Минус Достоевского

Ф. М. Достоевский и «еврейский вопрос»

1

Считается, что Достоевский не любил евреев.

Мнение сложилось такое: он мог ненавидеть и презирать отдельных русских, но бесконечно любил русский народ; и, напротив, он уважал отдельных евреев, поддерживал с ними знакомство, но в целом еврейскую нацию считал погубительной для всех других народов и в первую очередь — для русского.

Однако ж, вернее будет сказать, Достоевский гневался не на евреев, а на — «жидов». Он очень чётко разделял эти понятия и однажды, вынужденный к объяснению публично, печатно, подробно разъяснил позицию свою в данном вопросе. Об этом речь впереди, а пока стоит напомнить, что слово «жид» в прошлом веке, да и в начале нынешнего, употреблялось широко в обиходной речи, в газетах, журналах и книгах. У Пушкина: «Идёт ли позднею дорогой // Богатый жид иль поп убогий…» («Братья разбойники»); «…Пожалуй, будь себе татарин, — // И тут не вижу я стыда; // Будь жид — и это не беда; // Беда, что ты Видок Фиглярин». (Из эпиграммы на Ф. Булгарина.)

У Гоголя: «— Перевешать всю жидову!.. Пусть не шьют из поповских риз юбок своим жидовкам!..

<…> и толпа ринулась на предместье с желанием перерезать всех жидов.

Бедные сыны Израиля, растерявши всё присутствие своего и без того мелкого духа <…> даже заползывали под юбки своих жидовок; но козаки везде их находили». («Тарас Бульба»)

А вот уже и позже эпохи Достоевского, например, у Чехова: «…захочу, говорит, так и кабак, и всю посуду, и Моисейку с его жидовкой и жиденятами куплю»; «…и трясётся, как жид на сковороде» («Происшествие»); «— Да и мне время идти к жидам полы мыть… По пятницам она моет у евреев в ссудной лавке полы…» («Старый дом»); «…нет такого барина или миллионера, который из-за лишней копейки не стал бы лизать рук у жида пархатого…» («Степь»)

Ещё позже, у того же Розанова, понятие это встречается сплошь и рядом: «Но нельзя забывать практики <…> всего этого «жидовства» и «американизма» в жизни…» («Опавшие листья»); «Пела жидовка лет 14-ти, и 12-летний брат её играл на скрипке. И жидовка была серьёзна…» («Апокалипсис нашего времени»)

Короче говоря, слово «жид» и производные от него были для Достоевского и его современников обычным словом-инструментарием в ряду других, использовалось широко и повсеместно. В отличие, скажем, от нашего времени. Современный человек даже в словаре Даля, в этом кладезе всего русского языка, настольной книге писателей второй половины XIX века, не найдёт отдельной статьи на слово «жид». Мелькает оно лишь в качестве синонима к понятию «равинист» — «иудей, еврей, жид, ветхозаветник, человек Моисеева закона»; да ещё при расшифровке слова «кагал» как одно из его значений — «вся жидовская община, громада, мир».

Но дело в том, что в очередном советском издании (репринтном!) 1955 года статья «ЖИД» была изъята как оскорбляющая национальное достоинство евреев и во всех последующих выпусках словаря Даля отсутствует. А вот ещё в изданиях до 1935 года статья эта имелась, а тем более –– в дореволюционных и выглядела так: «Жидъ, жидовинъ, жидюкъ [-юка] м., жидюга об. собир. жидова или жидовщина ж., жидовьё ср. [стар. народное название еврея. // Презрит. название еврея.] Скупой, скряга, корыстный скупецъ. <…> Еврей, не видал ли ты жида? — дразнят жидовъ. [Жидъ жидъ –– свиное ухо, пошлый, вульгарный способ дразнить евреев.]. На всякого мiрянина по семи жидовиновъ. Живи, что братъ, а торгуйся какъ жидъ. Жидъ крещоный, недруг примиреный да волкъ кормленый. Родом дворянинъ, а делами жидовинъ. <…>

Жидовщина или жидовство [ср.] жидовскiй законъ, бытъ. Жидоморъ м., жидоморка ж. [жидоморина об. пск, твер.] жидовская душа, корыстный скупецъ, [скряга]. Жидовать, жидоморничать, жидоморить, жить и поступать жидомором <…>. Жидюкать, -ся, ругать кого-либо жидомъ. Жидовствовать, быть закона этого. Ересь жидовствующих или субботников…» Ну и т. д.

Между прочим, аналогичные по семантической и лексической окраске слова «хохол» и «кацап» в отредактированном «Дале» остались.

В нынешних толковых словарях, хотя бы в том же «Ожегове», искать слово «жид» бесполезно. И лишь в четырёхтомном «Словаре современного русского литературного языка» Академии наук СССР поясняется, что: «Жид — устар. простореч. Пренебрежительное название еврея. Переносн. Бранное. О скряге, скупце».

Именно так, «пренебрежительно», с усмешкой, шутливо, вполне беззлобно употреблял это слово Достоевский в юности, когда пресловутый «еврейский вопрос» ещё не набух так остро гнойным нарывом на теле российской действительности, да и сам молодой писатель не особо интересовался этим вопросом. И он, скорее всего, был уже тогда знаком с нашумевшим в Европе трудом немецкого философа Макса Штирнера «Единственный и его собственность», вышедшим в 1844 году, в котором, в частности, формулировалось и деловитость представителей этой нации: «Евреи, эти скороспелые дети древности, <…> при всей своей изощрённости и силе ума и рассудка, который легко овладевает всем предметным и подчиняет его себе, они не могут обрести дух, который ни во что не ставит предметное.

Христианин имеет духовные интересы, потому что он позволяет  себе быть духовным человеком; еврей даже не понимает этих интересов в их чистоте. Потому что он не позволяет себе не придавать ценности предметному».

В раннем письме Достоевского  к брату Михаилу (1844 г.) упоминается об оконченной им драме «Жид Янкель» — она, увы, как и другие упоминаемые в переписке тех лет драматургические опыты писателя вроде «Марии Стюарт» и «Бориса Годунова», словно в воду канула.

То и дело в ранних статьях Достоевского используются «еврейские» анекдоты. Например, в «Петербургской летописи» (1847) он, набрасывая портрет угодливого человека, льстеца, резюмирует: «И такой человек получает всё, что хотелось ему получить, как тот жидок, который молит пана, чтоб он не купил его товару, нет! Зачем покупать? — Чтоб пан только взглянул в его узелок, для того хоть, чтоб только поплевать на жидовский товар и уехать бы далее. Жид развёртывает, и пан покупает всё, что жидку продать захотелось…»

В молодости и даже в более поздние годы, уже в зрелости, Достоевский имел привычку в шутку сравнивать кого-нибудь с «жидом», а бывали случаи, что сравнение такое относил он и к собственной персоне. Конечно, в основном — в частных письмах.

Такое нейтрально-благодушное отношение Достоевского к еврейскому вопросу присуще было ему и до каторги и долгое время после неё. Более того, когда Достоевский после острога попадает в солдатскую казарму рядовым, он вскоре берёт под своё покровительство затюканного солдатика-еврея Каца, защищает его от насмешек и издевательств. В своих воспоминаниях, которые были опубликованы в сибирской газете «Степной край» в 1896 году, Н. А. Кац писал: «Всей душой я чувствовал, что вечно угрюмый и хмурый рядовой Достоевский — бесконечно добрый, удивительно сердечный человек, которого нельзя было не полюбить…»

Не касался автор «Мёртвого дома» еврейского вопроса и первые годы, когда вернулся к активной творческой деятельности. И, между прочим, сразу надо подчеркнуть, что в художественном творчестве великого писателя-психолога этот самый пресловутый вопрос по существу не муссируется. Среди его героев, как это ни странно, нет евреев. Вспоминается разве что «жидок» Лямшин, мелкий «бес» в «Бесах», да Исай Фомич Бумштейн в «Записках из Мёртвого дома» — «жидок», который напомнил Достоевскому гоголевского жидка Янкеля (и, очевидно, напомнил также о собственном драматургическом замысле юности) и о котором писатель не мог вспоминать без добродушного смеха. Ещё бы, Исай Фомич всю каторгу потешал своей хитростью, дерзостью, заносчивостью и одновременно ужасной трусливостью. Жилось хитрому «жидку» в остроге лучше многих — «трудился» он там ювелиром и ростовщиком.

И ещё в художественных произведениях Достоевского нередко встречается слово «жид» и производные от него (что, повторимся, было естественным для всей русской литературы XIX века) да кое-где можно встретить, так сказать, попутные замечания, реплики в сторону о евреях. Так, в «Преступлении и наказании» Свидригайлов за несколько минут до самоубийства встречает солдата-еврея, на лице которого «виднелась та вековечная брюзгливая скорбь, которая так кисло отпечаталась на всех без исключения лицах еврейского племени».

Что же касается публицистики, то вплоть до 1870-х годов Достоевский еврейского вопроса в ней практически не касается. Имея собственный журнал «Время», он всего лишь рассказал однажды (в № 10 за 1861 год) анекдот о жиде, который помогал мужику рубить дрова кряхтением и потом на основании этого заплатил за работу много меньше обещанного. А в № 9 за 1862 год и вовсе посмеялся над страхами газеты «День», что-де евреям в России предоставляется всё больше прав. В журнале же «Эпоха», сменившем «Время», об евреях и жидах и вовсе не было упомянуто Достоевским ни словечка.

И какой резкий перелом произошёл с ним позже, когда он возглавил газету-журнал «Гражданин» и начал свой «Дневник писателя». Уже в 3-м номере редактируемого им «Гражданина», этого «органа реакционного дворянства» («Советский энциклопедический словарь»), Достоевский в статье «Нечто личное» поднимает капитальнейший вопрос — о положении простого народа после перестройки 1861 года. «Экономическое и нравственное состояние народа по освобождении от крепостного ига — ужасно <…>. Падение нравственности, дешёвка, жиды-кабатчики, воровство и дневной разбой — всё это несомненные факты, и всё растёт, растёт…»

А затем, вновь и вновь возвращаясь к этой теме, писатель настойчиво привлекает внимание высших слоёв общества, внимание интеллигенции к тому, что он считал величайшим злом времени — народ спаивают, народ развращают. Летом 1873 года случился большой пожар в селе Измайлове под Москвой. Комментируя сообщения газет, Достоевский с негодованием пишет в «Гражданине»:

«Всё пропито и заложено в трактирах и кабаках!..

И это в подмосковном известном селе! <…> Всё исчезало в нашем фантастическом сне: остались лишь кулаки и жиды да всем миром закабалившиеся им общесолидарные нищие. Жиды и кулаки, положим, будут платить за них повинности, но уж и стребуют же с них в размере тысячи на сто уплаченное!..»

Но наиболее полно, развёрнуто и недвусмысленно свои опасения, своё понимание развития событий в стране и обществе Достоевский изложил в статье «Мечты и грёзы», опубликованной в № 21 «Гражданина» за 1873 год в рамках «Дневника писателя»:

«…Народ закутил и запил (После освобождения. — Н. Н.) — сначала с радости, а потом по привычке. <…> Есть местности, где на полсотни жителей и кабак <…>. Настоящие, правильные капиталы возникают в стране, не иначе как основываясь на всеобщем трудовом благосостоянии её, иначе могут образоваться лишь капиталы кулаков и жидов. Так и будет, если дело продолжится, если сам народ не опомнится; а интеллигенция не поможет ему. Если не опомнится, то весь, целиком, в самое малое время очутится в руках у всевозможных жидов <…>. Жидки будут пить народную кровь и питаться развратом и унижением народным, но так как они будут платить бюджет, то, стало быть, их же надо будет поддерживать…» И далее Достоевский, верный себе, своим мечтам и своей наивной вере, восклицает пророчески, что-де народ «найдёт в себе охранительную силу, которую всегда находил <…>. Не захочет он сам кабака; захочет труда и порядка, захочет чести, а не кабака!..»  Как видим, прошло уже сто с лишним лет после выхода этой статьи, а пророчество писателя пока не сбывается.

Сам Достоевский не пил, вино считал отравой, а пьянство болезнью и потому, может быть, особенно близко к сердцу принимал всё более распространяющийся запой русского народа, всё более усиливающееся господство зелена вина в повседневной жизни людей. Естественно, что в газете-журнале «Гражданин» кроме статей самого редактора на эту злободневную тему помещалось немало материалов и других авторов. Сейчас трудно узнать, какую редакторскую правку вносил Достоевский в эти статьи, но иногда он вставлял свои примечания прямо в журнальный текст. Так, в № 3 «Гражданина» за 1873 год была опубликована статья некоего Н. «Общество для противудействия чрезмерному распространению пьянства». И вот к фразе из статьи о том, что очень много пьяниц в Одессе и «всё это есть произведение евреев-кабатчиков», Достоевский делает очень характерную сноску-реплику: «От себя прибавим, что все кабатчики неевреи, право, стоят кабатчиков евреев».

Достоевский как бы подчёркивает: он не юдофоб, он — реалист.

2

Продолжая выступать против пьянства и спаивания народа в «Гражданине», а затем и в собственном «Дневнике писателя», Достоевский в конце концов сопрягает эту тему с другой, ещё более для себя капитальнейшей.

В записной тетради 1875-1876 годов, где накапливался материал для очередных выпусков «ДП», появляется латинское выражение, которое станет ключевым во многих последующих статьях писателя, затрагивающих еврейский вопрос: «Народ споили и отдали жидам в работу, status in statu».  «Государство в государстве» — вот как определял главную опасность распространения и упрочения «жидов» и «жидовствующих» в России Достоевский.

Легко проследить, как в подготовительных записях, заметках кристаллизуется, оттачивается мысль писателя, обрисовывается и проясняется тема, тревожившая его. «Главное. Жидовщина. Земледелие в упадке, беспорядок. Например, лесоистребление…»; «Очищается место, приходит жид, становит фабрику, наживается…»; «Земледелие есть враг жидов»; «Вместе с теми истреблять и леса, ибо крестьяне истребляют с остервенением, чтоб поступить к жиду»; «Колонизация Крыма <…>. Правительство должно. Кроме того, что укрепит окраину. Не то вторгнется жид и сумеет завести своих поселенцев (не жидов, разумеется, а русских рабов). Жид только что воскрес на русской земле…»; «Ограничить права жидов во многих случаях можно и должно. Почему, почему поддерживать это status in statu. Восемьдесят миллионов существуют лишь на поддержание трёх миллионов жидишек. Наплевать на них…»

Все эти пометы, мысли Достоевского связаны с широкой полемикой в тогдашней прессе о хищнической, как сказано в примечаниях к 24-му тому собрания сочинений писателя, деятельности предпринимателей-евреев в России. Достоевский внимательнейшим образом читал газеты и журналы.

И вот, накопив материала, в июньском выпуске «Дневника писателя» за 1876 год Достоевский вступает в разгоревшуюся полемику со своим словом: «Вон жиды становятся помещиками, — и вот повсеместно кричат и пишут, что они умертвляют почву России, что жид, затратив капитал на покупку поместья, тотчас же, чтобы воротить капитал и проценты, иссушает все силы и средства купленной земли. Но попробуйте сказать что-нибудь против этого — и тотчас же вам возопят о нарушении принципа экономической вольности и гражданской равноправности. Но какая же тут равноправность, если тут явный и талмудный status in statu прежде всего и на первом плане, если тут не только истощение почвы, но и грядущее истощение мужика нашего…»

А в следующем, июльско-августовском, выпуске «ДП» Достоевский развивает, уточняет свою мысль, и фрагмент этот в свете сегодняшнего дня, когда борьба вокруг Крыма между русскими, украинцами и татарами разгорелась с новой силой, получает дополнительное звучание, дополнительный смысл. В 1876 году, о чём мало кому ныне известно, впервые встал вопрос о выселении татар из Крыма. Как водится, газеты зашумели. Достоевский горячо и откровенно высказывает свою точку зрения: «…“Московские ведомости” проводят дерзкую мысль, что и нечего жалеть о татарах — пусть выселяются, а на их место лучше бы колонизировать русских <…> согласятся ли у нас все с этим мнением “Московских ведомостей”, с которым я от всей души соглашаюсь, потому что сам давно точно так же думал об этом “крымском вопросе”. Мнение решительно рискованное, и неизвестно ещё, примкнёт ли к нему либеральное, всё решающее мнение. <…> Вообще если б переселение русских в Крым (постепенное, разумеется) потребовало бы и чрезвычайных каких-нибудь затрат от государства, то на такие затраты, кажется, очень можно и чрезвычайно было бы выгодно решиться. Во всяком ведь случае, если не займут места русские, то на Крым непременно набросятся жиды и умертвят почву края…»

Вроде бы и так уже высказано достаточно, чтобы заслужить титло шовиниста, но Достоевский в сентябрьском номере «Дневника» ещё подливает масла в огонь: «Русская земля принадлежит русским, одним русским, и есть земля русская, и ни клочка в ней нет татарской земли. Татары, бывшие мучители земли русской, на этой земле пришельцы…».  Впрочем, тут же, рядом, Достоевский замечает, что русские, отвоевав в своё время свободу от ига, не притесняют татарина и его веру.

Достоевский в публицистике, как и в художественном творчестве, был талантлив и даже гениален, но политиком, дипломатом (а без этого в публицистике не обойтись!) был никчёмным. Ни оппоненты, ни читатели-современники так и не увидели строк писателя, как бы оправдывающих, объясняющих его экстремизм в национальном вопросе. Запись эта осталась в подготовительных материалах: «Я столько же русский, сколько и татарин. Не воюю ни против татар, ни против мусульманства…» И следом: «Ведь всё равно на Крым бросят(ся), если не мы, так жиды…»  Можно сказать — idee fixe Достоевского. Притом, стоит отметить, что Достоевский не заблуждался, не обманывал себя, не считал, что выражает мнение большинства. Он как раз подчёркивал и для самого себя в записных тетрадях и в публикуемых статьях, что опасность, которую ясно видит он, осознают не многие. «А над всем мамон и жид, а главное, все им вдруг поклонились».  В советском литературоведении принято подчёркивать, что Достоевский не принимал наступающего капитализма, воцаряющейся власти денежного мешка, мамона, но ведь у Достоевского, надо помнить, олицетворением всего этого был «жид», еврей-предприниматель и торговец.

К слову, насчёт «я столько же русский, сколько и татарин» стоит привести одно казусное мнение, о котором сам писатель так никогда и не узнал: в ЦГАЛИ известным достоевсковедом С. В. Беловым были обнаружены мемуары неизвестного офицера, который служил на петербургской гауптвахте как раз в то время, когда редактор «Гражданина» Достоевский отбывал арест 21-23 марта 1874 года. Так вот, среди прочих там есть и такие строки: «Я тогда почему-то думал, что Достоевский из жидов. С наружности он что ли на них походил…» Наверняка Фёдор Михайлович в гробу перевернулся!..

Из записных тетрадей писателя видно, что ещё одна — общегосударственная — проблема занимала, тревожила, привлекала его внимание. В начале января 1876 года он узнаёт из газет о страшной катастрофе на Одесской железной дороге, в которой погибло много новобранцев, доставляемых к месту службы. Сам писатель очень часто оказывался в роли пассажира, состояние железных дорог российских знал не понаслышке. В причинах катастрофы он не сомневается ничуть, и виновники для него ясны: «Крушение поездов с вагонами (рекрутов) есть дело государственное, а не одних только акционеров той дороги, где происходит несчастье. <…> тут совсем и не о акционерах дело, а просто о нескольких торжествующих жидах, христианских и нехристианских, вот этих-то я не могу перенести, и мне грустно. <…> Дороги, да ведь это дело народное, общее, а не нескольких жидишек и не нескольких статских и тайных советников, бегающих у них на посылках. <…> Чёрт возьми! Никогда ещё ничего подобного не было на Руси! Самовольство жидов доходит до безграничности!..»

Почему-то публично, в «Дневнике писателя», Достоевский о состоянии железных дорог и о «жидах»-акционерах, наживающихся на них, так и не выступил, но, судя по всему, когда-нибудь намеревался это сделать. Недаром в следующей записной тетради, спустя долгое время, узнав, что в институт инженеров путей сообщения поступило 60 воспитанников из раввинских училищ, он язвительно и одновременно с горечью помечает: «И известие прослушали мухи, медовые мухи — путей сообщения полно жидками: — Всё цестными еврейциками. Status in statu. Я готов, это прямая обязанность христианина. Но не status in statu надо усиливать, сознательно усиливать…».

Одним словом, своих «антижидовских» взглядов Достоевский не скрывал, высказывал их предельно откровенно. К слову, понятия-термины «юдофоб» и особенно «антисемит», так широко распространившиеся сейчас, очень уж неточны, приблизительны и двусмысленны, если помнить семантику слов. «Юдофоб» дословно — боящийся евреев (латинское iudaeus — еврей, греческое phobos — страх); «антисемит» — человек, относящийся враждебно к семитам, то есть к древним вавилонянам, ассирийцам, финикийцам, иудеям и к современным арабам и евреям…

Ни то ни другое к Достоевскому не подходит, он был именно — «антижид», откровенный ненавистник «жидов», воздвигающих, по его мнению, своё status in statu в России.

3

Тем более откровенен-открыт был Достоевский в частной переписке.

Здесь он и вовсе не стеснялся в выражении своих чувств, затрагивая наболевшую тему. Слово «жид» в его ранних письмах всегда упоминается в саркастическом, усмешливом тоне, а позже — с всё более и более возрастающей враждебностью.

Почти в каждом письме к жене (которая, по-видимому, полностью разделяла его убеждения) из-за границы, куда он выезжал лечиться, Достоевский изливает свою желчь: «Сосед мой — русский жид, и к нему ходит множество здешних жидов, и все гешефт и целый кагал, — такого уж послал Бог соседа…»; «Один, ни лица знакомого, напротив, всё такие гадкие жидовские рожи…»; «…и всё подлейшие жидовские и английские рожи…»

А в 1879 году, во время очередного своего пребывания в Эмсе, Достоевский из письма в письмо живописал Анне Григорьевне горестную и пронизанную ядом повесть-эпопею на свою любимую тему. В послании от 26 июля — зачин: «Вещи здесь страшно дороги, ничего нельзя купить, всё жиды. <…> Здесь всё жиды! Даже в наехавшей публике чуть не одна треть разбогатевших жидов со всех концов мира. <…> Затем все остальные русские имена в большинстве из богатых русских жидов. Рядом с моим № <…> живут два богатых жида, мать и её сын, 25-летний жидёнок, — и отравляют мне жизнь: с утра до ночи говорят друг с другом, громко, долго, беспрерывно <…> и не как люди, а по целым страницам (по-немецки или по-жидовски), точно книгу читают: и всё это с сквернейшей жидовской интонацией, так что при моём раздражительном состоянии это меня всего измучило…»

В письме от 30 июля «раздражительный» Достоевский продолжает жаловаться жене: «3-е приключение с жидами моими соседями <…>. Четверо суток как я сидел и терпел их разговоры за дверью (мать и сын), разговаривают страницами, целые томы разговора <…>, а главное — не то что кричат, а визжат, как в кагале. <…> Так как уже было 10 часов и пора было спать, я и крикнул, ложась в постель: «Ах, эти проклятые жиды, когда же дадут спать!» На другой день входит ко мне хозяйка <…> и говорит, что её жиды призывали и объявили ей, что много обижены, что я назвал их жидами, и что съедут с квартиры. Я ответил хозяйке, что и сам хотел съехать, потому что замучили меня её жиды <…>. Хозяйка испугалась угрозы ужасно и сказала, что лучше она жидов выгонит (Вот интересно-то, какое слово — «жиды» или «евреи» — употребляла хозяйка? — Н. Н.) <…> жиды же хоть и не перестали говорить громко, но зато перестали кричать, и мне пока сносно…»

Из следующего письма мужа Анна Григорьевна узнаёт, что «жиды»-соседи уже значительно меньше беспокоят её больного нервного супруга, а ещё через несколько дней Фёдор Михайлович с облегчением и великой радостью сообщает о том, что мучениям его приходит конец — «жиды», его несносные соседи, выезжают на следующей неделе. То-то праздник наступает и покой! Право слово, так и кажется, что если бы в соседях у Достоевского были бы не «жиды», а, предположим, русские, немцы или папуасы и болтали бы и визжали точно так же сутки напролёт, он переносил бы это легче, не так бы изводился и свирепел.

Пресловутый еврейский вопрос Достоевский затрагивает-обсуждает в письмах и к таким разным людям, как товарищ юности врач С. Д. Яновский, публицист и писатель, бывший соратник по «Гражданину», а затем сменивший Достоевского на посту редактора, В. Ф. Пуцыкович, член Государственного совета, а затем и обер-прокурор Синода К. П. Победоносцев… Особенно знаменательно в этом ряду писем послание Пуцыковичу из Старой Руссы от 29 августа 1878 года, в котором Достоевский высвечивает новый «капитальный» аспект в еврейском вопросе. Незадолго перед тем в Петербурге на Михайловской площади революционером-народником Кравчинским был прилюдно убит шеф жандармов Мезенцов. Автор «Бесов» формулирует своё мнение:

«Пишете, что убийц Мезенцова так и не разыскали и что наверно это нигилятина. Как же иначе? <…> убедятся ли они наконец, сколько в этой нигилятине орудует (по моему наблюдению) жидков, а может, и поляков. Сколько разных жидков было ещё на Казанской площади, затем жидки по одесской истории. Одесса, город жидов, оказывается центром нашего воюющего социализма. В Европе то же явление: жиды страшно участвуют в социализме, а уже о Лассалях, Карлах Марксах и не говорю. И понятно: жиду весь выигрыш от всякого радикального потрясения и переворота в государстве, потому что сам-то он status in statu, составляет свою общину, которая никогда не потрясётся, а лишь выиграет от всякого ослабления всего того, что не жиды…»

И, конечно же, смысл этих строк углубляется, если вспомнить одну их самых последних записей Достоевского в записной тетради 1881 года, где он делает окончательный для себя вывод: «Жид и банк господин теперь всему: и Европе, и просвещению, и цивилизации, и социализму. Социализму особенно, ибо им он с корнем вырвет христианство и разрушит её цивилизацию. И когда останется лишь одно безначалие, тут жид и станет во главе всего. Ибо, проповедуя социализм, он останется меж собой в единении, а когда погибнет всё богатство Европы, останется банк жида. Антихрист придёт и станет на безначалии…»

Рядом с этой записью Достоевский ставит свой любимый латинский знак «заметь хорошо» с тремя восклицательными знаками — «NB!!!». Вероятно, он хотел в одном из последующих выпусков «Дневника писателя» поднять эту проблему. Не успел.

Итак, разрушительные, враждебные русскому народу и всему миру направления деятельности «жидов» Достоевский видит во всём: и истребление лесов, погубление почвы, и спаивание народа, и вредительская монополия в промышленности, финансах, на железной дороге, и подготовка разрушительной социальной революции… А как же — литература? Ну, конечно же, и в этой области Достоевский чувствовал «сильный запах чеснока». И не могло быть иначе у человека, живущего литературой, видящего в ней весь смысл своего существования.

Отрывочные пометки в рабочих тетрадях свидетельствуют, что проблема эта волновала Достоевского всерьёз, и здесь он видел «жидовские» козни: «Журнальная литература вся разбилась на кучки. Явилось много жидов-антрепренёров, у каждого жида по одному литератору <…>. И издают»;  «Жиды, явится пресса, а не литература».  Но наиболее полно свои взгляды на данную проблему Достоевский изложил в одном поразительном по откровенности и тону письме.

В феврале 1878 года писатель получил послание от некоего Николая Епифановича Грищенко, учителя Козелецкого приходского училища Черниговской губернии, в котором тот, жалуясь на засилье «жидов» в родной губернии и возмущаясь, что пресса, журналистика держит сторону «жидов», просил Достоевского «сказать несколько слов» по этому вопросу. И вот автор «Идиота» совершенно незнакомому человеку тут же в ответном письме распахивает всю свою душу, откровенничает донельзя:

«Вот вы жалуетесь на жидов в Черниговской губернии, а у нас здесь в литературе уже множество изданий, газет и журналов издаётся на жидовские деньги жидами (которых прибывает в литературу всё больше и больше), и только редакторы, нанятые жидами, подписывают газету или журнал русскими именами — вот и всё в них русского. Я думаю, что это только ещё начало, но что жиды захватят гораздо ещё больший круг действий в литературе; а уж до жизни, до явлений текущей действительности я не касаюсь: жид распространяется с ужасающей быстротою. А ведь жид и его кагал — это всё равно, что заговор против русских!

<…> Заступаются они («Либералы», и в частности из журнала «Слово». — Н. Н.) за жидов, во-первых, потому, что когда-то (в XVIII столетии) это было и ново, и либерально, и потребно. Какое им дело, что теперь жид торжествует и гнетёт русского? Для них всё ещё русский гнетёт жида. А главное, тут вера: это из ненависти к христианству они так полюбили жида; и заметьте: жид тут у них не нация, защищают они его потому только, что в других к жиду подозревают национальное отвращение и ненависть. Следовательно, карают других, как нацию…»

Нельзя не обратить внимание на замечание Достоевского в скобках, что-де «жидов» в литературу прибывает всё больше и больше. В современной ему классической русской литературе, среди крупных писателей как раз не было практически евреев, кроме разве что небезызвестного поэта и переводчика Петра Исаевича Вейнберга, «Гейне из Тамбова». Это уже к концу XIX века в журналистику и литературу действительно стало прибывать всё больше и больше представителей еврейской нации, чтобы занять в русской литературе XX века, уже в советской литературе, доминирующее положение. Видимо, Достоевскому и впрямь был присущ дар провидца. Но если бы его письмо к Грищенко (или аналогичное выступление в «Дневнике писателя») было опубликовано при жизни автора, оно бы вызвало недоумение у многих современников, упрочило бы слухи о его болезнях и спровоцировало бы волну обвинений в крайнем шовинизме.

Достоевский и сам это понимал. В том же письме к Грищенко он замечает попутно, что стоит только повести речь о потребностях, нуждах, мольбах своей, русской, нации, как «либералы» тут же обвинят тебя в шовинизме. И в одной из последних записей-заметок к намечаемому «Дневнику», он то ли с сарказмом, то ли с горечью усталости размышляет: «Жиды. И хоть бы они стояли над всей Россией кагалом и заговором и высосали всего русского мужика — о, пусть, мы ни слова не скажем: иначе может случиться какая-нибудь нелиберальная беда; чего доброго подумают, что мы считаем свою религию выше еврейской и тесним их из религиозной нетерпимости, — что тогда будет? Подумать только, что тогда будет!..» Сарказм писателя имел под собой веские основания — и спустя десятилетия после его смерти один из таких «либералов», гражданин мира В. В. Набоков, к примеру, безапелляционно заявлял: «Нужно сказать, что Достоевский испытывал совершенно патологическую ненависть к немцам, полякам и евреям, что видно из его сочинений».

Следуя логике автора «Лолиты» и если вспомнить образы, допустим, Смердякова, отца Карамазова, Свидригайлова и тому подобных героев, то следует признать, что Достоевский испытывал «патологическую» ненависть, скорее всего, — к русским…

4

Да, Достоевский прекрасно сознавал — ЧТО тогда будет.

Ему уже приходилось объясняться, оправдываться по поводу своего неприкрытого «антижидовского шовинизма». Слишком видную роль в общественной жизни России стал он играть в последние годы жизни, каждое слово его, каждый поступок вызывали резонанс в образованных кругах. Так, к примеру, писательница и общественная деятельница Е. П. Леткова-Султанова вспоминала, как молодёжь конца 70-х годов прошлого века реагировала «на Достоевского»: «В студенческих кружках и собраниях постоянно раздавалось имя Достоевского. Каждый номер “Дневника писателя” давал повод к необузданнейшим спорам. Отношение к так называемому “еврейскому вопросу”, отношение, бывшее для нас своего рода лакмусовой бумажкой на порядочность, — в “Дневнике писателя” было совершенно неприемлемо и недопустимо: “Жид, жидовщина, жидовское царство, жидовская идея, охватывающая весь мир…” Все эти слова взрывали молодёжь, как искры порох…»

Достоевскому приходилось выслушивать подобные мнения и от молодежи, и от «либералов», и от товарищей по перу. Получал он письма и в поддержку своей позиции от простых, так сказать, читателей «ДП» (так, некий москвич в течение года прислал ему три письма с призывами и дальше «вести беспощадную борьбу с евреями»), но больше стало приходить писем от самих евреев, желающих вступить с писателем в диалог, оспорить его утверждения и выводы. Сохранилось, к примеру,  шесть писем к Достоевскому от А. Г. Ковнера, литератора, а на момент переписки и арестанта (присвоил, служа в банке, 168 тысяч рублей), наполненных полемикой с автором «ДП» и его взглядами. Послания эти были насыщенны философскими рассуждениями и автобиографическими исповедальными подробностями. Между прочим, этот Аркадий (Авраам-Урия) Ковнер за несколько лет до того, будучи фельетонистом газеты «Голос», из номера в номер критиковал и издевательски высмеивал  только что появившийся тогда «Дневник писателя». Скорей всего, именно автора этих фельетонов в первую очередь имел в виду Достоевский, когда объяснял читателям в очередном номере «Гражданина», почему он не отвечает на эти злобные нападки: «Во-первых и главное: не отвечать же всякому шуту?» В контексте же нашей темы интересны те фрагменты из переписки великого русского писателя, бывшего каторжника с малоизвестным литератором-евреем, арестантом, если можно так выразиться, действующим, в которых затрагивается еврейский вопрос. На первые два послания Ковнера Достоевский отвечает подробнейшим письмом, и в частности, пишет:

«Теперь о евреях. Распространяться на такие темы невозможно в письме, особенно с Вами <…>. Вы так умны, что мы не решим подобного спорного пункта и в ста письмах, а только себя изломаем. Скажу Вам, что я и от других евреев уже получал в этом роде заметки. Особенно получил недавно одно идеальное благородное письмо от одной еврейки (Т. В. Брауде. — Н. Н.), подписавшейся, тоже с горькими упрёками. Я думаю, я напишу по поводу этих укоров от евреев несколько строк в февральском “Дневнике” <…>. Теперь же Вам скажу, что я вовсе не враг евреев и никогда им не был. Но уже 40-вековое, как Вы говорите, их существование доказывает, что это племя имеет чрезвычайно сильную жизненную силу, которая не могла, в продолжение всей истории, не формулироваться в разные status in statu. Сильнейший status in statu бесспорен и у наших русских евреев. А если так, то как же они могут не стать хоть отчасти, в разлад с корнем нации, с племенем русским? Вы указываете на интеллигенцию еврейскую, но ведь Вы тоже интеллигенция, а посмотрите, как Вы ненавидите русских, и именно потому только, что Вы еврей, хотя бы интеллигентный. В Вашем 2-м письме есть несколько строк о нравственном и религиозном сознании 60 миллионов русского народа. Это слова ужасной ненависти, именно ненависти, потому что Вы <…> в этом смысле (то есть в вопросе, в какой доле и силе русский простолюдин есть христианин) — Вы в высшей степени некомпетентны судить. Я бы никогда не сказал так о евреях, как Вы о русских. Я все мои 50 лет жизни видел, что евреи, добрые и злые, даже и за стол сесть не захотят с русскими, а русский не побрезгает сесть с ними. Кто же кого ненавидит? Кто к кому нетерпим? И что за идея, что евреи — нация униженная и оскорблённая. Напротив, это русские унижены перед евреями <…>. Но оставим, тема длинная. Врагом же я евреев не был. У меня есть знакомые евреи, есть еврейки, приходящие и теперь ко мне за советами по разным предметам, а они читают “Дневник писателя”, и хоть щекотливые, как все евреи за еврейство, но мне не враги, а, напротив, приходят…»

Нет, недаром Достоевский нашёл время и силы на это длинное многостраничное письмо. Он понимал, что пришла пора объясниться. Действительно, невозможно долгие годы, имея такой авторитет, такое влияние на общество, без последствий обзывать евреев «жидами», кричать об угрозе status in statu, о закабалении русской нации и даже всего мира нацией «жидовской». И ещё нюанс: Ковнера то ли тюрьма исправила, то ли время, но злобный тон его фельетонов времён «Голоса» сменился на уважительный и почтительный тон частных писем к автору «Дневника писателя». Однако ж, не все евреи выдерживали такой подобающий тон в переписке с великим романистом и публицистом, вероятно, кое-кто опускался и до прямых угроз. Судить об этом можно хотя бы по эпизоду, воссозданному в письме гимназиста из Витебска В. Стукалича, написанном в конце марта или начале апреля 1877 года. Этот юноша из разряда задумывающихся русских мальчиков, не по годам серьёзный и начитанный, некоторое время состоял с автором «Бесов» в интенсивной переписке, лично с ним встречался по приезде в Петербург. Так вот, после такой встречи  гимназист пишет в своём письме ещё из Петербурга, перед отъездом домой, по горячим следам: «…Когда Вы шутя сказали, что жиды просто убьют Вас, у Вас в глазах мелькнуло странное выражение; Вы как будто ожидали посмотреть, какое впечатление произведут на меня Ваши слова, не приму ли я их серьёзно, чтобы таким образом судить, возможно ли что-либо подобное. У меня действительно мелькнул испуг на лице, но это оттого, что мне сделалось страшно за Вас. Неужели, мелькнуло у меня, Вы до такой степени мнительны? Ведь это, пожалуй, что-то вроде помешательства <…> Пишут же они <евреи. — Ред.> только к Вам потому, что известен им Ваш адрес. Если же еврей прочтёт ругательную статейку в газете или журнале, к кому ещё обратиться?..» Как видим, Достоевский ещё пытался шутить на эту опасную тему, но серьёзное, необходимое объяснение с раздражённой публикой и «потенциальными убийцами» явно назрело.

Письмо к Ковнеру стало как бы репетицией, как бы черновиком к этому серьёзному объяснению с публикой. Писателя-гуманиста, конечно, волновало то, как относится к нему студенческая молодёжь, интеллигенция, вся читающая Россия. Титло «мракобеса», «шовиниста» носить ему отнюдь не хотелось. Но и убеждений своих он изменить был не в силах, кривить душой не хотел — он всегда писал и говорил только то, что думал. И вот в письме к Ковнеру Достоевский ставит перед собою труднейшую задачу: убедить еврея, что он, Достоевский, никогда не был врагом евреев, что его просто не совсем правильно понимают. (Можно догадываться, как удерживал Достоевский свою руку, дабы вместо привычного слова «жиды» писать в письме слово «евреи»!)

Создав письмо-черновик, писатель пишет, наконец, и «несколько строк» по этому капитальному вопросу для широкой публики. Только объясниться из-за болезни пришлось не в февральском, а в мартовском выпуске «Дневника писателя» за 1877 год, и «несколько строк» заняли всю 2-ю главу номера. Так как это — краеугольная публикация у Достоевского на «еврейскую тему», то придется процитировать из неё значительные по объёму отрывки. Впрочем, никакой комментарий не прояснит так позицию писателя в его отношении к евреям, как сам текст, написанный его рукой. Первую часть главы он так и назвал — «Еврейский вопрос», но тут же начал как бы оправдываться за это:

«О, не думайте, что я действительно затеваю поднять “еврейский вопрос”! Я написал это заглавие в шутку. Поднять такой величины вопрос, как положение еврея в России и о положении России, имеющей в числе сынов своих три миллиона евреев, — я не в силах <…>. Но некоторое суждение моё я всё же могу иметь, и вот выходит, что суждением моим некоторые из евреев стали вдруг интересоваться. С некоторого времени я стал получать от них письма, и они серьёзно и с горечью упрекают меня за то, что я на них “нападаю”, что я “ненавижу жида”, ненавижу не за пороки его, “не как эксплуататора”, а именно как племя <…>. Всего удивительнее мне то: как это и откуда я попал в ненавистники еврея как народа, как нации? Как эксплуататора и за некоторые пороки мне осуждать еврея отчасти дозволяется самими же этими господами, но — но лишь на словах: на деле трудно найти что-нибудь раздражительнее и щепетильнее образованного еврея и обидчивее его, как еврея. Но опять-таки: когда и чем заявил я ненависть к еврею как к народу? Так как в сердце моём этой ненависти не было никогда, и те из евреев, которые знакомы со мной <…>, это знают, то я <…> с себя это обвинение снимаю <…>. Уж не потому ли обвиняют меня в “ненависти”, что я называю иногда еврея “жидом”? Но, во-первых, я не думал, чтоб это было так обидно (! — Н. Н.), а во-вторых, слово “жид” сколько помню, я упоминал всегда для обозначения известной идеи: “жид, жидовщина, жидовское царство” и проч. Тут обозначалось известное понятие, направление, характеристика века. Можно спорить об этой идее, не соглашаться с нею, но не обижаться словом. Выпишу одно место из письма одного весьма образованного еврея <…>. Это одно из самых характерных обвинений меня в ненависти к еврею как к народу…»

И далее Достоевский приводит большой кусок из первого письма к нему Ковнера («…почему вы восстаёте против жида, а не против эксплуататора вообще… два миллиона 900 000 (Из трех миллионов евреев в России. — Н. Н.), по крайней мере, ведут отчаянную борьбу за жалкое существование <…> вы не знаете ни еврейского народа, ни его жизни, ни его духа, ни его сорокавековой истории…»). По ходу прокомментировав отдельные моменты из письма Ковнера, Достоевский, продолжая статью, замечает первым делом, что его удивляет «ярость нападения» и «степень обидчивости».

«Во-вторых, нельзя не заметить, что почтенный корреспондент, коснувшись в этих немногих строках своих и до русского народа, не утерпел и не выдержал и отнесся к бедному русскому народу несколько слишком уж свысока. Правда, в России и от русских-то не осталось ни одного непроплёванного места (словечко Щедрина), а еврею тем простительнее. Но во всяком случае ожесточение это свидетельствует ярко о том, как сами евреи смотрят на русских. Писал это действительно человек образованный и талантливый (не думаю только, чтоб без предрассудков); чего же ждать, после того, от необразованного еврея, которых так много, каких чувств к русскому?..»

Закончив первую часть главы предположением, что в разъединении русских и евреев в России виновны обе стороны и ещё неизвестно, какая в большей степени, Достоевский продолжает развивать тему во второй части, для которой как бы позаимствовал заглавие из будущего своего романа «Братья Карамазовы» (Книга пятая) — «Pro и contra»:

 «Положим, очень трудно узнать сорокавековую историю такого народа, как евреи; но на первый случай я уже то одно знаю, что наверно нет в целом мире другого народа, который бы столько жаловался на судьбу свою, поминутно, за каждым шагом и словом своим, на своё принижение, на своё страдание, на своё мученичество. Подумаешь, не они царят в Европе, не они управляют там биржами хотя бы только, а стало быть, политикой, внутренними делами, нравственностью государств. <…> всё-таки не могу вполне поверить крикам евреев, что уж так они забиты, замучены и принижены. На мой взгляд, русский мужик, да и вообще русский простолюдин несёт тягостей чуть ли не больше еврея…»

В этом месте Достоевский приводит цитату уже из второго письма Ковнера, где речь идёт о необходимости предоставления евреям в России всех гражданских прав, в том числе и права свободного места жительства. Достоевский с этим не согласен:

«Но подумайте и вы, г-н корреспондент <…>, что когда еврей “терпел в свободном выборе местожительства”, тогда двадцать три миллиона “русской трудящейся массы” терпели от крепостного состояния, что, уж конечно, было потяжелее “выбора местожительства”. И что же, пожалели их тогда евреи? <…> кто тотчас же заместил (После 1861 года. — Н. Н.) <…> упразднённых помещиков, с тою разницею, что помещики хоть сильно эксплуатировали людей, но всё же старались не разорять своих крестьян <…>, а еврею до истощения русской силы дела нет, взял своё и ушёл. Я знаю, что евреи, прочтя это, тотчас же закричат, что это неправда, что это клевета, что я лгу <…>, а между тем я только что прочёл в мартовской книжке “Вестника Европы” известие о том, что евреи в Америке, Южных Штатах, уже набросились всей массой на многомиллионную массу освобождённых негров и уже прибрали её к рукам по-своему, известным и вековечным своим “золотым промыслом” <…> мне ещё пять лет тому приходило это самое на ум <…>, им (Неграм. — Н. Н.) не уцелеть, потому, что на эту свежую жертвочку как раз набросятся евреи, которых столь много на свете <…>. А дней десять тому назад прочёл в “Новом времени” (№ 371) корреспонденцию из Ковно <…>: “Дескать, до того набросились там евреи на местное литовское население, что чуть не сгубили всех водкой”…»

Достоевский, конечно, понимает, что апелляция к «Новому времени», имеющему репутацию издания шовинистического, «антижидовского», в диалоге-полемике с евреями смотрится неубедительно, странно и переходит на обобщения:

«…любопытно то, что чуть лишь вам <…> понадобится справка о еврее и делах его, — то <…> протяните лишь руку к какой хотите первой лежащей подле вас газете и поищите на второй или на третьей странице: непременно найдёте что-нибудь о евреях <…> и непременно одно и то же — то есть всё одни и те же подвиги! <…> Разумеется, мне ответят, что все обуреваемы ненавистью, а потому все лгут <…> (но) если все до единого лгут и обуреваемы такой ненавистью, то с чего-нибудь да взялась же эта ненависть, ведь что-нибудь значит же эта всеобщая ненависть…

<…> Пусть я не твёрд в познаниях еврейского быта, но одно-то я уж знаю наверно <…>, что нет в нашем простонародье предвзятой, априорной, тупой, религиозной какой-нибудь ненависти к еврею, вроде: “Иуда, дескать, Христа продал”. Если и услышишь это от ребятишек или от пьяных, то весь народ наш смотрит на еврея, повторяю это, без всякой предвзятой ненависти…»

Здесь Достоевский словно начисто забывает известную поговорку: «Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке», —  и вообще явно противоречит тому, что сам только что утверждал выше о «всеобщей ненависти». Доказывая тезис о терпимости русских к евреям он вспоминает каторгу и солдатчину, где ему приходилось наблюдать, как, наоборот, евреи выражали «гадливость и брезгливость» к русскому народу.

«А между тем, — продолжает Достоевский, — мне иногда входила в голову фантазия: ну что, если бы это не евреев было в России три миллиона, а русских; а евреев было бы 80 миллионов — ну, во что обратились бы у них русские и как бы они их третировали? <…> Не обратили ли бы прямо в рабов? Хуже того: не содрали ли бы кожу совсем? Не избили бы дотла, до окончательного истребления, как делывали они с чужими народностями в старину <…>? Нет-с, уверяю вас, что в русском народе нет предвзятой ненависти к еврею, а есть, может быть, несимпатия к нему, особенно по местам, и даже, может быть, очень сильная. О, без этого нельзя, это есть, но происходит это вовсе не от того, что он еврей, не из племенной, не из религиозной какой-нибудь ненависти, а происходит это от иных причин, в которых виноват уже не коренной народ, а сам еврей».

Оборвав на этом интригующем месте вторую часть статьи, уже окончательно запутав читателя (всеобщая ненависть — ненависти нет — есть несимпатия), Достоевский, признанный мастер острого сюжета, переходит к третьей, кульминационной части этой главы мартовского «Дневника писателя». И, уж конечно же, название он выбирает соответствующее — «Status in statu. Сорок веков бытия». Достоевский сразу делает утверждение-посыл, что-де 40 веков еврейской истории доказывают — без status in statu нация эта не могла бы существовать. Так в чём же, по Достоевскому, состоит идея status in statu? «Излагать это было бы долго <…>, да и невозможно ещё и по той даже причине, что не настали ещё все времена и сроки, несмотря на протекшие сорок веков, и окончательное слово человечества об этом великом племени ещё впереди, — пишет опять же в пророческом тоне он, однако ж берётся хотя бы вкратце объяснить признаки и основную суть status in statu. — Признаки эти: отчужденность и отчудимость на степени религиозного догмата, неслиянность, вера в то, что существует в мире лишь одна народная личность — еврей…»

И далее Достоевский цитирует, если можно так выразиться, смысл сердцевинных постулатов Талмуда, главной иудейской книги:

«Выйди из народов и составь свою особь и знай, что до сих пор ты един у Бога, остальных истреби, или в рабов обрати, или эксплуатируй. Верь в победу над всем миром, верь, что всё покорится тебе. Строго всем гнушайся и ни с кем в быту своём не сообщайся. И даже когда лишишься земли своей, политической личности своей, даже когда рассеян будешь по лицу всей земли, между всеми народами — навсегда верь тому, что тебе обещано, раз навсегда верь тому, что всё сбудется, а пока живи, гнушайся, единись и эксплуатируй и — ожидай, ожидай…» «Вот суть идеи status in statu, а затем, конечно, есть внутренние, а может быть, и таинственные законы, ограждающие эту идею», — комментирует Достоевский. Он вспоминает, как в детстве ещё читал легенду про евреев (В драме Н. В. Кукольника «Князь Даниил Васильевич Холмский. — Н. Н.), что они до сих пор ждут мессию, который соберёт их в Иерусалиме «и низложит все народы мечом своим к их подножию», и потому-то евреи предпочитают всем другим занятиям торговлю золотом, дабы, мол, по зову мессии быстренько собраться и всё своё богатство унести с собой… Но все эти воспоминания-легенды лишь прелюдия к основной мысли Достоевского, развиваемой им в этой части статьи:

«И вместо того, чтоб <…> влиянием своим поднять <…>, вместо того еврей, где ни поселялся, там ещё пуще унижал и развращал народ <…>. Что становилось <…> с русским народом там, где поселялись евреи — о том свидетельствует история наших русских окраин. <…> И что в том за оправдание, что вот на Западе Европы не дали одолеть себя народы и что, стало быть, русский народ сам виноват? <…>

Если же и указывают на Европу, на Францию например, то <…> недаром же всё-таки царят там повсеместно евреи на биржах, недаром они движут капиталами, недаром же они властители кредита и недаром <…> они же властители и всей международной политики, и что будет дальше — конечно, известно и самим евреям: близится их царство, полное их царство! <…>

Евреи всё кричат, что есть же и между ними хорошие люди. О Боже! да разве в этом дело? <…> Мы говорим о целом и об идее его, мы говорим о жидовстве и об идее жидовской, охватывающей весь мир, вместо “неудавшегося христианства” <…>».

Закончив мысль на этой обвинительной ноте, Достоевский переходит к заключительной части и вдруг, совершенно не в тон разговора, восклицает в заголовке: «Но да здравствует братство!» И в начале этой главки он действительно начинает речь вести о миролюбии, о терпимости, утверждает снова, что он не враг евреям и даже больше того — он решительно ратует за расширение прав евреев в России, но… Тут же Достоевский открывает скобки, ставит свое знаменательное «нота бене» и вновь разворачивается на 180 градусов, и вновь сворачивает в прежнюю колею:

«<…> я окончательно стою <…> за совершенное расширение прав евреев <…> (NB, хотя, может быть, в иных случаях, они имеют уже и теперь больше прав или, лучше сказать, возможности ими пользоваться, чем само коренное население). Конечно, мне приходит тут же на ум, например, такая фантазия: ну что если пошатнётся <…> наша сельская община <…>, ну что если тут же к этому освобождённому мужику <…> нахлынет всем кагалом еврей <…> тут мигом конец его: всё имущество его, вся сила его перейдёт назавтра же во власть еврея, и наступит такая пора, с которой не только не могла бы сравниться пора крепостничества, но даже татарщина…»

И следом Достоевский демонстрирует поразительный кульбит мысли:

«Но <…> я всё-таки стою за полное и окончательное уравнение прав — потому что это Христов закон <…>. Но если это так, то для чего же я исписал столько страниц и что хотел выразить, если так противуречу себе? А вот именно то, что я не противуречу себе и что с русской, с коренной стороны нет и не вижу препятствий <…> препятствия эти лежат со стороны евреев <…> подобно <…> еврею-простолюдину, мы и в интеллигентном еврее видим весьма часто такое же безмерное и высокомерное предубеждение против русского. О, они кричат, что они любят русский народ; один так даже писал мне, что он именно скорбит о том, что русский народ не имеет религии и ничего не понимает в своём христианстве. Это уже слишком сильно сказано для еврея, и рождается лишь вопрос: понимает ли что в христианстве сам-то этот высокообразованный еврей? Но самомнение и высокомерие есть одно из очень тяжёлых для нас, русских, свойств еврейского характера. Кто из нас, русский или еврей, более неспособен понимать друг друга? Клянусь, я оправдаю скорее русского: у русского, по крайней мере, нет (положительно нет!) религиозной ненависти к еврею <…>. И неужто можно утверждать, что не еврей, весьма часто, соединялся с его (Русского народа. — Н. Н.) гонителями, брал у них на откуп русский народ и сам обращался в его гонителя? <…> Но мы нигде не слыхали, чтоб еврейский народ в этом раскаивался, а русский народ он всё-таки обвиняет за то, что тот мало любит его…»

И подходя к окончательному финалу статьи, Достоевский берёт тон проповедника, примирителя-увещевателя, но, опять-таки, подпуская при этом странные «антижидовские» намёки, выделяя их намеренно курсивом:

«…я прежде всего умоляю моих оппонентов и корреспондентов-евреев быть, напротив, к нам, русским, снисходительнее и справедливее. Если высокомерие их, если всегдашняя «скорбная брезгливость» (Автоцитата из «Преступления и наказания». — Н. Н.) евреев к русскому племени есть только предубеждение, “исторический нарост”, а не кроется в каких-нибудь гораздо более глубоких тайнах его закона и строя, — то да рассеется всё это скорее и да сойдёмся мы единым духом, в полном братстве, на взаимную помощь и на великое дело служения земле нашей, государству и отечеству нашему! <…> но всё-таки для братства, для полного братства, нужно братство с обеих сторон. Пусть еврей покажет ему (Русскому народу. — Н. Н.) и сам хоть сколько-нибудь братского чувства, чтоб ободрить его…»

5

Казалось бы, объяснение произошло полное, точки над i расставлены.

Отныне и навсегда Достоевский будет лояльнее по отношению к евреям, перестанет изливать желчь на них, забудет в публицистике словечко «жид», перестанет пророчествовать о всемирной победе иудеев. Но, как уже говорилось, в записных тетрадях вплоть до последних дней жизни писателя появляются «антижидовские» пометы, в том же «Дневнике писателя», вслед за мартовской, «примирительной», уже в майско-июньской книжке вновь мелькнёт выражение — «царство жидов».  И, наконец, своеобразное завещательное и окончательное мнение по этому вопросу Достоевский оставляет для истории в письме к певице и писательнице Ю. Ф. Абаза, написанном за полгода до смерти:

«А главное, что есть мысль (В повести Абаза. — Н. Н.) — хорошая и глубокая мысль. <…> что породы людей, получивших первоначальную идею от своих основателей и подчиняясь ей <…>, должны необходимо выродиться в нечто особливое от человечества, как от целого, и даже, при лучших условиях, в нечто враждебное человечеству, как целому <…>. Таковы, например, евреи, начиная с Авраама и до наших дней, когда они обратились в жидов. Христос (кроме его остального значения) был поправкою этой идеи расширив её в всечеловечность. Но евреи не захотели поправки, остались во всей своей прежней узости и прямолинейности, а потому вместо всечеловечности обратились во врагов человечества, отрицая всех, кроме себя, и действительно теперь остаются носителями антихриста, и, уж конечно, восторжествуют на некоторое время. Это так очевидно, что спорить нельзя: они ломятся, они идут, они же заполонили всю Европу; всё эгоистическое, всё враждебное человечеству, все дурные страсти человечества — за них, как им не восторжествовать на гибель миру!..»

Вот так!

Между прочим, В. В. Розанов, «ученик» и страстный почитатель Достоевского, был в определенные периоды жизни откровенно враждебен к евреям, восклицал, что от них «гибнут страны и народы», что от них «погибнет народ мой» («Опавшие листья»), но перед самой смертью своей полностью изменил свое мнение: «Живите, евреи. Я благословляю вас во всем… Я нисколько не верю во вражду евреев ко всем народам… Я часто наблюдал удивительную, рачительную любовь евреев к русскому человеку и к русской земле.

Да будет благословен еврей.

Да будет благословен и русский». («Домострой»)

Его учитель, Фёдор Михайлович Достоевский, до конца оставался убеждённым «антижидом». В бесчисленных «литературоведческих» работах-исследованиях о творчестве Достоевского аспект этот практически не затрагивается, замалчивается, разве что у Л. П. Гроссмана, напечатавшего в 1924 году книгу «Исповедь одного еврея» о судьбе Ковнера и его переписке с Достоевским, идёт об этом речь; хотя, к слову, среди достоевсковедов значительное большинство составляют евреи. Думается, писатель такого уровня, гений русской и мировой литературы, интересен нам, читателям, не только своими плюсами, но и минусами.

Тем более, что «плюс» и «минус» — категории в общественной жизни, в литературе, в истории весьма расплывчаты и зыбки.