как поступил, — начал Раскольников, опять вдруг приближая своё лицо к лицу Замётова, опять в упор смотря на него и говоря опять шёпотом, так что тот даже вздрогнул на этот раз. — Я бы вот как сделал: я бы взял деньги и вещи и, как ушёл бы оттуда, тотчас, не заходя никуда, пошёл бы куда-нибудь, где место глухое и только заборы одни, и почти нет никого, — огород какой-нибудь или в этом роде. Наглядел бы я там ещё прежде, на этом дворе, какой-нибудь такой камень, этак в пуд или полтора весу, где-нибудь в углу, у забора, что с построения дома, может, лежит; приподнял бы этот камень — под ним ямка должна быть, —да в ямку-то эту все вещи и деньги и сложил. Сложил бы да и навалил бы камнем, в том виде, как он прежде лежал, придавил бы ногой, да и пошёл бы прочь. Да год бы, два бы не брал, три бы не брал, — ну, и ищите! Был, да весь вышел!

— Вы сумасшедший, — выговорил почему-то Заметов тоже чуть не шёпотом и почему-то отодвинулся вдруг от Раскольникова. У того засверкали глаза; он ужасно побледнел; верхняя губа его дрогнула и запрыгала. Он склонился к Замётову как можно ближе и стал шевелить губами, ничего не произнося; так длилось с полминуты; он знал, что делал, но не мог сдержать себя. Страшное слово, как тогдашний запор в дверях, так и прыгало на его губах: вот-вот сорвётся; вот-вот только спустить его, вот-вот только выговорить!

— А что, если это я старуху и Лизавету убил? — проговорил он вдруг и — опомнился…

По сути Раскольников полностью сознался, выдал себя. Но, на его счастье, Замётов на этот раз не поверил. На выходе из трактира Раскольников сталкивается с Разумихиным. Тот в ярости, пытается силком тащить его обратно домой, но Раскольников, специально оскорбив его, освобождается от назойливой опеки и спешит прочь. Надо заметить, что опять у Разумихина мелькнула мысль: не помешался ли Родион? Так, к слову, думают и многие другие герои романа. Но здесь возникает ни с того ни с сего и новое опасение у Разумихина: а не утопится ли его товарищ? И что поразительно, предчувствие как бы не обманывало его: Раскольников пошёл прямиком на ближайший мост, стал на середине и начал пристально смотреть в воду. Потом, позже он признается сестре Дуне, что в эти дни не раз и не два намеревался броситься в реку, да и покончить со всеми мучениями в один миг.

Но на этот раз его удержало чрезвычайное происшествие: вдруг рядом с ним, также у перил, остановилась женщина, посмотрела вокруг отсутствующим отчаянным взглядом и, перевалившись через перила, бросилась в воду. Раскольников смотрел, как её вылавливают, откачивают «с странным ощущением равнодушия и безучастия», но всё же пробормотал: «Нет, гадко… вода… не стоит…»

И пошёл… в полицейскую контору. Да, опять пошёл на себя доносить. Его так и тянет поскорее это завершить. Но по дороге он делает неожиданный крюк и оказывается у дома Алёны Ивановны. Как сказано в романе, «неотразимое и необъяснимое желание повлекло его». И что же он делает? Раскольников взбирается по той же лестнице, подходит к той двери. Она отворена настежь, чего он не ожидал, в ней работают маляры, отделывают заново. И вот Раскольников совершает воистину безумный поступок: он «взялся за колокольчик и дёрнул. Тот же колокольчик, тот же жестяной звук! Он дёрнул второй, третий раз; он вслушивался и припоминал. Прежнее, мучительно-страшное, безобразное ощущение начинало всё ярче и живее припоминаться ему, он вздрагивал с каждым ударом, и ему всё приятнее и приятнее становилось…» Больше того, когда работники заволновались, начали спрашивать, кто такой, он и про кровь заговорил: где, мол, кровь — закрасили уже? Ещё сказал, будто пришёл эту квартиру снять — это вечером-то, под ночь! А затем, когда маляры и вовсе встревожились, предложил: а пойдёмте в контору (участок), там, дескать, всё объяснится. Он и дворников в полицию тащить начал, но те в конце концов вытолкали Раскольникова на улицу да так, что он чуть не упал. И он пошёл-таки в контору один… Но здесь на его пути опять возникает Мармеладов. Раскольников заметил в конце улицы толпу, пошёл из любопытства (чтобы отдалить на минуту контору), протиснулся и увидел на земле окровавленного раздавленного коляской человека. Это и был несчастный Мармеладов, спьяну попавший под пару горячих лошадей. Он был уже при смерти. Зато Раскольников вмиг ожил. Он начал распоряжаться, хлопотать, платить направо и налево деньги. Благодаря его стараниям и хлопотам Мармеладова доставили домой. Раскольников сам всю дорогу поддерживал голову раненого и показывал дорогу. Действие романа опять переносится в квартиру Мармеладовых.

Раскольников как воскресился для новой жизни. Довольно! Прочь миражи! Есть жизнь! Не умерла ещё его жизнь вместе со старухой!..

И он отправляется на новоселье к Разумихину (хотя час тому назад отказывался наотрез), сидит там в компании, а затем в сопровождении товарища идёт домой.

Еще с лестницы он замечает сквозь щели в двери свет в своей комнате. Раскольников всё понимает. Он говорит Разумихину: пойдём, будешь свидетелем. Он спокоен — арест так арест. Деваться некуда. Раскольников отворил двери и встал на пороге как вкопанный.

На диване сидели его мать и сестра.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Они ждали уже полтора часа, от Настасьи наслушались о болезни Родиона, о его побеге «в бреду», так что при виде его восторженно закричали. А Раскольников побледнел, «невыносимое внезапное сознание ударило в него как громом», он покачнулся и рухнул в обморок.

Что же произошло? А то, что он совершенно забыл и про матушку, и про сестру — самых близких себе людей, когда решал свою судьбу в последние часы. И вот теперь в одно мгновение осознал, какие невыносимые муки он им принесёт, когда всё раскроется. И поступает, естественно, совершенно в духе своего характера: он буквально выгоняет мать и сестру (и это после трёхлетней разлуки!) под предлогом, что устал и хочет спать. А перед этим приказал Дуне немедленно отказать Лужину и даже предъявил ультиматум: или я, или он!

Между тем восторженный, да ещё и слегка пьяный с новоселья Разумихин берётся проводить Пульхерию Александровну и Авдотью Романовну и сначала ошарашивает их своим темпераментом и пылкостью, даже пугает, но потом всё больше и больше очаровывает. И именно с этих минут, с этой первой встречи Разумихин очертя голову влюбляется в сестру Родиона.

Да и то!

Авдотья Романовна была замечательно хороша собою — высокая, удивительно стройная, сильная, самоуверенная, что высказывалось во всяком жесте её и что, впрочем, нисколько не отнимало у её движений мягкости и грациозности. Лицом она была похожа на брата, но её даже можно было назвать красавицей. Волосы у неё были тёмно-русые, немного светлей, чем у брата; глаза почти чёрные, сверкающие, гордые и в то же время иногда, минутами, необыкновенно добрые. Она была бледна, но не болезненно бледна; лицо её сияло свежестью и здоровьем. Рот у неё был немного мал, нижняя же губка, свежая и алая, чуть-чуть выдавалась вперёд вместе с подбородком, — единственная неправильность в этом прекрасном лице, но придававшая ему особенную характерность и, между прочим, как будто надменность. Выражение лица её всегда было более серьёзное, чем весёлое, вдумчивое; зато как же шла улыбка к этому лицу, как же шёл к ней смех, весёлый, молодой, беззаветный!..

Разумихин почти сразу становится для Пульхерии Александровны и Авдотьи Романовны, можно сказать, самым близким (разумеется, после Роди) человеком в Петербурге. Они доверяют ему настолько, что просят совета в трудном деле, которым озадачил их Пётр Петрович Лужин. Последний всё ярче проявляет свой «капиталистический» характер. Он не только поселил невесту и будущую тёщу в самые дешёвые, грязные и подозрительные номера, не только не встретил их в день приезда, прислав вместо себя на вокзал лакея, но и написал им удивительное по тону письмо. Это письмо и даётся Разумихину на прочтение. В нём Пётр Петрович уведомляет, что будет у них в такой-то и такой-то час, но категорически требует, дабы Родион Романович при общем свидании этом не присутствовал. В противном случае, пригрозил Лужин, я «принуждён буду немедленно удалиться, и тогда пеняйте уже на себя…» Далее он сообщал, что видел, как Родион Романыч «в квартире одного разбитого лошадьми пьяницы, от сего умершего, дочери которого, девице отъявленного поведения, выдал вчера до двадцати пяти рублей, под предлогом похорон, что весьма меня удивило, зная, при каких хлопотах собирали вы сию сумму…»

Разумихин советует поступить так, как решила Авдотья Романовна. А Авдотья Романовна решила: брату при свидании нарочно, непременно быть. Пульхерия Александровна в ужасе и ожидает катастроф.

С опаской идёт она и к сыну. Но Раскольников на этот раз спокоен, только рассеян и угрюм. К тому же, сообщается особо, он был «тщательно вымытый и причёсанный, чего уже давно с ним не случалось». Доктор Зосимов, который пристально наблюдает за своим пациентом, «с удивлением заметил в нём, с приходом родных, вместо радости, как бы тяжёлую скрытую решимость перенесть час-другой пытки, которой нельзя уж избегнуть». Да-а, вряд ли думали мать и сестра, что они явятся одними из главных мучителей родного Роди. Но между тем он приветливо поцеловал их. Пульхерия Александровна вмиг расцвела. К слову сказать, несмотря на имя и несколько старушечью манеру поведения, об этой женщине сказано в романе, что она выглядела моложе своих 43-х (!) лет, и лицо её сохраняло в себе остатки прежней красоты.

И начинается странный разговор: вроде собрались все близкие и любящие друг друга люди, а напряжённость в комнате страшная. И, конечно, причина этому — Раскольников. Он странно улыбается, странно невпопад язвит. А затем сам же и удивляется: «— Да что вы, боитесь, что ль, меня все?..» Он опять пробует говорить весело, успокоить мать, обещает, мол, они ещё наговорятся. И тут же, сказав это, он побледнел: «…опять ему вдруг стало совершенно ясно и понятно, что он сказал сейчас ужасную ложь, что не только никогда теперь не придётся успеть наговориться, но уже ни об чём больше, никогда и ни с кем, нельзя ему теперь говорить…»

Но разговор продолжается и переходит наконец на щекотливый вопрос. Родион ещё раз сухо и настойчиво повторяет сестре: он её жертвы не хочет, за Лужина она не выйдет: или я, или он. Нет, отрезает Авдотья Романовна (характер тоже раскольниковский!), она выйдет за Петра Петровича непременно, она идёт за него добровольно, из своих выгод, и если кого погубит, то только себя одну. «Я ещё никого не зарезала!..» — добавляет Дуня. Раскольников вдруг побледнел и чуть не потерял сознание… Но тут же он приходит в себя, удивляется даже вслух: из чего я, мол, хлопочу, да выходи, сестра, за кого хочешь. Он и письмо ультимативное Лужина читает бегло, без интереса и делает нелепое, совершенно лишнее в данной ситуации замечание: дескать, адвокат, а безграмотно пишет. Лужин, кстати, приехал в Петербург открывать собственную адвокатскую контору. Раскольников объясняет Дуне, что господин Лужин вовсе её не ценит и не любит. Дуня, впрочем, и сама уже это отлично понимает. И уже решение приняла. А потому настойчиво просит Родю в восемь часов быть у них, при свидании с Лужиным. Тут же она приглашает и совершенно оторопевшего от такого счастья Разумихина.

В это время в комнате Раскольникова появляется совсем уж неожиданная гостья — Софья Семёновна Мармеладова. Родион даже не узнал её сначала. В отличие от вчерашнего Соня была одета скромно и бедно, «почти похожая на девочку, с скромною и приличною манерой, с ясным, но как будто несколько испуганным лицом». Увидав полную комнату людей, она сделала было движение убежать со страху, но Раскольников, сам на минуту смутившийся, остановил её.

Соня села, чуть не дрожа со страху, и робко взглянула на обеих дам. Видно было, что она и сама не понимала, как могла она сесть с ними рядом. Сообразив это, она до того испугалась, что вдруг опять встала и в совершенном смущении обратилась к Раскольникову:

— Я… я… зашла на одну минуту, простите, что вас обеспокоила, —заговорила она, запинаясь. — Я от Катерины Ивановны, а ей послать было некого… А Катерина Ивановна приказала вас очень просить быть завтра на отпевании…

 Раскольников, конечно, соглашается и опять замечает, как стесняется приниженная Соня его матери и сестры.

Бледное лицо Раскольникова вспыхнуло, его как будто всего передёрнуло; глаза загорелись.

— Маменька, — сказал он твёрдо и настойчиво, — это Софья Семёновна Мармеладова, дочь того самого несчастного господина Мармеладова, которого вчера в моих глазах раздавили лошади и о котором я уже вам говорил…

 Пульхерия Александровна не отказала себе в удовольствии прищуриться на «проститутку», но, разумеется, и слова против сказать не посмела.

Далее выясняется, что Катерина Ивановна не только похороны с отпеванием намерена устроить, но даже и поминки. Денег, что дал Раскольников, должно хватить. И Соня, говоря всё это, не смогла удержаться от возгласа: «Вы нам всё вчера отдали!» Её так поразила нищета обстановки квартиры их благодетеля. Этот возглас примирил с ней Пульхерию Александровну. Впрочем, собравшись уходить, она так и не нашла (хотя хотела, хотела!) сил раскланяться с «девицею», зато Авдотья Романовна откланялась ей «внимательным, вежливым и полным поклоном», чем вогнала бедную Соню в тягостное смущение.

Во время разговора Раскольников пристально разглядывал Соню, ещё не зная, что она — его судьба:

Это было худенькое, совсем худенькое и бледное личико, довольно неправильное, какое-то востренькое, с востреньким маленьким носом и подбородком. Её даже нельзя было назвать и хорошенькою, но зато голубые глаза её были такие ясные, и, когда оживлялись они, выражение лица её становилось такое доброе и простодушное, что невольно привлекало к ней. В лице её, да и во всей её фигуре, была сверх того одна особенная характерная черта: несмотря на свои восемнадцать лет, она казалась почти ещё девочкой, гораздо моложе своих лет, совсем почти ребёнком, и это иногда даже смешно проявлялось в некоторых её движениях…

Раскольников, проводив родных, вернулся и с внезапно просветлевшим лицом воскликнул, обращаясь к Соне: «Ну вот и славно!.. упокой Господь мёртвых, а живым ещё жить! Так ли? Так ли? Ведь так?..» Это был только первый порыв Раскольникова, он ещё только в самых глубинах души предчувствовал, что Соня послана ему Господом Богом во спасение, что это слабая, робкая, несчастная, с исковерканной судьбой девушка имеет какую-то внутреннюю громадную силу, способную поддержать и его. Между прочим, и Пульхерия Александровна, с её материнским сердцем, словно какую подсказку свыше услышала, признаётся Дуне уже на улице: «…как вошла она, я в ту же минуту и подумала, что тут-то вот главное-то и сидит…»

И здесь Раскольников, словно стремясь навстречу своей гибели, просит Разумихина свести его со следователем Порфирием Петровичем, ибо ищут закладчиков старухи, а у него там в закладе колечко и часы лежали — вещи памятные, надо забрать. Когда они выходят и у ворот прощаются с Соней, на сцене появляется новый персонаж и один из главных героев романа — Свидригайлов Аркадий Иванович. О нём, впрочем, тоже упоминалось уже в письме Пульхерии Александровны. К тому же с её слов уже дополнительно известно, что вскоре после ухода Дунечки из дома Свидригайловых умерла вдруг супруга его, Марфа Петровна, и ходят слухи, что это он, Свидригайлов, забил её насмерть.

И вот господин этот в Петербурге и тут же включается в действие. Он случайно (опять случайно!) проходил мимо и услышал из уст Сони фамилию «Раскольников». Он тут же приметил внимательно самого Родиона, дом, где он обитает, затем проследил за Соней и убедился, что они живут с нею в одном доме, в соседних номерах, через стенку. Тут же дан подробный портрет этого «демона зла»:

Это был человек лет пятидесяти, росту выше среднего, дородный, с широкими и крутыми плечами, что придавало ему несколько сутуловатый вид. Был он щегольски и комфортно одет и смотрел осанистым барином. В руках его была красивая трость, которою он постукивал, с каждым шагом, по тротуару, а руки были в свежих перчатках. Широкое, скуластое лицо его было довольно приятно, и цвет лица был свежий, не петербургский. Волосы его, очень ещё густые, были совсем белокурые и чуть-чуть разве с проседью, а широкая, густая борода, спускавшаяся лопатой, была ещё светлее головных волос. Глаза его были голубые и смотрели холодно, пристально и вдумчиво; губы алые. Вообще это был отлично сохранившийся человек и казавшийся гораздо моложе своих лет…

В мире Достоевского двойничество, раздвоенность — одна из составляющих почти каждого значительного героя. В ранней повести «Двойник» (1846) писатель рассматривал феномен, когда человек раздваивается внутри себя настолько, что начинает двоиться в буквальном смысле, воспринимать себя как двух разных людей. Раскольников тоже раздвоен внутри себя: он, упрощённо говоря, и хороший человек, и плохой человек в одной телесной оболочке. Он способен на убийство и тут же спешит спасать другого человека. Так вот, в романе имеются одновременно и внешние двойники его. Соня — это как бы воплощение того светлого, чистого, благородного, что есть в Раскольникове; Свидригайлов, напротив, — мрачный, грязный, циничный и с преступной душой двойник главного героя. Хотя, конечно, сам Родион Раскольников никак не хотел этого признать…

А между тем наступает время первой словесной дуэли Раскольникова с приставом следственных дел Порфирием Петровичем (фамилия его так и не будет названа в романе). Разумихин ведёт товарища к нему на квартиру запросто, как к родственнику, да и сам Порфирий Петрович сам уже изъявил желание познакомиться с Раскольниковым. Последнего это настораживает. Он подготавливает себя к первой встрече со следователем, как тогда к преступлению: надо быть хладнокровным, не потеряться, следить за собой. И ему удалось, поддразнивая Разумихина вспыхнувшими у того чувствами к Дунечке, так развеселиться, что он и в квартиру Порфирия Петровича вошёл, демонстративно прыская со смеху. Ему весело. Он беззаботен. Однако, как выяснится много позже, следователя этот деланный смех нисколько не ввёл в заблуждение.

Внешность у Порфирия Петровича была самая заурядная, и не подумаешь, что он — гроза преступников:

Это был человек лет тридцати пяти, росту ниже среднего, полный и даже с брюшком, выбритый, без усов и без бакенбард, с плотно выстриженными волосами на большой круглой голове, как-то особенно выпукло закруглённой на затылке. Пухлое, круглое и немного курносое лицо его было цвета больного, тёмно-жёлтого, но довольно бодрое и даже насмешливое. Оно было бы даже и добродушное, если бы не мешало выражение глаз, с каким-то жидким водянистым блеском: прикрытых почти белыми, моргающими, точно подмигивая кому, ресницами. Взгляд этих глаз как-то странно не гармонировал со всею фигурой, имевшею в себе что-то бабье, и придавал ей нечто гораздо более серьёзное, чем с первого взгляда можно было от неё ожидать…

Раскольникова, разумеется, хватило ненадолго. Он начал вскипать, раздражаться. Тем более Порфирий Петрович принялся намекать, будто ему что-то известно, и даже насмешничать над Родионом, даже и подмигивать ему… Впрочем, Раскольников то и дело одёргивает себя, пытается уверить, что всё это ему мнится и ничегошеньки следователю неизвестно. Вот тут-то и всплыла та самая статья «О преступлении», о которой сам автор, Раскольников, давно забыл, а вот Порфирий Петрович её раскопал, внимательнейшим образом изучил, и она его до крайности заинтересовала. Да-а, если б знал-предполагал Раскольников, какой весомой уликой против него обернётся эта статья, вряд ли он стал бы писать-сочинять её.

Но надо особое обратить внимание на одно место в этом первом диалоге преступника и следователя. Когда Порфирий Петрович попытался исказить, преувеличить смысл некоторых положений статьи (мол, что же, любой может возомнить себя сверхчеловеком и пойдёт лущить людей направо и налево?), Раскольников сам твёрдо пересказал свои рассуждения. И вдруг Порфирий Петрович спрашивает: дескать, вы в Бога веруете? Раскольников спокойно отвечает, что верует. «И-и в воскресение Лазаря веруете?» — то ли удивляется, то ли издевается следователь. «Ве-верую…» «Буквально веруете?» «Буквально…»

Этот диалог о воскресении Лазаря, как мы увидим, повторится-аукнется впоследствии в разговоре Раскольникова с Соней. Но это позже, в конце романа, а пока первая встреча со следователем заканчивается с его стороны откровенным нападением. Сначала он интересуется: ну вот человек «из высшего разряда» кровь пролить себе разрешил, а как же «насчёт его совести-то»? Ответ Раскольникова является ключом к пониманию заглавия романа: «У кого она (совесть) есть, тот страдай, коль сознаёт ошибку. Это и наказание ему, — опричь каторги».

Тогда Порфирий Петрович вворачивает ещё более острый вопросец: дескать, а сами-то вы, Родион Романыч, в момент написания статьи, неужто не считали себя этаким необыкновенным человеком, этаким Наполеоном? Тот соглашается: да, это так. А коли так, мол, то неужели вы для высших или даже житейских целей разрешили бы себе перешагнуть через препятствие — убить, например, и ограбить?.. И он опять подмигнул Раскольникову. «Если бы я и перешагнул, то уж, конечно, бы вам не сказал, — с вызывающим, надменным презрением ответил Раскольников».

Но следователь-клещ не отстаёт и пытается поймать его на фактах: он задаёт вопрос, не видел ли Раскольников на втором этаже квартиру с раскрытой дверью, где красили маляры? Тот интуитивно, чудом избежал ловушки: нет, не видел. Но тут уже наивный Разумихин вмешивается, орёт на Порфирия Петровича: чего, мол, ты путаешь? Красили квартиру в день убийства, а Родион у процентщицы за два дня до того был!..

Итак, первая встреча со следователем формально заканчивается победой Раскольникова. Они с Разумихиным уже подошли к номерам, где их ждали Пульхерия Александровна и Дуня, как вдруг Раскольников сказал, что ему надо на пять минут по делу, бросился домой и тщательно обыскал дыру под обоями, естественно, ничего не обнаружил и, несколько успокоенный, вышел за ворота, чтобы идти к матери. И вот тут случилось фантастическое, умопомешательное происшествие.

На тротуаре у дома стоял какой-то невысокий человек, в засаленной фуражке, похожий на мещанина, сгорбленный и с виду напоминающий бабу. Он как раз спрашивал у дворника про Раскольникова — где проживает? И вдруг мещанин, не говоря ни слова, повернулся и пошёл прочь. Раскольников догоняет его, идёт рядом, почему-то робко заглядывая сбоку ему в лицо. Потом не выдерживает, спрашивает, зачем тот его искал. Мещанин сначала не отвечает, а затем поднимает глаза, зловещим мрачным взглядом смотрит на Раскольникова и вдруг тихим, но отчётливым голосом произносит: «Убивец!»

Раскольников шёл подле него. Ноги его ужасно вдруг ослабели, на спине похолодело, и сердце на мгновение как будто замерло; потом вдруг застукало, точно с крючка сорвалось. Так прошли они шагов сотню, рядом и опять совсем молча.

Мещанин не глядел на него.

— Да что вы… что… кто убийца? — пробормотал Раскольников едва слышно.

— Ты убивец, — произнёс тот, ещё раздельнее и внушительнее и как бы с улыбкой какого-то ненавистного торжества, и опять прямо глянул в бледное лицо Раскольникова и в его помертвевшие глаза…

Раскольников отстаёт. В тоске, испуге возвращается он домой, бросается на свой диван и начинает выворачивать сам себе душу. Да, понимает он, — он проиграл. Наоставлял улик. Вот и свидетель таинственный выискался. Да и самое главное: «…я не человека убил, я принцип убил! Принцип-то я и убил, а переступить-то не переступил, на этой стороне остался… Только и сумел, что убить. Да и того не сумел, оказывается…» И в конце концов Раскольников приходит к мерзкой, горькой и неутешительной мысли, что он не только не Наполеон, а всего только лишь вошь и даже хуже и гаже, чем та, которую он убил…

Раскольников забылся в болезненном сне, и ему снится очередной кошмар: будто тот давешний мещанин манит его за собой, приводит на старухину квартиру. И она сама — живая — сидит там в углу. Он, Раскольников, начинает вновь бить и бить её топором по темени, но зловредная старушонка лишь смеётся, заливается тихим смехом, а затем всё громче и громче принимается хохотать… Хохотать над ним, Родионом Раскольниковым.

ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ

Он вскрикнул и проснулся.

Но, странно, видения бредовые как бы ещё продолжались: на пороге его комнаты стоял незнакомый человек и пристально его рассматривал. Раскольников попробовал было притворяться, но незнакомец уселся на стул и приготовился ждать. Родион не выдержал, глаза открыл: чего надо? Тот отрекомендовался: Свидригайлов Аркадий Иванович.

Так они, наконец, познакомились.

Странное дело, Раскольников, зная этого человека только за глаза, уже испытывал к нему непреодолимое отвращение и злобу, однако ж не выгнал его в тот же час, начал разговаривать, отвечать на вопросы. Гость сразу без обиняков объявил, что, во-первых, хотел и просто так познакомиться с Раскольниковым, ибо он ему любопытен, ну, а во-вторых, и самых главных, у него, Свидригайлова, дело деликатное есть до Авдотьи Романовны, а без протекции брата она его и близко не подпустит. И, между прочим, он не виноват, что влюбился тогда в Авдотью Романовну, он сам — жертва…

Далее гость с необыкновенной откровенностью принялся рассказывать, как был в юности карточным шулером, как проигрался и задолжал страшно много, как Марфа Петровна, покойница, выкупила его за тридцать тысяч и женила на себе, как он всего-то три раза в жизни прибил её, и умерла она вовсе не от побоев, хотя, может быть, и от огорчения, что он ею пренебрегает, а вот теперь она является ему в виде привидения… Одним словом, подробности гнуснейшие. Причём Свидригайлов не только не стыдится, он даже и бравирует своим цинизмом. Но особенно здесь важно, что уже в начале диалога-знакомства этих двух героев возникает многозначительный момент. Когда Свидригайлов рассказал, как к нему является привидение жены, Раскольников в сильном волнении восклицает:

— Отчего я так и думал, что с вами непременно что-нибудь в этом роде случается!..

— Во-от? Вы это подумали? — с удивлением спросил Свидригайлов, — да неужели? Ну, ну не сказал ли я, что между нами есть какая-то точка общая, а?

— Никогда вы этого не говорили! — резко и с азартом ответил Раскольников…

Поразительно, но Раскольников не возражает против того, что общая точка есть, а лишь не согласен, что собеседник уже вслух об этом говорил. Знает, чувствует отлично Родион Романович, что есть такая зловещая и мрачная общая точка соприкосновения у него с этим негодяем. Больше того, эта тема усиливается, когда разговор заходит о бессмертии, то есть, по существу — о вере. У самого Достоевского, по его словам, вера в Бога «через горнило сомнений прошла». Раскольников в романе как раз проходит в мучениях через такое «горнило сомнений». Свидригайлов же не только не верует в Бога, он, если можно так выразиться, цинично, с насмешкой не верит. Вот его понятие о бессмертии — образное выражение его жизненной философии, его кредо:

— Нам вот всё представляется вечность как идея, которую понять нельзя, что-то огромное, огромное! Да почему же непременно огромное? И вдруг, вместо всего этого, представьте себе, будет там одна комнатка, эдак вроде деревенской бани, закоптелая, а по всем углам пауки, и вот и вся вечность. Мне, знаете, в этом роде иногда мерещится.

— И неужели, неужели вам ничего не представляется утешительнее и справедливее этого! — с болезненным чувством воскликнул Раскольников.

— Справедливее? А почём знать, может быть, это и есть справедливое, и знаете, я бы так непременно нарочно сделал! — ответил Свидригайлов, неопределённо улыбаясь.

Каким-то холодом охватило вдруг Раскольникова при этом безобразном ответе. Свидригайлов поднял голову, пристально посмотрел на него и вдруг расхохотался.

— Нет, вы вот что сообразите, — закричал он, — назад тому полчаса мы друг друга ещё и не видывали, считаемся врагами, между нами нерешённое дело есть; мы дело-то бросили и эвона в какую литературу заехали! Ну, не правду я сказал, что мы одного поля ягоды?..

И вот тут, после «одного поля ягоды», Раскольников наконец раздражается и просит гостя приступить к делу. Тот охотно объясняет: да, он любил Авдотью Романовну, даже голову на время потерял, но теперь совершенно излечился от этого чувства и намерен загладить свою вину. Так как он решил предпринять дальний вояж (потом-то станет понятно, что это за «вояж»), то и решил уладить дело немедленно. А именно: за Лужина Авдотье Романовне выходить нельзя, а чтобы ей «не потерять» из-за этого, он, Свидригайлов, хочет предложить ей за просто так десять тысяч рублей…

Раскольников, выслушав этот бред, резонно обзывает гостя сумасшедшим. Тот настаивает: он причинил Авдотье Романовне неприятности, желает загладить свою вину, деньги эти у него лишние и вообще, если он, Раскольников, не передаст это предложение своей сестре, то он, Свидригайлов, будет искать с нею встречи лично… А в конце этого первого свидания Свидригайлов сообщает уж действительно добрую весть: Марфа Петровна по своему завещанию оставила Авдотье Романовне Раскольниковой три тысячи. От этого дара уж нельзя отказаться, да никто и не отказывается.

Между тем наступила минута, так сказать, семейной встречи на высшем уровне, которая грозила закончиться неминуемым скандалом. Да и то! Когда Раскольников с Разумихиным (которого, к слову, Родион уже попросил оберегать Дуню от Свидригайлова) подходили к нужному номеру, они в коридоре столкнулись с господином Лужиным. Само собой, не раскланялись — вошли молча.

Только расселись, как тут же почти разговор перескакивает на Свидригайлова. Лужин сообщает о его приезде и даёт ему характеристику. Характеристика эта, особенно из уст Петра Петровича, весьма примечательна: развратник, самый порочный на свете человек, шулер, душегуб… Более того, Лужин поведал жуткую историю о том, как Свидригайлов изнасиловал глухонемую девочку и та удавилась после этого, правда, всё это только слухи. Эпизод этот, к слову, найдёт развитие позже в романе «Бесы» (1872), где аналогичное преступление уже доподлинно совершит Ставрогин. Свидригайлов же и дворового своего, Филиппа, довёл истязаниями до самоубийства — продолжает чернить образ соперника Пётр Петрович да так настойчиво, что Дуня вынуждена даже и вступиться за Свидригайлова. Лужина это покоробило, и он усиливает напор желчной характеристики. И тут Раскольников сообщает о визите Свидригайлова к нему. Всеобщее изумление. Раскольников объявляет о трёх тысячах Марфы Петровны (Пульхерия Александровна закричала от радости) и о том, что Свидригайлов добивается встречи с Дуней.

С этого момента покатился под гору и начал разрастаться всё более (как это у Достоевского всегда и бывает) ком скандала. Начались объяснения, выяснения, упрёки, уколы и прямые оскорбления. Лужин до последнего момента хорохорился, пытался утвердить себя хозяином положения, благодетелем, которого вдруг ни с того ни с сего хотят обидеть. В конце концов натура его мелочно-торгашеская проявилась во всей «красоте»: он припомнил и как сундук с вещами невесты и будущей тёщи перевёз за свой счёт, и вообще уже в расходы вошёл, а вы, дескать, три тысячи теперь по завещанию получили, вот и начали кочевряжиться… Кончилось тем, что Дуня вынуждена была ему сказать: «Пётр Петрович, подите вон!» Тот совершенно этого не ожидал, попробовал на попятную пойти, но поздно. Он вынужден был уйти, «и редко кто-нибудь уносил на кого в своём сердце столько злобной ненависти, как этот человек на Раскольникова. Его, и его одного, он обвинял во всём». Вскоре эта ненависть Раскольникову аукнется. И далее в романе на двух страницах даётся полная и окончательная характеристика господина Лужина, его нравственный портрет.

Главное дело было в том, что он, до самой последней минуты, никак не ожидал подобной развязки. Он куражился до последней черты, не предполагая даже возможности, что две нищие и беззащитные женщины могут выйти из-под его власти. Убеждению этому много помогли тщеславие и та степень самоуверенности, которую лучше всего назвать самовлюблённостию. Пётр Петрович, пробившись из ничтожества, болезненно привык любоваться собою, высоко ценил свой ум и способности и даже иногда, наедине, любовался своим лицом в зеркале. Но более всего на свете любил и ценил он добытые трудом и всякими средствами свои деньги: они равняли его со всем, что было выше его.

Напоминая теперь с горечью Дуне о том, что он решился взять её, несмотря на худую о ней молву, Пётр Петрович говорил вполне искренно и даже чувствовал глубокое негодование против такой «чёрной неблагодарности». А между тем, сватаясь тогда за Дуню, он совершенно уже был убежден в нелепости всех этих сплетен, опровергнутых всенародно самой Марфой Петровной и давно уже оставленных всем городишком, горячо оправдывавшим Дуню. Да он и сам не отрёкся бы теперь от того, что всё это уже знал и тогда. И тем не менее он всё-таки высоко ценил свою решимость возвысить Дуню до себя и считал это подвигом. Выговаривая об этом сейчас Дуне, он выговаривал свою тайную, возлелеянную им мысль, на которую он уже не раз любовался, и понять не мог, как другие могли не любоваться на его подвиг. Явившись тогда с визитом к Раскольникову, он вышел с чувством благодетеля, готовящегося пожать плоды и выслушать весьма сладкие комплименты. И уж конечно, теперь, сходя с лестницы, он считал себя в высочайшей степени обиженным и непризнанным.

Дуня же была ему просто необходима; отказаться от неё для него было немыслимо. Давно уже, уже несколько лет, со сластию мечтал он о женитьбе, но всё прикапливал денег и ждал. Он с упоением помышлял, в глубочайшем секрете, о девице благонравной и бедной (непременно бедной), очень молоденькой, очень хорошенькой, благородной и образованной, очень запуганной, чрезвычайно много испытавшей несчастий и вполне перед ним приникшей, такой, которая бы всю жизнь считала его — спасением своим, благоговела перед ним, подчинялась, удивлялась ему, и только ему одному. Сколько сцен, сколько сладостных эпизодов создал он, в воображении, на эту соблазнительную и игривую тему, отдыхая в тиши от дел! И вот мечта стольких лет почти уже осуществилась: красота и образование Авдотьи Романовны поразили его; беспомощное положение её раззадорило его до крайности. Тут являлось даже несколько более того, о чём он мечтал: явилась девушка гордая, характерная, добродетельная, воспитанием и развитием выше его (он чувствовал это), и такое-то существо будет рабски благодарно ему всю жизнь за его подвиг и благоговейно уничтожится перед ним, а он-то будет безгранично и всецело владычествовать!.. Как нарочно, незадолго перед тем, после долгих соображений и ожиданий, он решил наконец окончательно переменить карьеру и вступить в более обширный круг деятельности, а с тем вместе мало-помалу перейти и в более высшее общество, о котором он давно уже с сладострастием подумывал… Одним словом, он решился попробовать Петербурга. Он знал, что женщинами можно «весьма и весьма» много выиграть. Обаяние прелестной, добродетельной и образованной женщины могло удивительно скрасить его дорогу, привлечь к нему, создать ореол… и вот всё рушилось! Этот теперешний внезапный, безобразный разрыв подействовал на него как удар грома. Это была какая-то безобразная шутка, нелепость! Он только капельку покуражился; он даже не успел и высказаться, он просто пошутил, увлёкся, а кончилось так серьёзно! Наконец, ведь он уже даже любил по-своему Дуню, он уже владычествовал над нею в мечтах своих — и вдруг!.. Нет! Завтра же, завтра же всё это надо восстановить, залечить, исправить, а главное — уничтожить этого заносчивого молокососа мальчишку, который был всему причиной. С болезненным ощущением припоминался ему, тоже как-то невольно, Разумихин… но, впрочем, он скоро с этой стороны успокоился: «Ещё бы и этого-то поставить с ним рядом!» Но кого он в самом деле серьёзно боялся, — так это Свидригайлова… Одним словом, предстояло много хлопот…

Забегая вперёд, можно сказать, что Свидригайлова, может быть, и можно было серьёзно бояться Лужину, но уж Разумихина никак нельзя было сбрасывать со счетов. Напротив! И, кстати, надо ли говорить, в какой восторг впал Разумихин, став свидетелем разрыва Дуни с Лужиным, он «весь дрожал как в лихорадке».

Но разговор опять возвращается к «злому демону» — Свидригайлову. Раскольников сообщает о его предложении. Он что-нибудь ужасное задумал — сразу догадалась-запредчувствовала Дуня. Но тут же настроение у женщин круто изменилось, ибо Дмитрий Прокофьич Разумихин с пылом и жаром принялся их убеждать не возвращаться в провинцию, а остаться и замечательно зажить в столице. У него, у Разумихина, есть родственник, который одолжит ему тысячу; они, Раскольниковы, вложат одну тысячу из тех трёх, и тогда они сообща откроют издательство своё, начнут книги издавать, барыши рекой потекут… Сегодня же и квартиру надо снять, где все Раскольниковы — и Родя в том числе — вместе жить станут… «Родя» между тем взял фуражку и пошёл к двери. Что такое? Куда?! Им надо на некоторое время разойтись, объявляет Раскольников. Мать чуть не в обмороке. Но Раскольников как помешанный твердит: я хочу быть один, оставьте меня! Когда надо, сам приду…

И в коридоре, когда он дал Разумихину наказ — не оставлять мать и сестру, быть с ними — и замолк, произошла странная сцена:

В коридоре было темно; они стояли возле лампы. С минуту они смотрели друг на друга молча. Разумихин всю жизнь помнил эту минуту. Горевший и пристальный взгляд Раскольникова как будто усиливался с каждым мгновением, проницал в его душу, в сознание. Вдруг Разумихин вздрогнул. Что-то странное как будто прошло между ними… Какая-то идея проскользнула, как будто намёк; что-то ужасное, безобразное и вдруг понятое с обеих сторон… Разумихин побледнел как мертвец.

— Понимаешь теперь?.. — сказал вдруг Раскольников с болезненно искривившимся лицом. — Воротись, ступай к ним, — прибавил он вдруг и, быстро повернувшись, пошёл к дому…

Наступил перелом. В какой-то мере дела и заботы семейные отвлекли Раскольникова, заставили его на время позабыть о деле своём. И вот теперь, когда проблемы с Дуниным замужеством так удачно разрешились, да тем более у Пульхерии Александровны и Дуни появился такой надежный опекун, как Разумихин, Раскольников вновь погрузился в свою, если можно так выразиться, преступную, убийственную тоску. Кровь, пролитая им чужая кровь, точила его сердце, требовала исхода. Да притом тот загадочный мещанин-свидетель, который обозвал его убийцей…

Однако ж вместо того, чтобы направить стопы свои, например, к Порфирию Петровичу или сразу в полицейскую контору, Раскольников отправляется совсем в неожиданное место — к Соне Мармеладовой. И эта их первая по существу встреча (не считая случайных), их диалог и его последствия занимают центральное место в романе. Эта сцена — кульминация сюжета «Преступления и наказания».

Для начала Раскольников, злясь на самого себя (вот явился благодетельствовать!), чрезвычайно груб с Соней, даже жесток, доводит до отчаяния своими расспросами и картинами ужасов, которые ожидают и её, и её родных, коих она пытается своим «бесчестием» спасти. Он предрекает ей две дороги: самоубийство или сумасшедший дом, сам втайне и для себя предчувствуя такой скорбный выбор. Он не верит ни в своё воскресение, ни, тем более, Сони. И вот сцена чтения Евангелия.

На комоде лежала какая-то книга. Он каждый раз, проходя взад и вперёд, замечал её; теперь же взял и посмотрел. Это был Новый завет в русском переводе. Книга была старая, подержанная, в кожаном переплёте.

— Это откуда? — крикнул он ей через комнату.

Она стояла всё на том же месте, в трёх шагах от стола.

— Мне принесли, — ответила она, будто нехотя и не взглядывая на него.

— Кто принёс?

— Лизавета принесла, я просила.

«Лизавета! Странно!» — подумал он. Всё у Сони становилось для него как-то страннее и чудеснее, с каждою минутой. Он перенёс книгу к свече и стал перелистывать.

— Где тут про Лазаря? — спросил он вдруг.

Соня упорно глядела в землю и не отвечала. Она стояла немного боком к столу.

— Про воскресение Лазаря где? Отыщи мне, Соня.

Она искоса глянула на него.

— Не там смотрите… в четвёртом Евангелии… — сурово прошептала она, не подвигаясь к нему.

— Найди и прочти мне, — сказал он, сел, облокотился на стол, подпёр рукой голову и угрюмо уставился в сторону, приготовившись слушать…

— Разве вы не читали? — спросила она, глянув на него через стол, исподлобья. Голос её становился всё суровее и суровее.

— Давно… Когда учился. Читай!

— А в церкви не слыхали?

— Я… не ходил. А ты часто ходишь?

— Н-нет, — прошептала Соня.

Раскольников усмехнулся.

— Понимаю… И отца, стало быть, завтра не пойдёшь хоронить?

— Пойду. Я и на прошлой неделе была… панихиду служила.

— По ком?

— По Лизавете. Её топором убили.

Нервы его раздражались всё более и более. Голова начала кружиться.

— Ты с Лизаветой дружна была?

— Да… Она была справедливая… она приходила… редко… нельзя было. Мы с ней читали и… говорили. Она Бога узрит.

Странно звучали для него эти книжные слова, и опять новость: какие-то таинственные сходки с Лизаветой, и обе — юродивые.

«Тут и сам станешь юродивым! заразительно!» — подумал он. — Читай! — воскликнул он вдруг настойчиво и раздражительно.

Соня всё колебалась. Сердце её стучало. Не смела как-то она ему читать. Почти с мучением смотрел он на «несчастную помешанную».

— Зачем вам? Ведь вы не веруете?.. — прошептала она тихо и как-то задыхаясь.

— Читай! Я так хочу! — настаивал он, — читала же Лизавете!

Соня развернула книгу и отыскала место. Руки её дрожали, голосу не хватало. Два раза начинала она, и всё не выговаривалось первого слога.

«Был же болен некто Лазарь, из Вифании…» — произнесла она наконец, с усилием, но вдруг, с третьего слова, голос зазвенел и порвался, как слишком натянутая струна. Дух пересекло, и в груди стеснилось.

Раскольников понимал отчасти, почему Соня не решалась ему читать, и чем более понимал это, тем как бы грубее и раздражительнее настаивал на чтении. Он слишком хорошо понимал, как тяжело было ей теперь выдавать и обличать всё своё. Он понял, что чувства эти действительно как бы составляли настоящую и уже давнишнюю, может быть, тайну её, может быть ещё с самого отрочества, ещё в семье, подле несчастного отца и сумасшедшей от горя мачехи, среди голодных детей, безобразных криков и попрёков. Но в то же время он узнал теперь, и узнал наверно, что хоть и тосковала она и боялась чего-то ужасно, принимаясь теперь читать, но что вместе с тем ей мучительно самой хотелось прочесть, несмотря на всю тоску и на все опасения, и именно ему, чтоб он слышал, и непременно теперь — «что бы там ни вышло потом!»… Он прочёл это в её глазах, понял из её восторженного волнения… Она пересилила себя, подавила горловую спазму, пресекшую в начале стиха её голос, и продолжала чтение одиннадцатой главы Евангелия Иоаннова. Так дочла она до 19-го стиха:

«И многие из иудеев пришли к Марфе и Марии утешать их в печали о брате их. Марфа, услыша, что идёт Иисус, пошла навстречу Ему; Мария же сидела дома. Тогда Марфа сказала Иисусу: Господи! Если бы Ты был здесь, не умер бы брат мой. Но и теперь знаю, что чего Ты попросишь у Бога, даст тебе Бог».

Тут она остановилась опять, стыдливо предчувствуя, что дрогнет и порвётся опять её голос…

«Иисус говорит ей: воскреснет брат твой. Марфа сказала Ему: знаю, что воскреснет в воскресение, в последний день. Иисус сказал ей: Я есмь воскресение и жизнь; верующий в Меня, если и умрёт, оживёт. И всякий живущий верующий в меня не умрёт вовек. Веришь ли сему? Она говорит Ему:

(и как бы с болью переводя дух, Соня раздельно и с силою прочла, точно сама во всеуслышание исповедовала):

Так, Господи! Я верую, что Ты Христос, Сын Божий, грядущий в мир».

Она было остановилась, быстро подняла было на него глаза, но поскорей пересилила себя и стала читать далее. Раскольников сидел и слушал неподвижно, не оборачиваясь, облокотясь на стол и смотря в сторону. Дочли до 32-го стиха.

«Мария же, пришедши туда, где был Иисус, и увидев Его, пала к ногам Его; и сказала Ему: Господи! если бы Ты был здесь, не умер бы брат мой. Иисус, когда увидел её плачущую и пришедших с нею иудеев плачущих, сам восскорбел духом и возмутился. И сказал: где вы положили его? Говорят ему: Господи! поди и посмотри. Иисус прослезился. Тогда иудеи говорили: смотри, как он любил его. А некоторые из них сказали: не мог ли Сей, отверзший очи слепому, сделать, чтоб и этот не умер?»

Раскольников обернулся к ней и с волнением смотрел на неё: да, так и есть! Она уже вся дрожала в действительной, настоящей лихорадке. Он ожидал этого. Она приближалась к слову о величайшем и неслыханном чуде, и чувство великого торжества охватило её. Голос её стал звонок, как металл; торжество и радость звучали в нём и крепили его. Строчки мешались перед ней, потому что в глазах темнело, но она знала наизусть, что читала. При последнем стихе: «не мог ли Сей, отверзший очи слепому…» — она, понизив голос, горячо и страстно передала сомнение, укор и хулу неверующих, слепых иудеев, которые сейчас, через минуту, как громом поражённые, падут, зарыдают и уверуют… «И он, он — тоже ослеплённый и неверующий, — он тоже сейчас услышит, он тоже уверует, да, да! сейчас же, теперь же», — мечталось ей, и она дрожала от радостного ожидания.

«Иисус же, опять скорбя внутренно, проходит ко гробу. То была пещера, и камень лежал на ней. Иисус говорит: отнимите камень. Сестра умершего Марфа говорит ему: Господи! уже смердит; ибо четыре дни, как он во гробе».

Она энергично ударила на слово: четыре.

«Иисус говорит ей: не сказал ли Я тебе, что если будешь веровать, увидишь славу Божию? Итак, отняли камень от пещеры, где лежал умерший. Иисус же возвёл очи к небу и сказал: Отче, благодарю Тебя, что Ты услышал Меня. Я и знал, что Ты всегда услышишь Меня; но сказал сие для народа, здесь стоящего, чтобы поверили, что Ты послал Меня. Сказав сие, воззвал громким голосом: Лазарь! иди вон. И вышел умерший, (громко и восторженно прочла она, дрожа и холодея, как бы в очию сама видела):

обвитый по рукам и ногам погребальными пеленами; и лицо его обвязано было платком.

Иисус говорит им: развяжите его; пусть идёт.

Тогда многие из иудеев, пришедших к Марии и видевших, что сотворил Иисус, уверовали в него».

Далее она не читала и не могла читать, закрыла книжку и быстро встала со стула.

— Всё об воскресении Лазаря, — отрывисто и сурово прошептала она и стала неподвижно, отвернувшись в сторону, не смея и как бы стыдясь поднять на него глаза. Лихорадочная дрожь её ещё продолжалась. Огарок уже давно погасал в кривом подсвечнике, тускло освещая в этой нищенской комнате убийцу и блудницу, странно сошедшихся за чтением вечной книги…

И далее Раскольников, уже уходя от Сони, практически признаётся ей в своём преступлении: «Если не приду завтра, услышишь про всё сама… Если же приду завтра, то скажу тебе, кто убил Лизавету…» Но Соня, «леденея от ужаса», ещё боится этому верить…

На другое утро после встречи с Соней Раскольников заявился на службу к Порфирию Петровичу. Странно, но его заставили ждать в приёмной целых десять минут. Что же такое, думает Раскольников, неужто этот вчерашний мещанин-свидетель ему померещился?

Вошёл он к Порфирию Петровичу с холодным и дерзким видом, хотя внутри него все клокотало от ненависти к хозяину кабинета. Тот же встретил «званого» гостя с весёлым и приветливым видом, и только чуть погодя Раскольников заметил в нём как будто какое-то замешательство. Вскоре это замешательство разрешится-выяснится, а пока, конечно, начинается опять дуэль характеров и нервов. И разумеется, Порфирий Петрович, с его «маленькой, толстенькой и круглой фигуркой», похожей на мяч, куда более сильный и хладнокровный противник, чем Раскольников. Кстати, возникает странное, на первый взгляд, искажение полюсов: казалось бы, с одной стороны — убийца, преступник; с другой — благородный и умный следователь. Но как-то так всё время получается, что Порфирий Петрович нам, читателям, очень даже не симпатичен, мы всё время на стороне Раскольникова… В чём же дело? А дело в том, что мы смотрим на Порфирия Петровича и воспринимаем его всё время через сознание Раскольникова, как бы его глазами. Так что вполне вероятно, что на самом деле, в жизни, не таков уж он мерзкий на вид.

Пока же Раскольников на него смотрит со злобой и ненавистью. Да и то! Порфирий Петрович принялся плести свою словесную паутину, так и сыплет словами, Раскольникову приходится быть всё время в крайнем напряжении, дабы не попасться в очередную ловушку. Он и сам себя ловит на том, что допускает промах за промахом. Он ведь на этот раз ещё не сдаваться пришёл, а только, как и уговаривались, бумагу по поводу своих вещиц — колечка и часов — принёс. Он даже всерьёз намеревается сразу же уйти, но куда там — Порфирий Петрович впился в него доподлинно клещом. Он сыплет и сыплет пустые фразы, но вдруг проскальзывают в его болтовне и какие-то загадочные словечки, тревожные намёки. Раскольников начинает догадываться, что следователь чего-то ждёт.

Между тем Порфирий Петрович вздумал с ним уже и как с коллегой поговорить (Раскольников учился-то на юридическом) — о трудностях работы следователя, о психологии преступников и прочих болезненных для Родиона вещах. Он сидит, стиснув зубы и не сводя с мучителя воспалённого взгляда. А тот многословно, но доходчиво объясняет ему свою следовательскую методу: не обязательно преступника арестовывать сразу, тем более, если улик маловато — пусть гуляет на свободе. Но главное, чтобы он, преступник, знал, что находится под подозрением. Тогда он начнёт суетиться, глупости делать, сам в конце концов улик подбросит да и сам же придёт со всеми потрохами к нему, к Порфирию Петровичу, а Порфирий Петрович его — хлоп! — и проглотит…

Раскольникову хотелось кинуться и задушить следователя, но он сдерживает себя и решает вовсе молчать, чтобы не ляпнуть лишнего. Но Порфирию Петровичу пока достаточно было и монолога.

Эй, послушайте старика, серьёзно говорю, Родион Романович (говоря это, едва ли тридцатипятилетний Порфирий Петрович действительно как будто вдруг весь состарился: даже голос его изменился, и как-то весь он скрючился), — к тому же я человек откровенный-с… Откровенный я человек или нет? Как по-вашему? Уж кажется, что вполне: этакие-то вещи вам задаром сообщаю, да ещё награждения за это не требую, хе-хе! Ну, так вот-с, продолжаю-с: остроумие, по-моему, великолепная вещь-с; это, так сказать, краса природы и утешение жизни, и уж какие, кажется, фокусы может оно задавать, так что где уж, кажется, иной раз угадать какому-нибудь бедненькому следователю, который притом и сам своей фантазией увлечён, как и всегда бывает, потому тоже ведь человек-с! Да натура-то бедненького следователя выручает-с, вот беда! А об этом и не подумает увлекающаяся остроумием молодёжь, «шагающая через все препятствия» (как вы остроумнейшим и хитрейшим образом изволили выразиться). Он-то, положим, и солжёт, то есть человек-то-с, частный-то случай-с, incognito-то-с, и солжёт отлично, наихитрейшим манером; тут бы, кажется, и триумф, и наслаждайся плодами своего остроумия, а он хлоп! да в самом-то интересном, в самом скандалезнейшем месте и упадёт в обморок. Оно, положим, болезнь, духота тоже иной раз в комнатах бывает, да всё-таки-с! Всё-таки мысль подал! Солгал-то он бесподобно, а на натуру-то и не сумел рассчитать. Вот оно, коварство-то где-с! Другой раз, увлекаясь игривостию своего остроумия, начнёт дурачить подозревающего его человека, побледнеет, как бы нарочно, как бы в игре, да слишком уж натурально побледнеет-то, слишком уж на правду похоже, ан и опять подал мысль! Хоть и надует с первого раза, да за ночь-то тот и надумается, коли сам малый не промах. Да ведь на каждом шагу этак-то-с! Да чего: сам вперёд начнёт забегать, соваться начнёт куда и не спрашивают, заговаривать начнёт беспрерывно о том, о чём бы надо, напротив, молчать, различные аллегории начнёт подпускать, хе-хе! сам придёт и спрашивать начнёт: зачем-де меня долго не берут? хе-хе-хе! и это ведь с самым остроумнейшим человеком может случиться, с психологом и литератором-с! Зеркало натура, зеркало-с, самое прозрачное-с! Смотри в него и любуйся, вот что-с! Да что это вы так побледнели, Родион Романович, не душно ли вам, не растворить ли окошечко?

— О, не беспокойтесь, пожалуйста, — вскричал Раскольников и вдруг захохотал,— пожалуйста, не беспокойтесь!

Порфирий Петрович остановился против него, подождал и вдруг сам захохотал вслед за ним. Раскольников встал с дивана, вдруг резко прекратив свой совершенно припадочный смех. — Порфирий Петрович!— проговорил он громко и отчётливо, хотя едва стоял на дрожавших ногах, — я, наконец, вижу ясно, что вы положительно подозреваете меня в убийстве этой старухи и её сестры Лизаветы. С своей стороны, объявляю вам, что всё это мне давно уже надоело. Если находите, что имеете право меня законно преследовать, то преследуйте; арестовать, то арестуйте. Но смеяться себе в глаза и мучить себя я не позволю.

Вдруг губы его задрожали, глаза загорелись бешенством, и сдержанный до сих пор голос зазвучал.

— Не позволю-с! — крикнул он вдруг, изо всей силы стукнув кулаком по столу, — слышите вы это, Порфирий Петрович? Не позволю!

— Ах, Господи, да что это опять! — вскрикнул, по-видимому, в совершенном испуге, Порфирий Петрович, — батюшка! Родион Романович! Родименький! Отец! Да что с вами?

— Не позволю! — крикнул было другой раз Раскольников.

— Батюшка, потише! Ведь услышат, придут! Ну что тогда мы им скажем, подумайте! — прошептал в ужасе Порфирий Петрович, приближая своё лицо к самому лицу Раскольникова.

— Не позволю, не позволю! — машинально повторил Раскольников, но тоже вдруг совершенным шёпотом.

Порфирий Петрович быстро отвернулся и побежал отворить окно.

— Воздуху пропустить, свежего! Да водицы бы вам, голубчик, испить, ведь это припадок-с! — И он бросился было к дверям приказать воды, но тут же в углу, кстати, нашёлся графин с водой…

Раскольников сел, дрожь его проходила, и жар выступал во всём теле. В глубоком изумлении, напряжённо слушал он испуганного и дружески ухаживавшего за ним Порфирия Петровича. Но он не верил ни единому его слову, хотя ощущал какую-то странную наклонность поверить…

Но тут случилось странное происшествие, нечто до того неожиданное, при обыкновенном ходе вещей, что уже, конечно, ни Раскольников, ни Порфирий Петрович на такую развязку и не могли рассчитывать.

А случилось вот что: тот самый красильщик-маляр Миколка, которого арестовали по подозрению в убийстве из-за найденного им за дверью футлярчика и который до сего дня отрицал вину, вдруг в этот самый момент объявился в кабинете Порфирия Петровича, бухнулся на колени и сознался: мол, я убивец! Следователь даже потерялся, начал пытать его, доказывать, что не мог он убить, а тот повторяет одно: нет, я один убил Алёну Ивановну и сестрицу ихнюю, Лизавету Ивановну, заранее припасённым топором…

Раскольников сильно приободрился, зато Порфирий Петрович сник. Однако ж, выпроваживая Родиона Романовича, настойчиво несколько раз повторил: дескать, они ещё встретятся, обязательно увидятся!..

Раскольников прошёл прямо домой, бросился на диван и давай думать, думать, думать. Признание Николая необъяснимо, удивительно. Но ложь эта быстро обнаружится, и тогда примутся опять за него. Сегодня он чуть уже было не выдал себя — Порфирий Петрович тонко подметил, что на одних нервах можно его до признания довести. И что же за «сюрприз» обещал ему сегодня следователь? Вероятно, того мещанина в засаленной фуражке…

Вдруг, когда Раскольников хотел отворить дверь, чтобы идти на похороны Мармеладова, дверь сама отворилась, и тот самый мещанин объявился на пороге. Раскольников помертвел. Но человек ему поклонился до земли: прости, мил-человек, за злобу и напраслину!.. Всё объяснилось до ужаса просто: этот мещанин живёт в том же доме, что и убитая Алёна Ивановна жила, он был свидетелем, как Раскольников приходил про кровь спрашивать да в колокольчик звонить, а потом дворников и маляров в участок приглашать. Ему обидно стало, что дворники к такому подозрительному поведению лениво отнеслись. Вот мещанин, так сказать, из чувства гражданского долга и самого Раскольникова припугнул, и в полицию сообщил и сегодня, точно, за перегородкой у следователя в виде «сюрприза» сидел…

Боже, оказывается у Порфирия Петровича ничего и нет, кроме психологии, а психология — палка о двух концах! Раскольников совершенно воспрял духом.

Теперь мы ещё поборемся!

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

У Лужина Петра Петровича были, разумеется, свои проблемы и заботы. Он скрежетал зубами от горечи и злости. Особливо обидно было ему за себя —дал маху: надо было денежки-то невесте отстёгивать, подарки дарить, да побольше, она бы в кабалу и попала, не посмела бы отказать, ибо денежки назад вернуть невозможно. И ещё дал он маху, что всё выложил вчера Андрею Семёнычу Лебезятникову, у которого из экономии и проживал в квартире. А квартира, между прочим, напомнить стоит, была соседней с той, где обитали Мармеладовы.

Там уже заканчивались приготовления к поминкам, ибо самого бедолагу Мармеладова уже отвезли на кладбище. На поминки были приглашены все соседи, в том числе и Пётр Петрович, хотя он, разумеется, и не собирался идти. Однако ж у него возникла некоторая мысль, когда он узнал, что будет присутствовать Раскольников. Лужин вынул деньги, большие деньги, выложил на стол, взялся пересчитывать, а Лебезятникова попросил пригласить в комнату Соню Мармеладову.

Та вошла, чрезвычайно робея, ибо всегда боялась новых незнакомых лиц. Пётр Петрович её ободрил, попросил передать Катерине Ивановне, что присутствовать «на блинах» из-за важных дел не сможет, и от доброты сердца вручил для передачи бедной многодетной вдове десятирублёвый кредитный билет. Соня, вспыхнув и горячо поблагодарив, выскочила из комнаты. А Катерина Ивановна, оказывается, ухлопала на поминки аж десять рублей из двадцати с лишком, что дал ей Раскольников. Очень уж хотелось ей почтить память покойника и доказать всем жильцам соседям и всяким Амалиям Ивановнам (хозяйка квартирная), что он был не хуже других. О Катерине Ивановне здесь сказано, что «от природы была она характера смешливого, весёлого и миролюбивого, но от беспрерывных несчастий и неудач она до того яростно стала желать и требовать, чтобы все жили в мире и радости и не смели жить иначе, что самый лёгкий диссонанс в жизни, самая малейшая неудача стали приводить её тотчас же чуть не в исступление, и она в один миг, после самых ярких надежд и фантазий, начинала клясть судьбу, рвать и метать всё, что ни попадало под руку, и колотиться головой об стену…»

Её весьма раздражило, что хозяйка так уж демонстративно хозяйничает, накрывая столы. А ещё вдову раздражило, что никто из жильцов на кладбище не пошёл, а к столу собрались все, но, опять-таки — мелочь, шваль всякая, а кто посолиднее из соседей, те манкировали (то есть пренебрегли), в том числе и самый солидный из солидных Пётр Петрович Лужин… Одним словом, Катерина Ивановна находилась в крайне взвинченном состоянии. Единственно, утешил её Раскольников: и благородный, и благодетель, да ещё и церемонно при всех извинился с порога за то, что не мог быть на кладбище. Она усадила его рядом с собой, принялась ему изливать чуть ли не вслух желчь на хозяйку и жильцов, то и дело кашляя кровью в платок. Вернулась от Лужина Соня и села подле Раскольникова.

Между тем скандал грандиозный назревал. Гости с каждым стаканом становились развязнее, Катерина Ивановна всё нервознее и раздражительнее. Наконец она всерьёз сцепилась с хозяйкой. Поднялся гам и грохот, дети заплакали. В этот-то момент и появился Пётр Петрович Лужин. Но не помянуть душу Мармеладова и не польстить самолюбию Катерины Ивановны. Нет, он пришёл со страшным обвинением в адрес Сони: после её ухода из его комнаты со стола исчез сторублёвый билет.

Наступила гробовая тишина. Соня стояла мертвенно-бледная, ничего не понимала и лишь выговорила еле-еле, что, мол, ничего не знает и не ведает. Лужин настаивает, рассказывает подробности… Соня взглядывает на Раскольникова, тот смотрит на неё «огненным» взглядом — тоже поверил? Лужин требует позвать полицию. Все пялятся на Соню, тычут пальцами. Тут только Катерина Ивановна, опомнившись, разъярённо бросается на защиту девушки. Да чтоб она украла?! Ах, подлецы, подлецы!.. В конце концов она сама, чтобы доказать правоту, выворачивает карманы на платье Сони и… из правого выпадает сторублёвая бумажка. С Катериной Ивановной истерика, но она всё равно не верит очевидному. Соня в полумёртвом состоянии. И тогда великодушный Лужин, косясь на Раскольникова, прощает преступницу: ладно, не надо полиции.

И быть бы Соне навек опозоренной, если бы не встрял в ситуацию Лебезятников. Этот герой в романе — пародия и даже карикатура на тогдашних демократов-социалистов, с которыми Достоевский-почвенник (славянофил) вёл острую полемику. Но в данном случае Лебезятников поступает очень благородно: он видел, как этот подлый господин, мошенник, Лужин то есть, сам незаметно сунул бумажку Соне в карман. Лебезятников подумал, что тот таким манером тайно и благородно хочет помочь бедному семейству, и потому смолчал… Лужин отрицает: а для чего бы это ему понадобилось? Это тут же и объясняет уже Раскольников: Лужин во что бы то ни стало хочет рассорить его, Раскольникова, с матерью и сестрой хотя бы и с опозданием, вдогонку, вот он и придумал представить дело так, будто Раскольников связался с воровкой…

Финал скандальной сцены таков: Лужин, грозясь, уходит и тут же съезжает с квартиры, Соня в слезах убегает домой, а хозяйка принимается гнать Катерину Ивановну с детьми на улицу немедля…

Раскольников отправился на квартиру к Соне. Он пошёл объявить ей — кто убил Лизавету. Там он чуть не с порога задаёт Соне фантастический вопрос: если бы она заранее знала, что, предположим, из-за Лужина погибнет Катерина Ивановна, сама Соня, а главное, дети, и если бы на её решение отдали — Лужину ли жить на свете и делать мерзости, или Катерине Ивановне с детьми погибать? То как бы она, Соня, решила — кому умирать?

Соня на все его дикие допытывания отвечает в своём духе: «Да ведь я Божьего промысла знать не могу… И кто меня тут судьёй поставил: кому жить, кому не жить?..»

И Раскольников наконец признаётся Соне в своём преступлении. Последние слова не сказаны, но она догадывается, осознаёт и в тоске захлёбывается слезами от жалости к великому страданию Раскольникова. И у того душа размягчается, появляются слёзы на глазах. «Так не оставишь меня, Соня?..»

«Нет, нет; никогда и нигде! — вскрикнула Соня, — за тобой пойду, всюду пойду!..

Она уточняет даже, что в каторгу за ним пойдёт. Но Раскольников в каторгу не собирается. Он пробует объяснить Соне, из-за чего он на убийство пошёл, идею свою растолковывает и сам же сознаёт своё поражение: «Разве я старушонку убил? Я себя убил, а не старушонку! Тут так-таки разом и ухлопал себя навеки!..» И когда он подступил к Соне с основным вопросом: что же ему теперь делать? — она ему и посоветовала: пойти на перекрёсток, поцеловать сначала землю, которую он осквернил, а затем поклониться всему свету на все четыре стороны и прилюдно вслух сознаться: я убил! И только тогда Бог ему жизни пошлёт (воскресит!)…

Но Раскольников такой путь отвергает и даже на какой-то момент возненавидел Соню — и за то, что признался ей, и за то, что она толкает его к покаянию. Перед кем каяться? Они сами миллионами людей изводят!..

В это время прибегает Лебезятников с ужасным известием: Катерина Ивановна сошла с ума! Она бегала к генералу защиты искать, тот её прогнал, и вот теперь она нарядила детишек почуднее, в колпаки, сама сковороду взяла «для музыки» и пошла табором по улицам — плясками и песнями деньги собирать: пусть все видят, как «благородные дети чиновного отца по улицам нищими ходят!..».

Соня опрометью бросилась туда, Раскольников пошёл домой. Он и сам не знал — зачем. Не успел он толком раздуматься на своём диване, как появилась Дуня. Разумихин ей рассказал, что Родиона подозревают (только подозревают, и понапрасну!) в страшном преступлении. Грустное свидание брата и сестры заканчивается обещанием Дуни: брат, если тебе понадобится вся моя жизнь, кликни, и я приду! Но Раскольников при прощании даже руки не решился ей дать, не говоря уж о поцелуе: потом, пожалуй, ещё содрогнётся от отвращения…

Вскоре он выходит на улицу. И здесь ему суждено было стать свидетелем последней драмы семейства Мармеладовых.

На канаве, не очень далеко от моста и не доходя двух домов от дома, где жила Соня, столпилась кучка народу. Особенно сбегались мальчишки и девчонки. Хриплый, надорванный голос Катерины Ивановны слышался ещё от моста. И действительно, это было странное зрелище, способное заинтересовать уличную публику. Катерина Ивановна в своём стареньком платье, в драдедамовой шали и в изломанной соломенной шляпке, сбившейся безобразным комком на сторону, была действительно в настоящем исступлении. Она устала и задыхалась. Измучившееся чахоточное лицо её смотрело страдательнее, чем когда-нибудь (к тому же на улице, на солнце, чахоточный всегда кажется больнее и обезображеннее, чем дома); но возбуждённое состояние её не прекращалось, и она с каждою минутой становилась ещё раздражённее. Она бросалась к детям, кричала на них, уговаривала, учила их тут же при народе, как плясать и что петь, начинала им растолковывать, для чего это нужно, приходила в отчаяние от их непонятливости, била их… Потом, не докончив, бросалась к публике; если замечала чуть-чуть хорошо одетого человека, остановившегося поглядеть, то тотчас пускалась объяснять ему, что вот, дескать, до чего доведены дети «из благородного, можно даже сказать, аристократического дома». Если слышала в толпе смех или какое-нибудь задирательное словцо, то тотчас же набрасывалась на дерзких и начинала с ними браниться. Иные действительно смеялись, другие качали головами; всем вообще было любопытно поглядеть на помешанную с перепуганными детьми…

Этот трагический спектакль длился ужасно долго. Катерина Ивановна, истощая последние силы в истерике, успела выкричать собравшейся толпе всё, что накипело на сердце. Она сама пробовала петь и в такт хлопала ладошами (сковородки не было — это Лебезятников присочинил), она не слушала доводов ни Сонечки, ни Раскольникова. Финал ужасной сцены был трагичен:

Случилось так, что Коля и Леня, напуганные уличною толпой и выходками помешанной матери, увидев, наконец, солдата, который хотел их взять и куда-то вести, вдруг, как бы сговорившись, схватили друг друга за ручки и бросились бежать. С воплем и плачем кинулась бедная Катерина Ивановна догонять их. Безобразно и жалко было смотреть на неё, бегущую, плачущую, задыхающуюся. Соня и Полечка бросились вслед за нею.

— Вороти, вороти их, Соня! О глупые, неблагодарные дети!.. Поля! Лови их… Для вас же я…

Она споткнулась на всём бегу и упала.

— Разбилась в кровь! О Господи!— вскрикнула Соня, наклоняясь над ней…

Увы, Катерина Ивановна не разбилась — это хлынула горлом чахоточная кровь. Женщину перенесли на квартиру Сони и почти уже бездыханную положили на постель. Вдруг среди столпившихся людей Раскольников с удивлением заметил Свидригайлова. Откуда он здесь? Предсмертный бред Катерины Ивановны был недолог, а последние слова её, выкрикнутые в полном сознании, выразили весь смысл, вернее — бессмыслие её безобразной жизни-судьбы: «Прощай, горемыка!.. Уездили клячу!.. Надорвала-а-ась!..» Этот предсмертный горький вскрик несчастной женщины заставляет читателя, конечно же, вспомнить сон Раскольникова о забитой насмерть лошади.

И что же теперь будет с детьми-сиротами? Пропадать им, как и предрекал в злую минуту Раскольников? Но тут в странной, фантастической для него роли доброго ангела выступает Свидригайлов. Он отзывает Раскольникова в сторонку и объявляет ему: похороны он берёт на себя, Полечку и двух младшеньких он поместит в сиротское заведение получше и на каждого положит, до совершеннолетия, по тысяче пятисот рублей капиталу, да и Софью Семёновну из омута вытащит…

Раскольников в недоумении: с чего бы это? Так это на те десять тысяч, что он, Свидригайлов, Авдотье Романовне предлагает, а та от них отказывается. Да и почему он не может просто по-человечески поступить? Ведь не «вошь» же была Катерина Ивановна, как какая-нибудь старуха-процентщица…

И Свидригайлов слово в слово повторяет некоторые выражения из исповеди Раскольникова Сонечке. Тот побледнел и похолодел: откуда же известно?

«Да ведь я здесь, через стенку… Сосед-с», — объясняет Свидригайлов, колыхаясь от гнусного смеха.

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ

Для Раскольникова наступило странное время: точно туман упал вдруг перед ним и заключил его в безвыходное и тяжёлое уединение. Припоминая это время потом, уже долго спустя, он догадывался, что сознание его иногда как бы тускнело и что так продолжалось, с некоторыми промежутками, вплоть до окончательной катастрофы…

В эти дни его особенно, конечно, тревожил-занимал Свидригайлов. Его тянуло к нему с непреодолимой силой. Свидригайлов между тем действительно выполнял свои обещания: распоряжался похоронами, уже устроил детей в приют… Они встречались мимоходом. И Соня, как казалось Раскольникову, не обращала в эти скорбные дни на него внимания. И только после отпевания, когда Раскольников подошёл к Соне, та вдруг взяла его за обе руки и преклонила к его плечу голову. Раскольникова больше всего в этом жесте доверия поразило, что она не чувствует к нему отвращения. Он ожидал, что каждый, кто узнает о преступлении, его возненавидит и будет испытывать к нему чувство гадливости…

И в эти дни происходит третья, последняя и решительная, встреча Раскольникова со следователем Порфирием Петровичем. Тот сам, без спросу заявился к нему в его каморку-«гроб». Странно, но Раскольников не очень удивился нежданному визиту и почти не испугался, он мгновенно собрался, приготовился к очередной дуэли.

Порфирий Петрович начал по обыкновению с пустяков — о вреде курения для своего здоровья и прочем. Сообщил кстати, что уже заглядывал дня за три до того к Раскольникову, да не застал дома, но комнатку осмотрел… Вскоре он заговорил серьёзно, принялся подробно и откровенно расписывать, как подозрения у него насчёт Раскольникова зародились, как они крепли. Тут-то и выяснилось, что когда случайно Порфирию Петровичу попалась на глаза статья Раскольникова «О преступлении», он тогда же и подумал-заподозрил: автор вполне готов и способен сам совершить преступление. Выяснилось, что и обыск негласный у Раскольникова производился, когда он в горячке лежал (вовремя, вовремя избавился тогда Раскольников от улик!). Но особенно много пищи для размышлений подбросил следователю эпизодик с колокольцами: ну зачем, зачем надо было Раскольникову ходить чуть не ночью да звонить в колокольчик старухиной двери? Ведь это только преступников на место преступления неудержимо тянет…

Разговор как-то так поворачивается, что Раскольникову начинает казаться, будто подозревал его следователь напрасно и вот теперь чуть ли не извиняется, тем более — Миколка-красильщик вину на себя взял… И вдруг Порфирий Петрович как дважды два объясняет Раскольникову, что Миколка-то здесь ни при чём, Миколка — сектант, раскольник, оказывается (не Раскольников, а только лишь раскольник!). Он пострадать решил безвинно, искупить свои грехи за пьяную и беспутную свою городскую жизнь. У них, у раскольников, так беспрестанно случается…

Раскольников весь вдруг задрожал.

— Так… кто же… убил? — спросил он, не выдержав, задыхающимся голосом. Порфирий Петрович даже отшатнулся на спинку стула, точно уж так неожиданно и он был изумлён вопросом.

— Как кто убил?.. — переговорил он, точно не веря ушам своим, —да вы убили, Родион Романыч! Вы и убили-с… — прибавил он почти шёпотом, совершенно убеждённым голосом.

Раскольников вскочил с дивана, постоял было несколько секунд и сел опять, не говоря ни слова. Мелкие конвульсии вдруг прошли по всему его лицу.

— Губка-то опять, как и тогда, вздрагивает, — пробормотал как бы даже с участием Порфирий Петрович. — Вы меня, Родион Романыч, кажется, не так поняли-с, — прибавил он несколько помолчав, — оттого так и изумились. Я именно пришёл с тем, чтоб уже всё сказать и дело повести на открытую.

— Это не я убил, — прошептал было Раскольников, точно испуганные маленькие дети, когда их захватывают на месте преступления.

— Нет, это вы-с, Родион Романыч, вы-с, и некому больше-с, — строго и убеждённо прошептал Порфирий…

Но тут Раскольников спохватился, опомнился, ва-банк пошёл: если подозреваете — арестуйте! Следователь ему по пальцам объясняет: невыгодно арестовывать — прямых улик нет. Что же тогда ему надобно? Оказывается, Порфирий Петрович пришёл с «открытым и прямым предложением», чтобы Раскольников учинил явку с повинной. Это и ему выгодно, да и самому следователю, ибо труднейшее дело с плеч долой…

И здесь примечательна характеристика, которую даёт Раскольникову Порфирий Петрович:

Я ведь вас за кого почитаю? Я вас почитаю за одного из таких, которым хоть кишки вырезай, а он будет стоять да с улыбкой смотреть на мучителей, — если только веру иль Бога найдёт. Ну, и найдите, и будете жить. Вам, во-первых, давно уже воздух переменить надо. Что ж, страданье тоже дело хорошее. Пострадайте. Миколка-то, может, и прав, что страданья хочет. Знаю, что не веруете, — а вы лукаво не мудрствуйте; отдайтесь жизни прямо, не рассуждая; не беспокойтесь, — прямо на берег вынесет и на ноги поставит. На какой берег? А я почём знаю? Я только верую, что вам ещё много жить…

Следователь предупредил под конец, что даёт два дня сроку на раздумья, а затем арестует. И очень, очень попросил на полном серьёзе: если вдруг в эти два дня Раскольникову вздумается покончить вопрос самоубийством, то пусть тогда записочку обстоятельную оставит…

Но самоубийство ждало совсем другого человека, не Раскольникова…

Он между тем поспешил со всех ног почему-то к Свидригайлову. В этом человеке, он сознавал это, таилась какая-то власть над ним. «Ну, однако ж, что может быть между ними общего? Даже и злодейство не могло бы быть у них одинаково. Этот человек очень к тому же был неприятен, очевидно, чрезвычайно развратен, непременно хитёр и обманчив, может быть, очень зол. Про него ходят такие рассказы…» Примечательно, что Раскольников внутренне ну никак не хочет становиться на одну доску с этим человеком: конечно, он, Раскольников, лучше, чище, выше…

Только в ту минуту, когда он шёл к Свидригайлову, ему представилось вполне, что теперь, когда тот владеет его тайной, он может использовать это против Дуни. Если так, он убьёт Свидригайлова! Вот какие мысли начинали клубиться в воспалённом мозгу Раскольникова.

Самое поразительное, что хотя Раскольников и спешил к Свидригайлову, он вместо прямого пути попал совсем на другую улицу и вдруг в окне трактира видит Свидригайлова. Чудо!.. Но, оказалось, чуда никакого нет: Свидригайлов сам говорил Раскольникову, что проводит время в этом трактире.

Здесь даётся ещё раз портрет Свидригайлова с новыми важными подробностями:

Это было какое-то странное лицо, похожее как бы на маску: белое, румяное, с румяными, алыми губами, с светло-белокурою бородой и с довольно ещё густыми белокурыми волосами. Глаза были как-то слишком голубые, а взгляд их как-то слишком тяжёл и неподвижен. Что-то было ужасно неприятное в этом красивом и чрезвычайно моложавом, судя по летам, лице. Одежда Свидригайлова была щегольская, летняя, лёгкая, в особенности щеголял он бельём. На пальце был огромный перстень с дорогим камнем…

Раскольников сразу заявил, что если Свидригайлов попробует предпринять что-либо против Дуни, он его убьёт. Свидригайлов, разумеется, напугался не шибко. Раскольников и не подозревает: Свидригайлов в этот момент пьёт шампанское, чтобы «подмонтироваться» перед роковой встречей именно с Авдотьей Романовной — он ей записку послал.

Свидригайлов опять, дразня Раскольникова цинизмом, взялся заголять свою грязную сущность, рассказывать, как обожает разврат и прочее в том же духе. И вот тут на вопрос собеседника, смог ли бы он застрелиться, Свидригайлов поспешно и всерьёз признался, что смерти до ужаса боится. Стоит запомнить эти его слова! Далее Свидригайлов и вовсе рассказывает всю свою жизнь со всеми её подлостями — он словно бы исповедуется перед смертью. Монолог переходит на Дуню. И тут масса грязных подробностей: как у себя в деревне завлекал её, какие планы строил…

Заканчивается тем, что Свидригайлов рассказывает о своей «тутошней» невесте, которой нет ещё и шестнадцати, и убеждает Раскольникова, что до Авдотьи Романовны ему теперь и дела нет. И, уж разумеется, разговор коснулся дела Раскольникова. Он вздумал было попрекнуть Свидригайлова за подслушивание. Тот отвечает замечательно: дескать, что же это — у дверей подслушивать нельзя, а старушонок лущить можно чем попало?..

Раскольников предчувствует, что Свидригайлов как-то преследует Дуню. Он заявляет, что не отстанет от него, и действительно выходит вместе с ним из трактира, не отстаёт ни на шаг. Но ему ли тягаться с таким изворотливым противником? Свидригайлов убеждает его, будто едет на край города к невесте, а сам, отъехав за угол, отпускает извозчика. Раскольников же, по обыкновению глубоко задумавшись, взошёл на мост и стал смотреть на воду (Свидригайлов, к слову, только что посоветовал ему или бежать в Америку, или покончить с собой). Он так глубоко задумался, что прошёл мимо сестры, чуть не толкнув её, и не заметил. Она только хотела окликнуть его, как подоспевший обратно Свидригайлов издали знаками показал ей: не надо! И Дуня, на свою беду, брата не окликнула, а пошла к Свидригайлову. Тот уговорил её заглянуть на минутку к нему в номер, ибо ему надо показать ей документы, подтверждающие, как он уже и написал ей в записке, что знает некую страшную тайну её брата. Да притом Софья Семёновна добавит кой-чего, да и квартирная хозяйка дома — чего ж бояться?

Дуня поверила, пошла и попала в ловушку. Ни хозяйки, ни Сони дома не оказалось. Да, Свидригайлов решился на преступление: чего не удалось добиться дома, в деревне, хитростью и обманом, он решил теперь добиться шантажом. Он сразу и ошарашивает Дуню известием о том, что брат её убийца, да с подробностями. Когда Дуня поверила-убедилась вполне, Свидригайлов и сделал ей своё предложение: он спасает её брата, помогает ему убежать за границу, но это зависит от неё одной…

— Вы… одно ваше слово, и он спасён! Я… я его спасу. У меня есть деньги и друзья. Я тотчас отправлю его, а сам возьму паспорт, два паспорта. Один его, другой мой. У меня друзья, у меня есть деловые люди… Хотите? Я возьму ещё вам паспорт… вашей матери… зачем вам Разумихин? Я вас также люблю… Я вас бесконечно люблю. Дайте мне край вашего платья поцеловать, дайте! дайте! Я не могу слышать, как оно шумит. Скажите мне: сделай то, и я сделаю! Я всё сделаю. Я невозможное сделаю. Чему вы веруете, тому и я буду веровать. Я всё, всё сделаю! Не смотрите, не смотрите на меня так! Знаете ли, что вы меня убиваете…

Он начинал даже бредить. С ним что-то вдруг сделалось, точно ему в голову вдруг ударило. Дуня вскочила и бросилась к дверям.

— Отворите! отворите! — кричала она через дверь, призывая кого-нибудь и потрясая дверь руками. — Отворите же! Неужели нет никого?

Свидригайлов встал и опомнился. Злобная и насмешливая улыбка медленно выдавливалась на дрожавших еще губах его…

Свидригайлов раскрывает карты: ей не уйти, его решение твёрдо… И тогда она вынимает из кармана револьвер. Но поразительно, Свидригайлов, который действительно до ужаса боится смерти, идёт на этот её револьвер. Дуня выстрелила. Пуля скользнула по его волосам, показалась кровь. Свидригайлов не останавливается, даже упрашивает: стреляй, а то поздно будет! Дуня спускает курок вновь — осечка.

— Зарядили неаккуратно. Ничего! У вас там ещё есть капсюль. Поправьте, я подожду.

Он стоял перед нею в двух шагах, ждал и смотрел на неё с дикою решимостью, воспалённо-страстным, тяжёлым взглядом. Дуня поняла, что он скорее умрёт, чем отпустит её. «И… и уж, конечно, она убьёт его теперь, в двух шагах!..»

Вдруг она отбросила револьвер.

— Бросила! — с удивлением проговорил Свидригайлов и глубоко перевёл дух…

Он подошёл к Дуне и тихо обнял её рукой за талию. Она не сопротивлялась, но, вся трепеща как лист, смотрела на него умоляющими глазами. Он было хотел что-то сказать, но только губы его кривились, а выговорить он не мог.

— Отпусти меня! — умоляя сказала Дуня.

Свидригайлов вздрогнул: это ты было уже как-то не так проговорено, как давешнее.

— Так не любишь? — тихо спросил он.

Дуня отрицательно повела головой.

— И… не можешь?.. Никогда? — с отчаянием прошептал он.

— Никогда! — прошептала Дуня.

Прошло мгновение ужасной, немой борьбы в душе Свидригайлова. Невыразимым взглядом глядел он на неё. Вдруг он отнял руку, отвернулся, быстро отошёл к окну и стал перед ним.

Прошло ещё мгновение.

— Вот ключ! (Он вынул его из левого кармана пальто и положил сзади себя на стол, не глядя и не оборачиваясь к Дуне.) Берите; уходите скорей!..

И следующая глава романа посвящена описанию последних часов жизни Свидригайлова. Весь день шатался он по трактирам да кабакам, поил всякий сброд, хотя сам не выпил ни капли вина. К вечеру началась гроза, и хлынул проливной затяжной дождь. Он вернулся домой промокший до нитки, разорвал две-три бумаги, взял все деньги и прошёл к Соне Мармеладовой. Ей он вручил почти десять тысяч. Та, конечно, отказываться начала, но Свидригайлов разумно ей объяснил, что весьма скоро Родиону Романычу, вероятно, в каторгу идти, она за ним поедет — вот на это деньги и сгодятся. Соню ужасно поразило, что Свидригайлову всё известно. Но он успокоил: он уезжает в Америку и тайну с собой увозит.

Побывал он в тот же вечер, уже поздно и всё под дождём, и в доме невесты своей малолетней, объявил, что уезжает ненадолго, и оставил-подарил пятнадцать тысяч. Затем он поехал на край города и снял грязный номер в захудалой гостинице. Он пытается спать, но его мучают-душат кошмары. Особенно тяжёл один: будто он уже собрался выходить, ищет коридорного, чтобы расплатиться, и натыкается на маленькую, лет пяти, девочку — голодную, замёрзшую, брошенную. Он приносит её в номер, отогревает, кормит, спать укладывает. И вдруг эта маленькая девочка начинает похабно и зазывно ему подмигивать… «Как! пятилетняя! — прошептал в настоящем ужасе Свидригайлов…»

Забегая вперёд, можно сказать, что Аркадий Иванович устал от зла, им сотворённого, от собственного цинизма, от отсутствия любви в своей жизни и от гадливости к самому себе. Вот эта его сохранившаяся способность по-настоящему ужаснуться злу, беспредельному разврату, говорит о многом. Не полностью же сморщилась и почернела душа у этого человека, несмотря на все его преступления. Пусть поздно, пусть перед смертью, но хотя бы немного он сумел сбалансировать чаши весов своей судьбы, хотя бы на малую толику уравновесить зло, им сотворённое, добрыми поступками. Что ни говори, а спасённые дети Мармеладовых, то, что он всё ж таки пощадил Дуню, денежные пожертвования Соне и невесте и даже то, что не выдал Раскольникова — всё это зачлось, вероятно, ему на том свете. Он застрелился ранним утром, так и не дождавшись за туманом солнца. Застрелился на улице, перед караульным солдатом, попросив его сказать всем, что он, Свидригайлов, поехал в Америку… В предсмертной записке, которую Аркадий Иванович оставил в грязном номере гостиницы, он написал, что умирает в здравом рассудке и просит в своей смерти никого не винить.

В тот же день, но уже ближе к вечеру и Родион Романович Раскольников взялся окончательно решать свою судьбу. Он пришёл к матери и тоже объявил, что едет (правда, не в Америку, но далеко) и попросил молиться за него и любить несмотря ни на что. Сестры не было, но она, оказывается, ждала его в его каморке. По взгляду её он сразу понял, что ей всё известно. Он признаётся ей, что хотел нынче ночью утопиться, но не решился. И затем вновь и вновь твердит, что не раскаивается в убийстве зловредной старухи, обидно ему только, что не выдержал… Он прощается с Дуней.

Его ждала уже Соня. Соня надевает на него свой крестик; Раскольников криво усмехается: на крестные муки благословляешь?..

Запретив Соне провожать себя, он идёт — но не к ненавистному Порфирию Петровичу, а в участок к поручику Пороху. И вдруг он делает крюк и выходит на Сенную площадь. Тут как в сердце его что толкнуло: он вспомнил про совет-просьбу Соне покаяться принародно. Он встал на колени среди площади, наклонился до земли и поцеловал её, с наслаждением и счастием. Затем встал и поклонился народу. И уже хотел произнести: «Я убил!», — но смех и возгласы, мол, напился допьяна, его удержали. Он краем глаза заметил в отдалении Соню и понял, что Соня отныне с ним навеки и пойдёт за ним хоть на край света. «Всё сердце его перевернулось…»

Через пять минут Раскольников вошёл в контору. Поручик Порох пребывал в весёлом расположении духа, гостю обрадовался, поговорил с ним о том о сём, пошутил. Раскольников вдруг попрощался и пошёл прочь. Но невдалеке от выхода стояла Соня. Она всплеснула руками при виде Раскольникова. «Безобразная, потерянная улыбка выдавилась на его устах. Он постоял, усмехнулся и поворотил наверх, опять в контору…»

Там оторопевшему поручику Пороху он внятно сказал: «Это я убил тогда старуху-чиновницу и сестру её Лизавету топором и ограбил…»

ЭПИЛОГ

Раскольникову дали восемь лет каторжных работ. Дали бы намного больше, но выявилось немало смягчающих обстоятельств: преступник явился с повинной, когда чуть не засудили уже другого, да и прежде он отличался замечательными поступками. Например, из последних средств помогал чахоточному товарищу по университету до самой его смерти, однажды вытащил-спас из горящего дома двух маленьких детей, сам чуть не погибнув…

Мать вскоре после того, как его осудили, умерла, так и не узнав правды (ей сказали, что он уехал за границу). Дуня вышла замуж за Разумихина.

Соня последовала за Раскольниковым, поселилась в городе на берегу Иртыша, где находился острог (конечно, это — Омский острог, где отбывал каторгу сам Достоевский). Каторжане Раскольникова невзлюбили (он сторонился их, был молчалив и угрюм), зато Соня стала для них как сестра, и когда она являлась на работах, приходя к Раскольникову, они снимали шапки и кланялись ей, ласково здороваясь.

Но самое главное — Раскольников не раскаивается в своём преступлении. Только в одном он признал для себя своё преступление: что не вынес его и сделал явку с повинной. Когда он заболел и лежал в госпитале, ему в бреду среди прочих приснился странный сон.

Ему грезилось в болезни, будто весь мир осуждён в жертву какой-то страшной, неслыханной и невиданной моровой язве, идущей из глубины Азии на Европу. Все должны были погибнуть, кроме некоторых, весьма немногих избранных. Появились какие-то новые трихины, существа микроскопические, вселявшиеся в тела людей. Но эти существа были духи, одарённые умом и волей. Люди, принявшие их в себя, становились тотчас же бесноватыми и сумасшедшими. Но никогда, никогда люди не считали себя так умными и непоколебимыми в истине, как считали заражённые. Никогда не считали непоколебимее своих приговоров, своих научных выводов, своих нравственных убеждений и верований. Целые селения, целые города и народы заражались и сумасшествовали. Все были в тревоге и не понимали друг друга; всякий думал, что в нём в одном и заключается истина, и мучился, глядя на других, бил себя в грудь, плакал и ломал себе руки. Не знали, кого и как судить, не могли согласиться, что считать злом, что добром. Не знали, кого обвинять, кого оправдывать. Люди убивали друг друга в какой-то бессмысленной злобе. Собирались друг на друга целыми армиями, но армии, уже в походе, вдруг начинали сами терзать себя, ряды расстраивались, воины бросались друг на друга, кололись и резались, кусали и ели друг друга. В городах целый день били в набат: созывали всех, но кто и для чего зовёт, никто не знал того, а все были в тревоге. Оставили самые обыкновенные ремёсла, потому что всякий предлагал свои поправки, и не могли согласиться; остановилось земледелие. Кое-где люди сбегались в кучи, соглашались вместе на что-нибудь, клялись не расставаться, — но тотчас же начинали что-нибудь совершенно другое, чем сейчас же сами предполагали, начинали обвинять друг друга, дрались и резались. Начались пожары, начался голод. Всё и вся погибало. Язва росла и подвигалась дальше и дальше. Спастись во всём мире могли только несколько человек, это были чистые и избранные, предназначенные начать новый род людей и новую жизнь, обновить и очистить землю, но никто и нигде не видал этих людей, никто не слыхал их слов и голоса…

В этом пророческом сне Раскольникова просматриваются катаклизмы уже века двадцатого. Недаром Достоевский ещё при жизни имел славу писателя-провидца.

И вот наступила минута, когда Раскольников нашёл исход своей неизбывной тоске. Он вдруг ясно и всем существом осознал-понял, что любит Соню.

Они хотели было говорить, но не могли. Слёзы стояли в их глазах. Они оба были бледны и худы; но в этих больных и бледных лицах уже сияла заря обновлённого будущего, полного воскресения в новую жизнь. Их воскресила любовь, сердце одного заключало бесконечные источники жизни для сердца другого.

Они положили ждать и терпеть. Им оставалось ещё семь лет; а до тех пор столько нестерпимой муки и столько бесконечного счастия!..

Семь лет, только семь лет! В начале своего счастия, в иные мгновеня, они оба готовы были смотреть на эти семь лет, как на семь дней. Он даже и не знал того, что новая жизнь не даром же ему достаётся, что её надо ещё дорого купить, заплатить за неё великим, будущим подвигом…

Но тут уже начинается новая история, история постепенного обновления человека… Это могло бы составить тему нового рассказа, — но теперешний рассказ наш окончен.

Так заканчивается этот великий роман о падении и начале воскресения гордого человека.