Николай Наседкин


ДРАМАТУРГИЯ


Обложка

Обложка

Обложка

Обложка

Город Баранов

Сцены современной жизни в 3-х действиях



ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

ВАДИМ НЕУСТРОЕВ, поэт; 40 лет (вместо кисти левой руки — протез в перчатке).
ЛЕНА, его жена; 30 лет.
ИРИНКА, их дочь, 10 лет.
МИХЕИЧ, доморощенный мафиози (мясист, окладистая седая борода).
ВОЛОС, подручный Михеича (тощий, вертлявый, весь в «джинсе», с сальными длинными прядками, на носу — узкие очочки с жёлтыми стёклами).
ВАЛЕРИЯ, «бандитка»; 20 лет (особенно в ней привлекает-поражает контраст между вызывающей, яркой, проститутской внешностью и тихой, плавно-скромной, полусонной манерой держаться).
МИТЯ ШИЛОВ, художник; 35 лет (бородка, усы а-ля Репин).
МАРФА АНПИЛОВНА, жена Шилова (суровая женщина с мужскими ухватками, говорит басом).
ДАРЬЯ МИХАЙЛОВА, 32 года.
БОМЖ.
ТЕЛЕВИЗОР, чёрно-белый «Рекорд».

Действие происходит в чернозёмном городе Баранове в однокомнатной квартире Неустроева.


ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ


Апрельское утро. Солнце освещает почти совсем пустую комнату. Под стеной, прямо на полу — надувной резиновый матрас, на котором спит одетый (в джинсах и свитере) ВАДИМ НЕУСТРОЕВ. Над ним — зеркало в пыльной бахроме и паутине трещин. Рядом на гвоздях висят две рубашки и «парадно-выходной» костюм, прикрытый газетой. В углу у окна возвышаются на газетке две стопки книг, томов пятьдесят. На подоконнике — три-четыре фотоальбома, бронзовый бюстик Сергея Есенина, раскрытая портативная пишущая машинка. В другом углу прямо на полу стоит старый ящик «Рекорда» и перебинтованный синей изолентой телефон (с «громкой связью»). Валяется несколько пустых бутылок. Ещё на стенах бросаются в глаза две картины кисти Дмитрия Шилова: портрет Вадима во весь рост (он сидит на стуле, нога на ногу, увечная рука перекинута за спинку, не видна, в правой — раскрытая книга, по коротким строчкам понятно, что это стихи); другая картина — пейзаж: синие горы, полоска голубая Байкала и прозрачное сибирское небо. В правой части сцены видна часть кухни: грязная плита (на ней закопчённый мятый алюминиевый чайник и обитая кастрюля), раковина-мойка; в левой — прихожая с входной дверью: на гвоздях висят куртка-плащёвка, кепка, стоят внизу стоптанные сапоги и туфли.

ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ

Нахрапистый стук в дверь.  ВАДИМ ворочается, поднимает взлохмаченную голову, машет правой рукой: мол, пускай стучат. Но стук не прекращается — долбят уже ногой. И вдруг слышится скрежет отпираемого замка.

ВАДИМ. Ничего себе! Впрочем, я уже подозревал это…

Охая, нашаривает на полу очки (простенькие, с треснувшим стеклом), сползает с матраса, держась здоровой рукой за голову и встряхивая протезом (рука затекла), плетётся к двери. Второй замок уже тоже отперт, в щели над цепочкой — харя МИХЕИЧА. Тот щерится и в момент суёт копыто в проём, заклинивает дверь.

МИХЕИЧ. Во! А я уж печалюсь стою, — не помер ли с перепою? Сколько ж дрыхнуть можно, а, парень? Давай-ка, открывай — разговор есть.

ВАДИМ. Ногу уберите, пожалуйста.

Михеич секунду медлит, но всё же убирает из проёма свой чудовищный — 47-го нумера — американский армейский сапог. Вадим, скинув цепочку, впускает незваного гостя, демонстративно заслоняет вход в комнату. Михеич по-хозяйски запирает нижний замок, накидывает цепочку, для чего-то, скорячившись, выставив бычий зад, глядит длинно в глазок, удовлетворённо хрюкает

ВАДИМ. Откуда ж это у вас ключи?

МИХЕИЧ. Э-э, да ты и впрямь ни хрена не помнишь? Сам же мне по пьяни запасные отдал: дескать, возьмите, Иван Михеич, будьте другом, а то помру, никто и в квартиру не войдёт. Неужто позабыл? А-а-а, понятненько… Головка-то бобо? Щас подлечим, подмогнём.

Достаёт из кармана куртки бутылку водки, суёт в руку Вадиму, снимает куртку-кожан, пристраивает на гвоздь, цепляет сверху разбухшую барсетку, прикрывает её кепоном. Деловито приглаживает клешнями седые космы вокруг мощного сократовского лба, распушивает бороду. Вадим, дождавшись, пока «гость» кончит охорашиваться, протягивает «Русскую» обратно.

ВАДИМ. Я не пью.

МИХЕИЧ. Чего-о-о? Хорош ерепениться-то! С ним, как с человеком, а он — кошки в дыбошки. Давай, давай стаканы — сполосни токо, а то опять, поди, в одеколоне.

Всхохатывает и, отстранив Вадима, проходит в комнату.

ВАДИМ. Я не стану пить — бросил.

МИХЕИЧ. Ну брось дурить! Как не похмелиться-то?

ВАДИМ. Я пить не бу-ду-у-у!

МИХЕИЧ. Ну, на нет и суда нет. Упрашивать не люблю. Не пойму токо, чего ты, парень, сёдни кочевряжишься?

Он сам притаскивает из кухни табурет, стакан, кусок хлеба, усаживается перед матрасом (Вадим уже сидит на нём), сворачивает, как голову курёнку, пробку, наливает себе до каёмочки, выдохнув на сторону, двумя глотками закачивает в себя водку, затыкает волосатые ноздри хлебом. Ставит стакан на пол, вытирает рот горстью, достаёт сигареты «Прима», коробок спичек.

МИХЕИЧ. Ну, вот теперь и погутарить можно. Закуришь?

ВАДИМ. Вы же знаете, что я не курю… (Старается говорить ровно, без придыхания.) И в квартире МОЕЙ вообще-то — ноу смокинг.

МИХЕИЧ (задерживает на полдороге зажжённую спичку). Это чего такое?

ВАДИМ. Это значит, что здесь не курят. Я, кажется, имел уже удовольствие об этом предуведомлять. Так что, Иван Михеевич, вы меня фраппируете тем, что так явно, напоказ, манкируете правилами МОЕГО дома.

МИХЕИЧ (секунды три таращит на Вадима зенки и всё же спичку задувает-гасит). Ну ладно — зачал придуриваться. Пойду, уж так и быть, в уборной курну. Да и надо мне по надобности.

Уходит в туалет. Вадим мигом хватает бутылку, делает из горлышка три больших глотка. Поперхнувшись, зажимает рот ладонью. С полминуты борется с тошнотой. Переводит дух, вытирает слёзы. В туалете рычит сливной бачок. Вадим глубоко три раза вдыхает. Михеич, устроившись опять на шатком табурете, сразу хватает быка за рога.

МИХЕИЧ. Ну, парень, подобьём бабки? Сколь уж ты мне должОн — знаешь-помнишь?

ВАДИМ. Сколько… тысячи три, я думаю?

МИХЕИЧ. Ха! Шуточки шуткуешь? Ровнёхонько шесть тыщ и пять рубликов — почитай двести баксов без малого. Вот они, расписочки твои, все туто-ка.

ВАДИМ (кисло усмехаясь). А пять-то откуда взялось? Да и вообще — не многовато ли?

МИХЕИЧ. Так ведь, почитай, три месяца ты, парень, на мой счёт живёшь-то — а? И не худо живёшь. Вот и накапало…

ВАДИМ (брюзгливо). А-а-а, ладно… Лишние только разговоры. Должен так должен… И — что дальше?

МИХЕИЧ. А дальше-то всё попроще репы пареной будет: возвернуть надо должок-то, да и — разбежимся. У меня свои дела, у тебя — свои.

ВАДИМ. Вот что, Иван Михеевич, в кошки-мышки играть перестанем. Я примерно предполагаю, какие гениально-дальновидные планы рождаются-клубятся в ваших талантливых, ваших изощрённых мозгах, так что давайте без обиняков. Итак, что конкретно вам от меня надо?

МИХЕИЧ (построжел, деловито оглаживает бороду). Ну, что ж, давай по-деловому. Денежки ты мне возвернуть не могёшь. Ждать, пока ты их где-нибудь закалымишь — я не могу, времени нет. А продать у тебя нечего, акромя себя самого да квартирёшки, нету. Тебя, парень, я и за рупь двадцать не возьму: в делах ты валенок, для охранника кулаков у тебя нехватка. Вот и получается, касатик, остаётся одна лишь толечко квартирёнка твоя. О ней и — разговор.

ВАДИМ. А если разговор о том, что никакого разговора между нами не получится? Видите ли, милейший, я вас знать не знаю, а расписки ваши дурно пахнущие без печати нотариуса, мой вам совет, — используйте по назначению в сортире.

Михеич смотрит с выделанным недоумением, улыбка растворяется в бороде, багровая темь наползает на бугристое лицо, глаза сузились. Он вдруг рывком выбрасывает лапу, ухватывает скрюченными пальцами Вадима за горло. Тот хрипит, пытается оторвать руку-захват. Михеич без усилий поднимает-подтягивает его к себе, глядит в упор в его вылезшие на стёкла очков глаза.

МИХЕИЧ. Р-р-разом убью, сучар-р-ра! Шутки шутковать вздумал?

Отталкивает-отшвыривает Вадима. Тот падает на матрас, бьётся затылком о стену, хватается рукой за изломанное горло. Глаза зажмурены. Сглатывает шершавый ком, вдыхает раз, второй во всю мощь лёгких, встаёт, молча проходит на кухню, набирает в стакан воды из-под крана, медленно, с болью делает несколько глотков, медленно возвращается. Михеич встречает его настороженным взглядом. Вадим садится на матрасе по-турецки, твёрдо встречает его взгляд.

ВАДИМ. Я вас попрошу больше так никогда не делать. Не надо. Во-первых, это не интеллигентно. А во-вторых, вы можете не рассчитать в следующий раз — а кому от этого польза? Пускай убивать вам не привыкать стать, я это предполагаю, но квартирка-то моя, хвала Богу, ещё не приватизирована, так что… (Михеич хочет что-то вякнуть, но Вадим выставляет щитом ладонь.) Минуточку! У нас деловой разговор, а он не по-деловому затягивается. Я к нему, признаться, приготовился. Вот мои условия, от которых я не отступлюсь. Сколько там  за мной? Шесть тысяч пять рублей? Значит так: вы мне сейчас, немедленно, выкладываете наличными ещё тринадцать тысяч девятьсот девяносто пять. Это будет всего — двадцать, как вы выражаетесь, «штук». Я живу в этой своей квартире ещё пару месяцев… Да, ровно два — до тринадцатого июня. Затем я квартиру, уже приватизированную, продаю вам или обмениваю и получаю ещё сорок — всего сорок — тысяч. И плюс какой-нибудь угол для проживания. Квартира моя по нынешним ценам стоит тысяч триста — это самое скромное. Думаю, шестьдесят тысяч — это по-Божески и вас не разорит. И ещё… (Михеич опять хочет перебить, но Вадим не позволяет.) И ещё: эти два месяца напоследок я хочу и намерен пожить по-человечески, поэтому требую, или, если хотите, прошу поставить в квартиру какую-никакую мебель — стол, стулья,  диван. Всё равно это ваше будет и вам останется. Я же расписку напишу, что не запачкаю, не порву и не продам. Вот все мои условия.

МИХЕИЧ (посопев, хлопает ладонью по толстомясой ляжке). Чего ж, хозяин — барин. Тем паче, я Валерке намерен квартирёшку твою подарить, а у неё аккурат в июне, шешнадцатого, день рождения-то. Годится.

Он топает в прихожую, возвращается со своей кожаной потёртой сумкой-кошельком, усаживается вновь на табурет, вынимает запечатанную пачку 500-рублёвок, поплевав на заскорузлые пальцы, принимается отсчитывать новенькие купюры, придерживая сумку локтем. Отслюнявив двадцать восемь радужных бумажек, глядит на Вадима.

МИХЕИЧ. У тебя сдача-то будет?.. Скоко это?.. Пять рублей?..

ВАДИМ. Нет.

МИХЕИЧ. Ну, нет так нет — при окончательном расчёте учтём-приплюсуем. Считай-ка, а потом и расписочку нарисуешь. (Ухмыляется-шутит.) Пользуйся, парень, моей добротой — без прОцентов даю.

Вадим принимает кучу дензнаков, деловито пересчитывает на матрасе, демонстративно просматривает две-три на свет, одну даже пробует на вшивость-фальшивость мокрым пальцем. Михеич в это время выпивает ещё. Вадим суёт капиталы под матрас, карябает, подложив под листок бумаги его барсетку, расписку, провожает «гостя» к выходу. Уже закрывая за ним дверь, предупреждает:

ВАДИМ. Надеюсь в эти два месяца вас не видеть, не встречать. Знаю — присматривать будете, но в гости больше не пущу — и не стучитесь. Кстати, и замки завтра сменю.

Михеич не успевает ничего хрюкнуть в ответ, как Вадим захлопывает дверь. Стоит секунд 15, глубоко задумавшись, машинально потирая горло и морщась. Потом быстро шагает в комнату, решительно хватает за горло бутылку с остатками водки, относит на кухню, выливает в раковину, вытряхивает всё до капли.

 ВАДИМ. Травись ты ею сам, Карл Маркс вонючий!

Идёт в комнату, присаживается к телефону, стучит нетерпеливо по кнопкам.

ВАДИМ (с придыханием). Митя!.. Алло!

ГОЛОС ШИЛОВА. Это ты, Вадя? Ты где запропал-то?..

ВАДИМ (всё так же тихо). Потом, потом! Митя, ТВОЕЙ нет рядом?..

ГОЛОС ШИЛОВА. Нет, слава Богу, нет!

ВАДИМ (уже не приглушая голос). Тогда, Митя, спасай меня! Сегодня же — моё рождение. Забыл? Сорок мне, Митя, сорок! Тугрики есть, навалом. Митя, друг, лети ко мне!..

ГОЛОС ШИЛОВА (восторженно). Какой разговор! Уже лечу!

ВАДИМ. Всё, жду! (Кладёт трубку, смотрит на себя в зеркало, проводит пальцами по щетине, подглазным мешкам, шепчет-бормочет.) Да-а-а, сорок… Доплёлся? Докатился? (Смотрит-всматривается ещё секунд десять.) Э-э-эх,  гадина ты гадина!.. Всё! Чёрт меня побери — всё! Так, парень, жить нельзя… ТАК! ЖИТЬ! НЕЛЬЗЯ!

Включает машинально, по привычке телевизор.

ТЕЛЕВИЗОР. …Чечни. В результате теракта погибло четырнадцать человек, тридцать два получили ранения. Очередной террористический акт совершён сегодня утром в Тель-Авиве…

ВАДИМ (с ожесточением). Одно и то же!..

Идёт в ванную, слышно, как он там умывается-плещется, чистит зубы. Возвращается в комнату, вырубает телевизор, нашаривает под матрасом клочок газеты, сверяясь с ним, настукивает-набирает номер на телефоне.

ВАДИМ. Алло! Здравствуйте! Скажите, это — клуб трезвости «Оптималист»?

МУЖСКОЙ ГОЛОС. Да, это «Оптималист». Что вас интересует?

ВАДИМ. Будьте добры: когда у вас следующий набор и сколько всё это стоит?

МУЖСКОЙ ГОЛОС. Следующие занятия начинаются у нас в среду, семнадцатого, в шесть часов вечера. Родственников мы приглашаем накануне, во вторник, также к восемнадцати ноль-ноль. Курс на сегодняшний день стоит тысячу восемьсот…

ВАДИМ (невольно). Ого!

МУЖСКОЙ ГОЛОС (поспешно). Это только кажется, что много. Подумайте, что такое каких-то тысячу восемьсот рублей — это всего полтора ящика водки… Вы, что, в месяц не выпиваете полтора ящика водки? Бутылку в день? К слову, за кодирование больше берут…

ВАДИМ. Да, да, я понял!

МУЖСКОЙ ГОЛОС. Вы родственник или?..

ВАДИМ. Нет, я не родственник, я сам… алкаш… Стопроцентный и со стажем!.. Значит, в среду? Семнадцатого? Спасибо! (Кладёт трубку.) Ну вот, хорошо хоть грóши есть… Да и опохмелюсь напоследок по-царски, по-королевски — в самый наипоследний раз…

Стук в дверь — явно условный: три удара коротких, три длинных, три коротких.

ВАДИМ. Ага, вот и Митя! Наконец-то!


ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ

ШИЛОВ слегка запыхался. Он в берете набекрень, куртчонке и потёртых вельветовых джинсах. Пальцы в красках.

ШИЛОВ. Привет, Вадя! У тебя, правда, день рождения? Ты ж вроде никогда особо не отмечал?

ВАДИМ. Ну, сегодня случай как раз особый — рубеж, можно сказать… Да я и не отмечаю: с тобой, Митя, вдвоём и посидим, помянем моё прошлое. Тем паче, мы с тобой уж, поди, с Нового года не видались… Извини, если оторвал от работы. Как там у тебя дела с «Гибелью России»?.. Впрочем, стоп! Чего это мы насухую говорим-то? Есть у тебя сумка?

ШИЛОВ (хлопает по карману). Пакет есть.

ВАДИМ. Вот деньги, Митя — тысчонки, думаю, хватит?

ШИЛОВ. Ни хрена себе! Ты чё, банк грабанул?

ВАДИМ. В  «Русское лото» выиграл. Закупай, Митя, на всю катушку. Не вздумай дешевить — сегодня праздник!

ШИЛОВ. Это я мигом! Не дрейф, Вадя, натюрморт нарисую на все сто… Вернее — тыщу!


ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ

ВАДИМ закрывает за Шиловым дверь и не успевает толком отойти, как раздаётся дробный стук. Вадим ждёт. Стук повторяется — слабенький, но настойчивый и длительный. Вадим вздыхает, идёт к двери, смотрит коротко в глазок, открывает. За дверью — ВАЛЕРИЯ.

ВАЛЕРИЯ (с неуверенной размытой улыбкой). Можно? Я на минуту…

ВАДИМ (бурчит). Ну, раз на минуту — проходи. (Пропустив Валерию, выглядывает на площадку, запирает дверь.) Что это вы сегодня поодиночке приходить вздумали?

ВАЛЕРИЯ (горестно). Так ОН уже был, был у вас?

ВАДИМ. Кто — он? Михеич был, а Волос ваш, поди, ещё сны похмельные досматривает. Попозже, видно, припрётся — раз пошла такая катавасия… (Пауза.) Ну, здравствуй, коль пришла, проходи в горницу.

Валерия расстёгивает лёгкий плащик, но не снимает, проходит в комнату, пристраивается на табурет, оправляет короткую пышную юбку. Колготки её прозрачные, донельзя выставленные, её полная грудь в щедром вырезе цветастой кофточки (лифчика на ней явно нет) тревожат взгляд Вадима. Он опускается на свой матрас, снимает очки, протирает полой свитера, вновь напяливает на нос.

ВАДИМ (пытаясь говорит строго). Ну, так какое у тебя дело?

 ВАЛЕРИЯ (упорно смотрит на свои розовые коленки). Я… я, Вадим Николаевич, предупредить вас хотела… Не берите больше денег у Ивана Михеича…

ВАДИМ. Почему же? Я деньги люблю, у меня их нет, а Михеич — человек добрый, щедрый, меценат. Почему бы и не одалживаться у него?

ВАЛЕРИЯ (почти шепчет). Не надо… Это очень опасно…

ВАДИМ. Скажи, тебе нравится моя квартира?

ВАЛЕРИЯ (с недоумением смотрит на Вадима, вокруг). Грязно очень, запущено, обои тусклые…

ВАДИМ. Ну, грязь, обои — дело не вечное. А так, вообще — ты хотела бы здесь жить?

ВАЛЕРИЯ (поражённо). С вами?!

ВАДИМ. Почему со мной? Можно и без меня. Просто жить и всё.

ВАЛЕРИЯ (жалобно, по-детски). Я вам правду говорю, Иван Михеевич шутить не  любит. Он очень… сильный человек. Не берите у него деньги…

ВАДИМ. Валерия, забываю всё спросить: тебя родители как в детстве звали — Валерой?

ВАЛЕРИЯ (улыбается светло). Нет — Валей… Это мне отец имя придумал, в честь кумира своего — Валерия Ободзинского, а потом и сам не рад был. Валей называли — и он, и мама.

ВАДИМ. Да-а, Валерий Ободзинский был певец что надо! А вот с Михеичем, Валя, мы между собой сами разберёмся — не встревай. И вообще, зачем и почему ты с НИМ? Вы что — ВМЕСТЕ живёте?

ВАЛЕРИЯ (смотрит упорно вниз). Нет, не вместе… Я одна в домике живу, в Пригородном…

ВАДИМ (всё злее, надрывнее). Но ты ЖИВЁШЬ с ним, спишь?

ВАЛЕРИЯ. Он… он меня выкупил… Меня в карты проиграли, а он выкупил… Пятьдесят тысяч заплатил — ещё в прошлом году… Большие деньги…

ВАДИМ (брезгливо). Не хочу, не хочу, не желаю знать никаких подробностей!.. Скажи только, а что тебе от меня-то надо — а?  Ну, чего ты вот сейчас припёрлась? Я хочу, я желаю (всё выше поднимает голос), чтобы вы все оставили меня в покое! Все! До единого!..

ВАЛЕРИЯ (смотрит исподлобья и вдруг выдаёт).

Как много может человек,
Когда он полюбил –
Любить и жить хоть целый век,
Казалось, хватит сил…

Вадим теряет дар речи, олигофренно пучит на гостью глаза. Валерия шарит в сумочке, вынимает журнал «Наш современник».

ВАЛЕРИЯ. Вот только что увидела в библиотеке…

ВАДИМ. Ты ходишь в библиотеку?!.. Впрочем, ладно!.. Дай-ка! Дай!

Выхватывает из её рук журнал, лихорадочно листает, смотрит-вглядывается, шевеля губами.

ВАДИМ (задумчиво, как бы про себя). Когда-то, на заре пресловутой туманной юности, в Сибири ещё, я мечтал об этом, я говорил себе: вот напечататься в толстом столичном журнале и — умереть!.. Да-а-а, сбылась мечта идиота! В сорок лет… (Со смешком.) И про напечататься, и про умереть…

ВАЛЕРИЯ (горячо). Мне очень, очень, Вадим Николаевич, ваши стихи понравились. Сейчас всё больше заумь какую-то печатают, белиберду — даже без рифм, без смысла… А такие стихи, как у вас, я очень люблю. Я и не знала, что вы — поэт…

ВАДИМ. Ну, какой там поэт! (Машет небрежно рукой, но голос его предательски ломается.) А скажи: почему именно эти строки ты сейчас прочитала? Почему эти?

ВАЛЕРИЯ. Я могу и другие…

ВАДИМ. Не надо! Всё это чушь. Всё это — старьё. Я уже года два стихов не пишу — выздоровел… Так что — не будем бередить старые раны… А эти, в журнал, я давно послал — уж и забыл про них…

ВАЛЕРИЯ. А что, у вас ни одной книжки нет?

ВАДИМ (усмехается). Как же — целых три! (Кивает на стопку книг у окна.) Вон там где-то валяются.

ВАЛЕРИЯ (умоляюще). А вы не подарите мне хотя бы одну вашу книжку?

ВАДИМ. Да Бога ради! (Приносит от окна книжечку-брошюрку.) Только ручку искать надо.

ВАЛЕРИЯ. У меня есть, есть! (Достаёт из сумочки ручку, ждёт, пока Вадим подпишет, берёт, вполголоса читает.) «Валерии, красивой девочке, губящей свою судьбу, — с надеждой, что она очнётся. Автор. Город Баранов. XXI век».

ВАДИМ (ещё раз полюбовавшись на журнал, протягивает). На!.. Душу только разбередила… (Нарочито резко.) Всё?.. Больше просьб не будет? Тогда, извини, у меня дела…

ВАЛЕРИЯ. Вы журнал оставьте, это — вам…

ВАДИМ. Он же библиотечный!

ВАЛЕРИЯ. Да я сто рублей сунула библиотекарше, она мне с радостью отдала… Не беспокойтесь, им «Наш современник» бесплатно присылают по несколько экземпляров…

ВАДИМ (занудно). Всё равно нехорошо… Теперь я сотню уже и тебе должен! У тебя будет сдача с пятьсот?

ВАЛЕРИЯ. Да вы что? Я же так, от чистого сердца… (С горечью.) Значит, всё же он опять вам дал деньги?

ВАДИМ. Всё, всё! За журнал спасибо! Но у меня, и правда, дела… Извини!

Валерия покорно кивает головой, плавно, глянув в зеркальце, проводит по губам помадой, закрывает сумочку. Вадим провожает её до двери. Уже на пороге она задерживается.

ВАЛЕРИЯ. Не берите у него…

ВАДИМ. Ва-ле-ри-я, это — мои заботы! Не омрачай свои нежные мозги. Прощай! (Почти выталкивает её прочь, захлопывает дверь.) Тоже мне — будет карябать душу! Разбередила своими — тьфу! — моими стихами, бандитка малохольная. Мало им убить человека, они ещё в душу хотят к нему залезть, потоптаться там. Негодяи!.. (Условный стук в дверь.) Ага! Наконец-то!


ЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЁРТОЕ

Открывает. На пороге — ШИЛОВ с мешком из собственной куртки в охапке.

ШИЛОВ. Пакет, гад, не выдержал, лопнул! (Выставляет на газетку, постеленную Вадимом перед матрасом, покупки.) Вот, две взял. И — по ноль семьдесят пять, чтоб не бегать потом. «Смирнофф», немецкая, что ли. Дорогая! Это — «Херши», польская шипучка. Хотел «Пепси» взять, да та вообще отрава, говорят. Та-а-ак, это вот сервелат — штатовский. Горбуша — корейская. Сыр, между прочим, — голландский. Огурчики — глянь, какие пупырчатые! — из Португалии. Бананы вообще чуть ли не израильские. Их, Вадя, представляешь, в морге, говорят, хранят — торгаши рыночные городской морг арендовали под склад… Фу, чёрт! На горячее-то ничё не купил — хотел пельменей и забыл, из-за пакета…

ВАДИМ. Бог с ним! Закусить пока хватит. А ты, Митя, лучше вот что скажи: ты, патриот хренов, хоть чего-нибудь расейского-то мог купить?

ШИЛОВ. Чё я виноват, что кругом одна дрянь импортная? Вон хлеб наш — барановский… (Помолчав.) Да и то, может, из канадской пшеницы… Вот сдача ещё осталась — рублей двести, что ли…

Митя отдаёт деньги, быстро и художественно режет закуску, творит на газете «натюрморт», обезглавливает фальшивого «Смирноффа», набулькивает по половине стакана, поднимает свой.

ШИЛОВ. Как бы я, Вадим, хотел поднять за твоё здоровье настоящей «Смирновской», но… Тьфу! Давай-ка выпьем за то, чтоб рано или поздно, а Россия-матушка возвернулась в Россию!

ВАДИМ. Так мы за меня пьем или за Россию?

ШИЛОВ (серьёзно). За тебя и за Россию! На таких, как ты, Вадя, Россия и держится.

ВАДИМ. На алкашах таких? (Перебивая ненужное возражение.) Давай, а то заболтались.

Выпили с трудом. Вадим торопливо хрустит пиренейским огурчиком. Митя по исконной привычке занюхивает вначале горбушкой хлеба, затем глотает шипучки. Поперхнулся.

ШИЛОВ. Фу, чёрт! В этом «Херши» первый слог аккурат в точку — х-х-х-х-херовый напиток! Щас бы кваску!

ВАДИМ. Это уж точно. Давай-ка вдогонку, а то первой скучно. (Разливает.) Теперь за тебя, Митя! Чтоб ты стал таким же знаменитым и богатым, как твой столичный однофамилец! (Машет рукой, подавляя Митины возражения, выпивает, занюхивает огурцом. Митя, махнув рукой, заглатывает свою порцию следом.) Слушай, Мить, ну как у тебя движется дело с «Гибелью России»?

ШИЛОВ (мрачно). Застрял… Глазунова повторять не хочется, да и нельзя. А как втиснуть тему такую глобальную в рамки два на пять?

ВАДИМ. А ты мог бы нарисовать картину — «Рождение России»?

ШИЛОВ (задумчиво теребит бородку). Рождение?.. Даже в голову не приходило…

ВАДИМ. Не мучайся, есть уже такая. На днях в одной конторе увидел — календарь там висит, репродукция. Слыхивал ты про художника А. Набатова?

ШИЛОВ. Вроде нет.

ВАДИМ. Я тоже — в первый раз. Представляешь, он Россию в виде молодой прекрасной и совершенно обнажённой девушки изобразил. Она рождается-выходит из какого-то шара — то ли земной шар, то ли яйцо, а может, и то, и другое вместе. Шар этот раскалывается на две половинки, на два лика: слева — вестгот какой-то, рыцарь-крестоносец, справа — узкоглазый азиатский лик, монголо-татарский. Они, лица эти — и европейца, и азиата — мертвы, сине-чёрны, безжизненны. А Россия — кровь с молоком, вся полна жизни, глаза голубые светятся. Правда, ангелы-ангелочки с крылышками уже венец терновый на голову ей готовятся примерить, фоном картине — горящие церкви, кровавое зарево пожарищ…

ШИЛОВ. И что, Россия у него — совсем нагишом? Да ещё, поди,  и расщеперилась? Это щас модно!

ВАДИМ. Типун тебе! Ничего сального нет — всё со вкусом, в меру. Она, Россия-то, в пол-оборота к зрителю стоит. Только глаза-глазищи — не прикрыты и прекрасны.

ШИЛОВ. Ну, что ж, смело. Надо взглянуть. Где, говоришь, видал?

ВАДИМ. В жилконторе нашей. Там у них до сих пор портрет Ленина под стеклом висит, в галстуке и пиджаке, а рядом вот они  Россию обнажённую повесили…

ШИЛОВ (бурчит). Вот именно — повесили!.. Давай-ка, именинник, повторим лучше да стихи свои почитай.

Выпивают. Теперь уже с аппетитом набрасываются на колбасу из бизонов и прочую закусь.

ВАДИМ (прожевав). А у меня ведь, Митя, событие… (Протягивает журнал, нарочито небрежно.) В последнем «Нашем современнике» — вот, тиснули мои вирши…

ШИЛОВ. Да ты что! Ну, друг, поздравляю! «Наш современник» — это… это не хухры-мухры! (Вытирает руки о штаны.) Дай-ка!.. О, и с портретом! Молодец! Ну, давай, читай!

ВАДИМ. Нет, Митя, я всё же свои вирши читать тебе не буду — это всё старьё, ты уже слышал не раз. А почитаю лучше вот что… Слушай. (Достаёт  из-под матраса номер «Барановской жизни».) Надеюсь, ты не начал читать местные газеты?

ШИЛОВ (оскорблёно). Я что — гребанулся? Одни дерьмократам задницу подтирают, другие — коммунякам. Чума на оба ихних дома!

ВАДИМ. Ну, тут ты горячишься, бывают и в наших газетах проблески. Вот, смотри, каких поэтов иногда всё же печатают:

Колокольный звон всея Руси
Небеса с землей соединяет.
Господи, помилуй и спаси!
Мой народ беды своей не знает.
С куполами сорвана душа,
В трауре великая держава…
Погибает Русь не от ножа, —
От идей, что плещутся кроваво…

ШИЛОВ (возбуждённо). Кто это, кто? Как зовут?

ВАДИМ. Владимир Турапин. Смотри, вот портрет его. (Передаёт газету Шилову.) Сам он из Москвы, но жил когда-то, в детстве, у нас, в нашей области. Так что — земляк. Кстати, Митя, а я ведь лично знаком с Турапиным

ШИЛОВ. Да ты что!

ВАДИМ. Да-да! В общаге Литинститута встречались. Он на первый курс поступил, когда я уже заканчивал. Правда, он в матину пьяный всегда был, так что стихов его я тогда не слышал. Гляди ты, выпустил всё же книжку: из сборника стихи-то перепечатаны — как он там называется?

ШИЛОВ. «Берегите себя для России»… Ух ты! Вот послушай:

И даже тем, кто ненавидит Русь,
Нужны знамёна русского народа…

(Вскакивает.) Умри, Денис!.. Слава Богу, наконец-то появился у нас и после Коли Рубцова настоящий поэт! (Спохватывается.) Стоп! Вру! Ты, Вадя, тоже — поэт! Я тебе давно это говорю…

ВАДИМ (машет протезом). Да хватит тебе! Не криви фибрами — до Турапина мне никогда не допрыгнуть.

ШИЛОВ (после мучительного для Вадима раздумья). Что ж, наверно, это так. Но и ты здорово пишешь. В Баранове сильнее тебя поэта нет…

ВАДИМ (уже без улыбки). Ну, хватит! Что ты меня — за пацана держишь? Вон там ещё посмотри — они нашего Толю Остроухова напечатали. Ты ж его знаешь… Вот это тоже поэт! Слушай! Как там у него одно стихотворение заканчивается?.. (Читает наизусть.):

…Бьётся мотылёк в окно
нудно.
И на улице темно
и безлюдно.
И её печальный взгляд
никого не встретит.
И никто не виноват,
что живёт на свете…

А?! «И ни-кто не ви-но-ват, что живёт на свете»!.. Я как на днях Турапина и Остроухова почитал, так сразу и решил: кончено! Больше не буду бумагу переводить — хватит! Вот только «Наш современник» опять душу разбередил… Всё, Митя, давай ещё по одной да будем, наверное, заканчивать. Праздник праздником, но ещё и дела есть. Не обижайся, Мить!

ШИЛОВ (обиженно). Я не обижаюсь.

ВАДИМ (хлопая его по плечу). Нет, правда, не обижайся! Я одно дельце трудное и опасное обдумываю, мне скоро твоя помощь понадобится. Поможешь, земляк?

ШИЛОВ. Какой разговор! Чтоб сибиряк сибиряку да не помог! Для чего тогда, Вадя, свела нас, забайкальцев, судьба в этом чернозёмном Богом забытом граде? (Снова встаёт, покачивается, указывает на свою картину-пейзаж на стене, провозглашает тост.)  За Сибирь, коей могущество России прирастать будет — ура! (Молодецки хлопает почти полный стакан забугорной водки. Вадим тоже встаёт и пьёт стоя. Митя на глазах пьянеет вконец.) Какие у тебя проблемы, друг? (Вдруг плачет, скрипит зубами.) Одни мы, Вадя! Одни!.. Гибнет Россия!.. И даже тем, кто н-н-ненави-и-идит Русь!.. Во как сказано! Пробьёмся, Вадя!..

ВАДИМ. Митя, о делах потом погутарим, по трезвянке. А сейчас давай-ка на автопилоте домой: вот-вот обед, и твоя Марфа Анпиловна уже на полпути к дому.

ШИЛОВ (выпячивает цыплячью грудь). Плевал я на твою Марфу!

ВАДИМ (встряхивает его за плечо). Да не моя она, Марфа-то! Ох, Митя, не рискуй. Вот тебе пятьдесят тугриков — спрячь поглубже, вечером пивка попьёшь. А я тебе на днях звякну — ты мне очень и очень будешь нужен. Ну, давай!..

ШИЛОВ. А на посошок-то?.. Ты чего, В-в-вадя!..

ВАДИМ. Потом, потом, Митя! Будет тебе и посошок, будет и батожок. Причём батожок уже скоро… (Доводит Шилова до двери.) Митя, не вздумай сейчас пиво хлебать — вечером мучиться будешь. А я тебя, Митя, завтра уже не опохмелю. Я, Митя, с завтрашнего дня в завязке… Бросаю пить! Напрочь бросаю!.. Я давно уже решил: если до сорока доживу — брошу. Ты понял, Митя?

ШИЛОВ (не слушая, уже с площадки отмахивается, чуть не упав). Всё путём! Россия вспрянет ото сна!..

ВАДИМ (уже один, набросив цепочку, как бы про себя). Ничего, ничего — не впервой… (Проходит в комнату, усаживается на матрас, наливает добрую порцию, выпивает, глубоко задумывается. Бьёт себя протезом по колену.) Да неужто эти шакалы вонючие с гнилыми душами и зубами, перегрызут мне на глазах у всех горло, уверенные, что так оно и должно быть! (Наливает ещё, пьёт.) Ну, уж нет, сволочи! Так просто я под ваши желтые клыки горло своё не подставлю!.. Ха! Да где ж это видано, чтобы Вадима Неустроева, коренного сибиряка-забайкальца, загрызли какие-то паршивые чернозёмные шакалы! Фиг вам!..

Голова его начинает клониться. Он опускается на матрас, затихает.

ЯВЛЕНИЕ ПЯТОЕ

В глубине комнаты возникает-появляется ЛЕНА. Она в халатике, домашних тапках. На цыпочках приближается к лежащему Вадиму, начинает делать над ним пасы и частить-бормотать.

ЛЕНА. Звёзды вы ясные, сойдите в чашу брачную; а в моей чаше вода из загорного Студенца. Месяц ты красный, сойди в мою клеть; а в моей клети ни дна, ни покрышки. Солнышко ты привольное, взойди на мой двор; а на моём дворе ни людей, ни зверей. Звёзды, уймите раба Вадима от вина; солнышко, усмири раба Вадима от вина. Слово моё крепко!..

Достаёт из кармана пузырёк, брызгает на Вадима. Тот вздрагивает, поднимает голову.

ВАДИМ. Ну, вот… Думал — сон, а это опять ты?.. Не надоело… являться-то? (Надевает очки.)

ЛЕНА (грустно). Всё пьёшь, никак не остановишься? Смотрю, вон и телевизор уже пропил… Обменял, что ли?

ВАДИМ (смущённо и в то же время с бравадой). А что, шикарную коммерческую операцию провернул: зачем мне цветной ящик, если там одни чёрные новости да серые фильмы? А так — двести рублёв сверху получимши: почти два литра водки… Кстати (тянется к бутылке), ты что ж, со мной не выпьешь?

ЛЕНА (присаживаясь на табурет, прикрывает коленки полами халатика и машет бесшабашно рукой). А-а, гулять так гулять!.. Сказал попугай, когда кот тащил его из клетки за хвост… (Спохватывается.) Ой, дай я хоть стаканы сполосну — пил, поди, опять с бомжами…

Лена моет на кухне стаканы, Вадим в это время, ловко прижимая колбасу и сыр протезом через целлофан, нарезает-добавляет закуску. Чокаются, выпивают молча. Лена морщится, запивает шипучкой, качает головой и вдруг в мгновение становится пьяной.

ЛЕНА (пьяным голосом). Какой же ты дурак, Неустроев!

ВАДИМ (согнав улыбку с лица, с готовностью откликается-подхватывает). Не-е-ет, роднуля, я БЫЛ дураком — все эти годы. А таперича — поумневши! (Поднимает голос выше.) Ну?! Ну, как ты могла, а? А я ведь и женился-то тогда — из-за ребёнка! Думал: ну, раз отцом стану… Ну признайся, наконец, от кого всё же Иринка?

ЛЕНА (протяжно). Да хва-а-атит тебе! Выдумываешь всякое! Твоя она… Точно твоя! Ей-Богу! Вот хочешь — перекрещусь?

Заглядывает с натугой в вырез халатика, нашаривает там крестик — движения её неуклюжи, неловки.

ВАДИМ (машет рукой). Да ладно! Что попусту языком бить… Давай-ка лучше репетатур.

Наливает в оба стакана, выпивает свой.

ЛЕНА. Не буду я больше пить! (Хочет отставить свой стакан, опрокидывает, смеётся.) Ну, вот, тебе меньше достанется… А тебе пить нельзя! Ты и так ничего не понимаешь. Ты на Иринку-то хоть глянь толком — вылитая ты… То есть — вылитый ты… Или — вылитая?.. Это водка вылита, а человек разве может быть вылитым?..

Разговаривает уже сама с собой и упорно пытается поднять правую ногу на сидение, чтобы упереться на коленку; с третьей попытки ей это удаётся — полы халатика распахиваются донельзя.

ВАДИМ (строго). Ты поскромнее сядь-то!

ЛЕНА (машет беспечно рукой). А-а!.. Я дома, не где-нибудь. А ты — мой муж!.. Помнишь, как Иринка маленькой когда была, так смешно тебя звала (детским голосом): «Папоська… папоська!..»?

Вадим торопливо наливает себе, залпом выпивает. Рывком встаёт, хочет обойти Лену, она, вскочив, ухватывает его за рукав, тянет, сажает на свой табурет, прижимает его голову к груди, гладит по волосам.

ЛЕНА. Хочешь плакать — плачь… Я что, не понимаю?..

Вадим не плачет, но глубоко несколько раз вздыхает, затем, через минуту, расстёгивает губами одну пуговку её халатика, вторую, целует, крепче сжимает объятия. Лена поддаётся-прижимается навстречу ласкам.

ЛЕНА (жарко, шёпотом). Вот так! Так!.. Хорошо!.. Не верь ты никому! Мы вот возьмём, да и наследника заделаем, прямо сейчас…

ВАДИМ (замирает, высвобождается из её объятий, усмехается). Видишь ли, дорогуля, в поддатом виде ребятишек строгать не рекомендуется — олигофрен может строгануться. Так-то!.. Ну, ещё дерябнешь? (Опять усаживается на матрас.)

ЛЕНА (устало опускаясь на табуретку). Нет.

Вадим выпивает.

ЛЕНА. Думай, что хочешь, поступай — как знаешь. А я тебе в последний раз говорю: Иринка — твоя. Вот тебе крест! (Размашисто крестится.)

ВАДИМ (жёстко). Лена, давай условимся: что ты сучка — тут и спору быть не может. Так? Так! Ты просто патологически не в состоянии быть верной женой и хорошей матерью… Вернее — не могла быть… Это — моё твёрдое убеждение. Я из-за тебя потерял руку (выставляет-показывает протез), чуть было вовсе не сыграл в ящик… Хватит! Я ещё пожить хочу!

ЛЕНА (зло, усмешливо). Да, даже вены толком вскрыть не сумел…

ВАДИМ (оторопело). Ты что?!

ЛЕНА (с горечью). А то! Пожить он хочет!.. А я? Я-то ведь уже НЕ ЖИВУ! Ты что, забыл? Небось с радости и пьёшь совсем уж без просыпу второй год… Меня, между прочим, твой приятель-собутыльник убил. Он — киллер, а ты, как есть — натуральный заказчик. Помнишь, как ты ему за бутылкой всё жаловался на свою семейную жизнь да проклинал меня? Он в белой горячке-то и вспомнил — подстерёг с топором… (Проводит ладонью по своей голове, лоб её вдруг окрашивается кровью.)

ВАДИМ (тоскливо). Не виноват я в твоей смерти! Не виноват! НЕ Я УБИЛ! Мало ли что я там по пьяни болтал… Ну зачем ты?! Это просто дикая нелепая случайность! Сцепление дурацких обстоятельств.

Закрыв лицо руками, опускается-ложится на матрас. Свет медленно гаснет.

ВАДИМ. Не я, не я убил!..

Скрипит во сне зубами.

ЗАНАВЕС



ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

Начало мая. Солнечный день. Та же квартира Вадима Неустроева. Её не узнать: на месте матраса громоздится толстобокий раскладной диван в густо-багровой обивке. Под окном — два его сынка-кресла; между ними — полированный тонконогий столик. Слева вдоль стены — стенка светлого дерева с инкрустацией, а справа — раскладной стол и два мягких красных стула. На окнах — кроваво-красные гардины. В углу на белой кухонной табуретке стоит тот же ТЕЛЕВИЗОР. На кухне виднеется настенный белый шкаф, стол, на чистой плите — яркая кастрюля, расписной под хохлому чайник со свистком. В прихожей висит новая куртка, стоят новые туфли.

ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ

В прихожей ВАДИМ НЕУСТРОЕВ и ВОЛОС. Вадим тоже преобразился: на нём светлые летние брюки, кремовая рубашка с длинными рукавами, новые шлёпанцы, на запястье протеза, выше новой светло-коричневой перчатки, часы, на носу модные фотохромные очки. Он аккуратно пострижен и причёсан. Волос — в джинсах и майке; на майке — что-то по-английски.

ВОЛОС (тряхнув жизнерадостно сальными прядками). Ну, как — клёво? Вот и кухню заделали. Фраерам-то кинь на пузырёк, ты ж теперь с хрустами. А то и на два — вместе и раздавим, мебелишку обмоем. Да и праздник сёдни. Лады?

ВАДИМ. Пить, Волос, вредно, а особливо тем, у кого здоровье хиловатое. А ребятам — что ж… Ваши ребята-качки грузили и таскали… ништяк. Так, кажется, на твоём языке? На, передай им (протягивает деньги) на горючее сотню… хрустов. Или — хрустей? Как там у вас по правилам? Ну, да всё равно.

ВОЛОС (кривит тонкие губёшки). По фене ботать — это тебе не стишата кропать.

ВАДИМ (весело ухмыляется). Да-а? Ты, Волос, шкеры путяные напялил, а гонишь лажу. И любой фартовый блатарь может назвать тебя базарилой, дрефлом и дятлом за то, что ты не по делу фраеришься и сам ещё не наблатыкался на фене ботать. Так что не бери меня на понял да на бздюху и сам не бери в голову, а бери лучше за щеку. Не трепездонь больше на халяву да не гони порожняк — усёк?

ВОЛОС (поддёргивает «шкеры» — затёртые штаны-варёнки, поправляет на носу очочки, подскакивает к Вадиму, брызжет слюной). Ты меня на понял не бери — понял? Видал я фраеров покруче!

ВАДИМ (жёстко). Вот что, Волос, иди-гуляй, не зли меня. И передай Михеичу, чтобы он ещё холодильник подкинул, да люстру с настольной лампой — скажи, я ему за это книжки все подарю-оставлю. Понял?

ВОЛОС. Понял, понял… Всё на понял берёт, блатарь хренов!

ВАДИМ (подчёркнуто равнодушно). Слушай, а что это Валерии давно не видно? Болеет или что случилось?

ВОЛОС. Да чё с ней случится! Сидит под замком — кайфует. Чё-то шеф на неё психанул.

ВАДИМ (ещё равнодушнее). За что же?

ВОЛОС (прикусывая язык). Пошёл ты! Не лезь не в своё — усёк?

ВАДИМ (подталкивая его в костлявую спину к выходу). Ладно, ладно! Иди — учи азбуку! (В сторону) Хиляк глистово-аскаридный!

Оставшись один, Вадим смотрит под потолок на белую коробочку звонка, приоткрывает дверь, звонит пару раз — удовлетворённо вслушивается в мелодичную трель. Захлопывает дверь, накидывает цепочку. Затем приносит из ванной ярко-красное ведро с водой, новенькую швабру с тряпкой (своим старым свитером), напевая, протирает пол на кухне и в прихожей. Пьёт на кухне минералку из пластиковой бутылки. Ставит в комнате на стол пишмашинку, ловко вправляет, помогая протезом, лист бумаги, открывает брошюру и, проворно постукивая по клавишам пальцами правой руки, перепечатывает текст, читая-диктуя вслух.

ВАДИМ. Стадия первая. Потребность в алкоголе слабо выражена, но по мере употребления усиливается. Однако человек ещё в состоянии преодолеть желание, отказаться от выпивки. Переносимость алкоголя растёт. Рвотная (защитная) реакция угасает. Похмельный синдром выражен ещё слабо. Пьянство имеет относительно систематический характер — одна-две выпивки в месяц. Та-а-к! Стадия вторая. Потребность в алкоголе настолько значительна, что человек не в состоянии отказаться от выпивки. Переносимость алкоголя достигает наибольшего объёма и многие годы держится на одном уровне… (Комментирует.) Ага, это, судя по всему, как раз то самое геройское в глазах друзей-приятелей умение выпить литр водки и не забалдеть! Та-а-ак… держится на одном уровне, но затем начинает снижаться…


ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ

Трель дверного звонка. Вадим недовольно вслушивается, идёт открывать. На пороге — ДАРЬЯ МИХАЙЛОВА. На ней чёрная блузка с донельзя откровенным вырезом, белые обтягивающие брюки; рыжеватые волосы распущены по плечам.

ВАДИМ. Ого!

МИХАЙЛОВА. Привет, Неустроев! Не ждал?

ВАДИМ (пропуская гостью и закрыв дверь). Здравствуй. Да-а-а, действительно…

МИХАЙЛОВА. Что это ты в такой день один и трезвый? (Спохватывается.) Извини! Я слышала про жену — ужас…

ВАДИМ. Да… Впрочем, времени уже много прошло… Знаешь, давай не будем в праздник о мрачном. Ты вот лучше скажи — почему ты одна? Ты ведь теперь не Михайлова, как я слышал, — Запоздавникова?

МИХАЙЛОВА (с отвращением). Так мой деньгу заколачивает, без выходных и праздников пашет — ком-м-мерс-с-сант!.. Нет, я свою фамилию оставила… Да ну его! (Странно-вызывающим тоном.) Слушай, ты не занят? А то я уйду…

ВАДИМ (торопливо). Нет, нет! Проходи… (Смотрит-любуется, как Михайлова идёт в комнату.) Да-а! Походка — вот визитная карточка женщины!..

МИХАЙЛОВА (игриво). Ой, да хватит тебе!.. Сколько мы не видались — года два, а то и три? (Смотрит в упор, длинно усмехается.) Давай-ка выпьем, погутарим, потанцуем под Демиса Руссоса… А? Или ты не хочешь?

ВАДИМ. Да нет, почему… Только у меня музыки сейчас нет, и я — не пью…

МИХАЙЛОВА (театрально всплёскивая руками). Ка-а-ак?! И ты закодировался? О, Боже! Какой кошмар!.. Мой Осип в прошлом году закодировался — вообще… мерином стал!

ВАДИМ. Ладно, ладно… Всё бы тебе смеяться да ехидничать. Бога-то побойся — в такой день… Хочешь, я сбегаю за шампанским?

МИХАЙЛОВА (грудным голосом, глядя с призывной поволокой). Пока не надо…

Обхватывает Вадима руками за шею, коротко кусает-целует в губы, откидывает закрасневшее лицо и,
сдерживая круто вздымающуюся грудь, прерывисто выдыхает.

МИХАЙЛОВА. Христос воскресе!

ВАДИМ (ошалело глядит в её затемневшие глаза). Воистину воскрес!

Михайлова приникает к нему, впивается в губы уже долгим поцелуем, теснит в комнату, отбрасывает, не глядя, сумочку на стол. Они валятся на диван-кровать, Дарья расстёгивает на Вадиме рубашку, сдёргивает с себя блузку, тянется, изгибаясь, к застёжке лифчика…

МИХАЙЛОВА (бурно дыша, разворачивает лопатки к Вадиму). Ну, что ж ты? Помоги!

ВАДИМ (замерев на несколько секунд, как бы вслушивается в себя). Постой… Подожди! Не надо… Это всё не то! Зачем? Опять всё сначала?..

Дарья смотрит на него молча, умеряя дыхание, резко отталкивается, слазит с его колен, натягивает блузку. Вадим торопливо застёгивается-одевается, бормочет оправдательно.

ВАДИМ. Ну, правда! Не обижайся, Даш! Ты же сама меня бросила… Я ведь — помнишь? — и развестись из-за тебя хотел, а ты — бац! — и к Осипу… Зачем же теперь всё сначала… Не хочу! Я вообще новую жизнь начал… Прости, Даш!

МИХАЙЛОВА (ожесточённо). Да пошёл ты!.. Что ты, что Осип! У того только денег побольше… Чёрт бы вас всех, трезвенников, побрал! Мужиков настоящих не осталось…

Уходит, хлопнув дверью. Вадим стоит посреди комнаты, чешет затылок.

ВАДИМ. Да-а-а, позорно получилось… (Удовлетворённо.) Зато без шампанского обошлось!

Телефонный звонок. Вадим замирает.

ВАДИМ. Она!.. (Хватает трубку.) Алло!  Здравствуй, Валерия!.. Валя!..

ГОЛОС ВАЛЕРИИ. Здравствуйте! А как вы узнали, что это я?

ВАДИМ. Догадался… (Голос его прерывается, он прячет трубку за поясницу, откашливается.) Извини, Валерия, я не дослышал — что ты говоришь?

ГОЛОС ВАЛЕРИИ. Я говорю: поздравить вас с праздником можно?

ВАДИМ (улыбаясь). Ну, почему бы и нет? Не только можно, но и нужно.

ГОЛОС ВАЛЕРИИ. Тогда — Христос воскресе!

ВАДИМ. Э-э, нет, Валя, так не пойдёт! Христосоваться по телефону — это просто кощунство и извращение…

ГОЛОС ВАЛЕРИИ. Так можно и не по телефону…

ВАДИМ. Но как? Мне сказали, что Михеич тебя запер…

ГОЛОС ВАЛЕРИИ. А я убегу.

ВАДИМ. Убежишь? Ты, что — «Графа Монте-Кристо» начиталась? Нет, Валя, лучше не зли его…

Пауза.
Вадим перекладывает трубку к левому уху, прижимает протезом, застёгивает рубашку, осматривает себя, снимает длинный рыжий волос, рассматривает.

ВАДИМ. Да и я сегодня хандрю… Давай в другой раз… Не обижайся… Пока!

ГОЛОС ВАЛЕРИИ (со вздохом). Что ж, прощайте Вадим… Николаевич…

Гудки. Вадим кладёт трубку. Окончательно застёгивается, причёсывается перед зеркалом серванта. Думает-размышляет.

ВАДИМ. Гм… «прощайте»…

 Машинально включает ТЕЛЕВИЗОР. Мужчина на экране произносит-читает текст: то ли в шутку, то ли на полном серьёзе — не понять. Вадим с недоумением вслушивается.

ТЕЛЕВИЗОР. Аморальный кодекс строителя капитализма. Будь предан и продан делу капитализма. Стыдись своей ещё не до конца капиталистической Родины, беззаветно и рабски люби страны капитализма, а особливо — Соединённые Штаты Америки. Сотвори себе кумира в виде доллара и поклоняйся ему. Добросовестно трудись на благо личного обогащения: свой кошелёк — ближе к телу. Будь индивидуалистом: один против всех, все на одного. Живи по законам джунглей: человек человеку — враг и тамбовский волк. Почитай отца твоего и матерь твою — если они богаты и умножают наследство тебе путями неправедными. Кто ударит тебя по правой щеке, тому выбей око за око и зуб за зуб, а потом ещё переломай ему и руки-ноги с помощью своих охранников. Убивай. Прелюбодействуй. Воруй. Лжесвидетельствуй. Желай жены ближнего твоего и особняка ближнего твоего, и дачу его, и холуев-охранников его, и «мерседеса» его, и всего, что есть у ближнего твоего. А также и у дальнего твоего. Аминь!..


ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ

Звонок в дверь. ВАДИМ  выключает ящик, идёт открывать. Появляется уже слегка поддатый Митя Шилов — в клетчатой рубашке, с сумкой на плече. Хватает Вадима за плечи, зверски встряхивает, звеня сумкой, вопит.

ШИЛОВ. Ты чего, Вадим, дрыхнешь-то, а? Добрый люд православный уж давно опохмелился — Пасха ведь, олух ты царя небесного! Христос воскресе! (Размашисто целует троекратно Вадима.) А ну-ка, споласкивай стаканы! (Пытается разуться, Вадим его удерживает.) Я тут удачно одному писателю, Алевтинину, его портрет написал-продал… Анпиловна моя ещё не в курсе! Алевтинин — ты же знаешь? Ну, который исторический роман про дружбу индейцев с белыми написал…

ВАДИМ. У него про мордву с русскими.

ШИЛОВ. Да какая разница! Давай скорей посуду — душа горит!

ВАДИМ. Иди, Митя, вон за журнальный столик. Я сейчас закуски нарисую и чайку себе заварю…

ШИЛОВ (с горечью). Так и не пьёшь?.. Э-эх, один я остался! Предатель ты, Вадька!

Вадим идёт на кухню, гремит там посудой. Шилов в комнате берёт верхнюю газету из стопки на журнальном столике, расстилает, выставляет сначала одну бутылку водки, затем, подумав, вторую.

ШИЛОВ (бормочет). Ничего, уломаю…

Берёт из стопки другую газету, читает. Вадим входит с подносом: на нём тарелки с хлебом, колбасой, сыром, бутыль минералки, стаканы.

ВАДИМ (садясь). Вот, пока хватит, а потом я пельменей заварю.

Шилов хватает бутылку, открывает, наливает в один стакан и пытается — во второй.

ШИЛОВ. Давай, по глотку всего!

ВАДИМ (жёстко). Ми-и-тя, ты меня знаешь! Ну-ка перестань! Сказал нет, значит, нет!..

ШИЛОВ. Да и чёрт… Тьфу! Да и Бог с тобой! Мне больше достанется!

Выдыхает воздух, залпом выпивает, занюхивает хлебом. Вадим невольно сглатывает слюну, быстро наливает себе минералки, пьёт.

ВАДИМ. Закусывай, закусывай, а то развезёт!

ШИЛОВ. Да плевать! Я сегодня хочу на всю катушку оттянуться… Марфа мне всё равно уже устроит… Марфаломеевскую ночь. Да ну её! Ты мне лучше, Вадя, вот что скажи. Ты же сам в газете работал. Ну, что, совсем они оборзели? Не газеты стали — портянки какие-то. Вон, глянь, этот вонючий «Московский комсомолец»… (Берёт газету.) Вон в региональной вкладке какая-то Ольга Злючкина-Вреднючкина (за один псевдоним девку эту, журналистку хренову, мало отпороть!) сообщает о главных событиях нашего Баранова за неделю. Смотри: пьяный бомж украл из частного гаража мешок картошки… Нетрезвый бомж ограбил пивной комок… Больной бомж укусил старушку… Распоясавшийся в полном смысле слова бомж устроил стриптиз средь бела дня у памятника Ленину… И, наконец, городские бомжи намерены создать новую партию под названием — Партия без недвижимости… Тьфу! Это ж получается газета только про бомжей и для бомжей!..

Наливает, пьёт.

ВАДИМ (в тон ему, с усмешкой). Это что, Митя, ты возьми вон «Барановское время» посмотри — вообще детский сад пополам с дебилизмом. У этой газетёнки даже и на уровне оформления профессионализмом не пахнет. А ещё подписная реклама по областному радио каждый день долдонит, якобы, в «Барановском времени» работают лучшие журналисты! Эти доморощенные «лучшие журналисты» во главе со своей якобы «лучшей редакторшей» даже знать не знают то, чему учат, вероятно, ещё на первом курсе журфака: инвертированный текст (белый шрифт на чёрном фоне) утомляет зрение в девять с половиной раз сильнее, так что люди с ослабленным зрением (а таких у нас — 90 процентов!) инстинктивно его избегают. А в этом дурацком «Барановском времени», глянь, от сплошных чёрных страниц в глазах темнеет… Нет, недаром я с журналистикой завязал — деградация полная.

ШИЛОВ (закусывая). Вот ты мне, Вадя, скажи: газетчину ты правильно бросил, ну а почему стихи-то писать перестал? Наши парни русские в Чечне гибнут, а ты стихов не пишешь! Эх ты!

ВАДИМ (оторопело). Да при чём тут Чечня?!

ШИЛОВ. Притом!.. (Крутит в воздухе пальцами, ища аргумент, машет рукой, выпивает.) Вот у меня строчка Коли всё бьётся и пульсирует в башке, а вспомнить целиком стихи не могу. Ну-к, напомни — «И вдруг такой тоской повеяло с полей!..» А? Откуда?

ВАДИМ (подумав). Так это из «Отплытия». Только ты чего-то исказил… Так… (Достаёт с полки томик Николая Рубцова, находит нужную страницу.) Вот:

Размытый путь. Кривые тополя.
Я слушал шум — была пора отлёта.
И вот я встал и вышел за ворота,
Где простирались жёлтые поля,
И вдаль пошёл… Вдали тоскливо пел
Гудок чужой земли, гудок разлуки!
Но, глядя вдаль и вслушиваясь в звуки,
Я ни о чём ещё не сожалел…
Была суровой пристань в поздний час.
Искрясь во тьме, горели папиросы,
И трап стонал, и хмурые матросы
Устало поторапливали нас.

Митя слушает, уронив буйную голову на грудь и качая ею в такт мелодии стиха из стороны в сторону. Вадим наддаёт-добавляет патетики в голос-тон на заключительной строфе:

И вдруг такой повеяло с полей
Тоской любви, тоской свиданий кратких!
Я уплывал… всё дальше… без оглядки
На мглистый берег юности своей…

ШИЛОВ (с надрывом, зубовным скрежетом, со слезами). И-и-ех-х-х! Вадя, ну глотни хоть чуток, а! Ведь тоска! Эх ты! (Безнадёжно машет рукой, заглатывает порцию, утирается рукавом.) Я, Вадя, как гляну на эти барановские разноцветные крыши — тоска! Ну ты же сам видишь: некоторые крыши — в три, четыре, даже, бывает, в пять цветов! Когда, где ты такое у нас, в Сибири, видел? Ну неужели соседи, живущие под одной крышей, не могут сговориться и сообща купить одинаковой краски? (С ожесточением.) Гор-р-род Бар-р-ранов! Сами вон над областной библиотекой повесили-соорудили: «Барановцы, любите свой город!» Баран — прости, Господи! — овцы! Тьфу! Истукан этот на площади торчит…  Здесь храм должен стоять! Храм! (Орёт.) Здесь храм Божий ставить надо, а идола бесовского — доло-о-ой!..

ВАДИМ. Митя, Мить! Ну что ты раздухарился? Уймись! И у нас в Чите истукан на главной площади стоит… Не пей больше, а! Тебе уже хватит…

ШИЛОВ. Хорошо, не буду. (Наливает полстакана, пьёт.) Чего-то, правда, часто стал я закладывать — сам вижу… Тоска! Работа не идёт, чёрт бы её побрал! Застопорило. «Россию» отставил пока — за этюды взялся. Но ты представляешь: пишу натюрморт, а по телеку — про Чечню, про трупы. Я пейзаж вырисовываю, а по радио — про теракты, взрывы, про заложников… Тошнота, не работа!

ВАДИМ. Ну, так ты возьми, да и напиши-создай жёсткую жанровую картину про сегодняшний апокалипсис.

ШИЛОВ. Это что же, танк какой-нибудь на городской улице изобразить, под гусеницей человек раздавленный в шляпе, поодаль ребёнок без головы в луже крови — так?

ВАДИМ. Ну, зачем этот демреализм примитивный. А вот я, если бы художником был, написал бы такую картину: представляешь, на полотне мир изображён — небо, лес, поле, цветы… Природа первозданная, одним словом. А посреди всего этого, в центре мироздания лежит толстая, чёрная, мрачная книга — Библия. И из неё, из толщи её страниц вытекает-струится-пенится густой поток алой крови и заливает мир… А? Каково?

ШИЛОВ (подумав-представив). Да-а, впечатляет… Только это сюр какой-то, это — не моё. (Наливает, пьёт, занюхивает сыром, морщится, опять ожесточается.) Никогда у тебя огурцов нет! Кто ж водку сыром закусывает?!

ВАДИМ (шутливо). Цивилизованные люди как раз сыром и закусывают.

ШИЛОВ. Манал я твоих цивилизованных! Я человек русский, без фокусов. Это ты, я гляжу, под них выстёбываться начинаешь — вон уже и очки забугорные нацепил, поди израильские…

ВАДИМ. Да что ты! Эта оправа в Туле сделана, на оружейном заводе. Наша, расейская! А тебе, если невтерпёж злиться, нервы разрядить, на-ка, глянь, чего умудрил один из моих учителей по Литинституту господин Нойман. Почитай, а я пока пойду пельменей сварю.

Шилов берёт из рук Вадима глянцевый журнальчик, уже открытый на нужном месте, читает заглавие и тут же взрывается.

ШИЛОВ. «Рубцов — это Смердяков в поэзии и жизни»… Что?! Вадя, ты что мне подсунул? Да брось ты свои дурацкие пельмени!.. (Пробегает глазами по первым строкам статьи.) Ах он жидяра! Вот гад! Нет, я так скажу: у вас, в литературе, можно прославиться, обратить на себя внимание, написав талантливую вещь, а можно и… навонять! Что этот твой Нойман и сделал! Лавры жидовЫ Терца покоя, видно, не дают.

ВАДИМ. Ну, тут ты переборщил, Синявский — коренной русский…

ШИЛОВ. Да какой он русский, ежели под еврея канал? Совсем — иуда! (Наливает, пьёт, глубоко вздыхает.) А вообще я так скажу: чтобы понимать и любить поэзию Коли Рубцова, надо прежде всего быть РУССКИМ!..

Вадим незаметно убирает-прячет полную бутылку за гардину, смотрит вторую — там уже на донышке. Качает головой.

ВАДИМ. Митя, ну что ты такой… экстремист? (Указывая рукой на картины на стене.) Вон твои портреты, пейзажи переполнены лиризмом, а в жизни ты… Квазимодо! Что ты вот к Баранову цепляешься? Ведь ты здесь уже двадцать лет живёшь — большую часть жизни. Это уже твой — твой родной — город! Дети твои — уже коренные барановцы! Я меньше тебя здесь живу, меня уже ничто здесь не держит, я, может, в Москву подамся… И то! Ты на Набережной давно был? (Встаёт, начинает ходить перед носом Шилова.) Меня, знаешь, Баранов в первый же день поразил, покорил вот этим — своей близостью к природе, своей слитностью с природой… Особенно после Москвы. Чего мне до удушья не хватало в Москве все пять лет учёбы, по чему тосковала душа моя — вот по этой чудной возможности свернуть с центральной городской улицы, с её грязью, пылью, змеиным шипом троллейбусов, рёвом машин, каменными коробками домов, и через две минуты уже вышагивать по Набережной… (Закрывает глаза.) Вдыхать хмельной озон, отдыхать взглядом на зелени деревьев и трав, зеркально-тёплой речной глади… За одну Набережную Баранову всё простить можно! И Ленке я за это буду вечно благодарен — что в Баранов меня заманила-притащила…

ШИЛОВ (ворчливо и пьяно). Ну ты — поэт… Разошёлся! Я что ли сам не знаю… Вон у меня сколько видов Набережной — целая галерея… Да-а-а… Только там какой-то… дурак на букву «му» опять стеклянные фонари лепит… Ну ведь ясно, что разобьют, расколошматят их пацаны! «Клинского» своего напьются и расколошматят все до единого… Там же надо декоративные, из сетки фонари ставить… (Задумался.) А ты прав: мне уж тут, в Баранове, помирать — судьба… (Наливает.) Во, как мало! Я чё, уже две бутылки сожрал?! (Не дождавшись ответа, пьёт. Смотрит на пустой стакан — удивлённо.) Фу-у, чёрт! Не берёт, сволочь! Хоть пей, хоть не пей!.. (Задумывается, вспоминая.) Постой, Вадя, ты что там про Москву гутарил? В Москву уезжаешь?

ВАДИМ (встряхиваясь). Да, давай о деле… Уеду я ли не уеду — ещё под вопросом (хотя, замечу в скобках, друзья-однокурсники меня зовут и ждут), а вот проблему одну — КВАРТИРНУЮ — решить надо. Смотри… (Снимает с полки бюстик Есенина.) Вот, друг Митя, из этого великого русского поэта надо — да простит нас Господь! — соорудить мне новый протез…

ШИЛОВ (берёт бюстик, осматривает). Не понял! Ты чё, сдурел, Вадя? Это ж — Есенин, Сергей Александрович! Да и — работа классная!..

ВАДИМ (терпеливо). Митя, ты сейчас толком не поймёшь — я тебе позже подробно объясню. Короче, есть нехорошие люди, редиски, к которым я влез в долги. Они зарятся на мою квартиру. Так что мне, Митя, в момент окончательного выяснения отношений с этой компашкой надо иметь бронзовый кулак в полтора кэгэ весом. У тебя есть же приятели среди скульпторов?

ШИЛОВ (взволнованно). Да при чём тут приятели — я и сам отливкой занимался. Ты почему раньше-то молчал?! Надо в милицию, Вадя! Или давай друганов-знакомых кликнем на подмогу!..

ВАДИМ (ещё терпеливее). Видишь ли, Митя, формально шакалы эти правы. Я, действительно, должен им уйму денег. Дело более чем серьёзное. Они и убить способны. Меня могут спасти только двадцать тысяч. А где их взять? Так что, дружище, мне остаётся надеяться только на себя и уповать на Господа Бога. Твоя же задача — вооружить меня УБОЙНЫМ кулаком.

ШИЛОВ (вскакивая). Брось ты! Я, что — не друг тебе? Кулак-то я сделаю — это не проблема, но и — с тобой буду. Свобода или смерть! (Вскидывает руку.) Нό пассаран!..

ВАДИМ (растроганно). Спасибо, спасибо, друг! Я и не сомневался!.. Только вот что — давай без обиды: сейчас вот это (взбалтывает водку в бутылке) остатнее допиваешь, идёшь домой, скандалишь быстренько, на скорую руку, с Марфой, затем отсыпаешься и — утром, как штык и без опохмелки, в мастерскую. Я к тебе туда часов в девять приду, с Есениным… Договорились? Ну, с Богом!..

Шилов беспрекословно допивает глоток, идёт, закусывая на ходу колбасой, к дверям, прощается с Вадимом, уходит. Неустроев собирает тарелки, пустую бутылку, уносит на кухню. Робкий звоночек в дверь.

ЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЁРТОЕ

ВАДИМ  открывает. За дверью — БОМЖ: в ободранной кроличьей шапке, рваном стёганом пальто, штанах с бахромой, дырявых кроссовках без шнурков на босу ногу, с болоньевой засаленной сумкой в руке. Заросший и небритый. Смотрит на Вадима больным похмельным взглядом, утирает обильный пот с бородатого лица грязным рукавом.

БОМЖ (робко, безнадёжно). Слышь, земляк, выручил бы — а? Ради Христова дня…

ВАДИМ (колеблясь секунд пять, открывает дверь шире). Заходи.

БОМЖ (в испуге отступив). Да мне б только рубля два…

ВАДИМ (сердито). Да входи ты, если говорят! «Рубля два»… Газировкой, что ли, опохмелиться хочешь? Входи! Вон туда, на кухню…

Вадим приносит из комнаты оставшуюся от Мити бутылку водки, усаживает квёлого, впавшего в прострацию бомжа на табурет, садится сам, подставляет гостю тарелки с закуской, хлебом, раскрывает бутылку, хочет налить в стакан. Бомж вдруг испуганно машет руками.

БОМЖ. Не надо! Что вы! У меня своя посуда!

Суетливо достаёт из сумки алюминиевую погнутую кружку, закопчённую снаружи и с коричневым налётом чифиря внутри.

ВАДИМ (хмыкнув, щедро наливает в посудину, смотрит на чёрные руки Бомжа). Извини, помыться бы тебе, да у нас днём воду отключают — для экономии… Как зовут-то?

БОМЖ. Винтом… То есть — Семёном.

ВАДИМ. Ну, а меня — Вадимом. Вот и познакомились. Давай, пей.

БОМЖ (удивлённо). А ты?.. Вы?

ВАДИМ. Нет, Семён, пей один — я не буду.

БОМЖ (поражённо). Как?! Совсем?!

ВАДИМ. Да вот так! Не пью я и — вот именно — совсем. Такой уж человек. А ты пей, пей. Не стесняйся.

Бомж хочет что-то ещё сказать, но кадык уже дёргается-ходит ходуном. Он сдёргивает шапку на колени, приникает к краю кружки и, давясь, чихая, захлёбываясь, расплёскивая на грудь, цедит-выпивает водку, поспешно затыкает рот и нос куском хлеба. Переводит дух, кусает хлеб, бросает в рот один кусок колбасы, второй, пристанывая, начинает жевать. Вадим, невольно морщась, смотрит. Глаза Бомжа уже блестят-оживают, заволакиваются плёнкой хмеля, он — поплыл. Утирает рот ладонью, неуверенно показывает на бутылку, ухмыляется сквозь непрожёванную колбасу.

БОМЖ. Можно мне ещё?

ВАДИМ. Пей, Господи! Сколько влезет. А потом вот что — в благодарность… Расскажи-ка, Семён, как ты вот до этого дошёл… Что у тебя — дом сгорел? Землетрясением разрушило? Цунами смыло?

БОМЖ (понимающе). А-а-а… Вон вы чем интересуетесь… Журналист, поди, газетчик — жареного надо?

ВАДИМ (с досадой). Да какого там «жареного»! О вас, ТАКИХ, уже писано-переписано — «Московский комсомолец» вон о вас только и пишет. Мне просто интересно. Неужели ты не можешь просто взять и рассказать — без кривляния? А то ведь я могу и распрощаться…

Делает вид, будто хочет убрать бутылку.

БОМЖ (испуганно). Ладно-ладно, что ты! Всё сейчас выложу, как на духу! (Хватает бутылку, наливает, пьёт в один глоток, утирает усы, молодецки крякает.) Эх, сейчас бы сигареточку!

ВАДИМ. Увы, я не курю — извини! (Достаёт из кармана десятку, протягивает.) На вот, потом сам купишь.

БОМЖ (взяв с достоинством бумажку, складывает, прячет в нагрудный карман). Ну, так вот… Ты «Электроприбор» знаешь? Там-то я после окончания политехнического и работал, инженером. Женился, народил двух пацанов. Двухкомнатную квартиру со временем получил — всё как полагается. На Мичуринской. Жил как все, пил по норме — меру знал. Деньги на машину копил. Даже в общество книголюбов вступил… Да, у меня, знаешь, библиотека дома — о-го-го какая была! (Улыбается, затем хмурится.) Ну а дальше всё и покатилось, под откос… В проклятом гайдаровском 92-м все наши накопленные три с лишком тыщи в единый миг в труху превратились. А вскоре меня и с завода попёрли — по сокращению… (Пауза.) Сам понимаешь, обидно — заливать за воротник начал… Устроюсь куда — месяц-два и вышибают. Жена на своей обувной фабрике и так гроши получала, а потом зарплату и вовсе выдавать перестали… (Морщится, замолкает, сглатывает ком в горле.) Я выпью?.. Спасибо! (Наливает глоток, пьёт, говорит всё более протяжно.) Короче, дальше всё по сценарию. Когда голодать всерьёз начали, сперва распродали из дома всё что можно и что нельзя… А потом и вовсе запредельный выход придумали: обменять свою двухкомнатную на однокомнатную с доплатой. Ну и нарвались на архаровца — отдали-подарили свою родимую квартиру за здорово живёшь, за грошовую «доплату»… А вскоре объявился подлинный хозяин однокомнатной квартиры, которую мы выменяли, и, уж разумеется, шуганул нас вон… (Пауза.) Жену с детьми приютила её сестра в Рязани, а я вот стал бомжем — человеком без определённого места жительства… (Замолкает, опустив голову, думает, затем говорит как бы про себя.) Я ведь думал — не выживу, боялся… Хотел тут же верёвку намылить… А ничего — привык… Привы-ы-ык! (Воодушевляется, поднимает указующий перст.) Ещё великий Достоевский утверждал: человек есть существо, ко всему привыкающее… Это он про каторгу… А ещё у него Раскольников, Родя, тоже говорит… говорит… Ага! Говорит: ко всему-то человек-подлец привыкает… Вот именно — подлец!..

Вдруг резко сникает, начинает клониться, засыпать.

ВАДИМ (толкает его пальцем в плечо). Эй, эй! Семён! Спать не надо! Ко мне придут сейчас!.. На вот (Закрывает-завинчивает бутылку, собирает быстро в целлофановый пакет остатки колбасы, сыра, хлеб, суёт всё Бомжу в сумку), потом догуляешь, во дворе. Там лавочки… Не обижайся!

Вадим ведёт-подталкивает мычащего Бомжа к двери, встряхивает, выпроваживает. Стоит посреди прихожей столбом некоторое время.

ВАДИМ (задумчиво). «А ничего — привык»… (Встряхивает головой.) Не приведи Господь!..

Включает конфорку, ставит чайник. Берёт тряпку, протирает табуреточку, на которой сидел бомж. Трель дверного звонка. Вадим идёт открывать.

ВАДИМ (ворчливо). Просто «День визитов» какой-то…


ЯВЛЕНИЕ ПЯТОЕ

Впускает ИРИНКУ — длинноногую, в коротком сарафанчике, с уже обгоревшими на солнце плечами.

ИРИНКА (робко). Здравствуйте.

ВАДИМ (растерянно). Здравствуй! А почему ты вдруг ко мне на «вы»?

ИРИНКА (смущённо). Не знаю… А вы — один?

ВАДИМ (нарочито сурово). Не «вы», а «ты»!.. А с кем я, интересно, должен быть?

ИРИНКА. Не знаю…

ВАДИМ. А ты почему не в школе?

ИРИНКА (удивлённо). Так сегодня ж — воскресенье.

ВАДИМ. Ах да — совсем вылетело!.. А бабушка где? Разве она тебя одну пускает так далеко?!

ИРИНКА (уводит взгляд в сторону, теребит подол сарафанчика). Она ушла в гости к тёте Вике, а я вот… сюда…

ВАДИМ (с запинкой). Н-ну проходи… Сейчас вот чаю напьёмся, да я отвезу тебя обратно. Бабушка-то волноваться будет.

ИРИНКА (упорно разглядывая коврик у порога, укоризненно). Я не для чаю…

ВАДИМ. А для чего? Что случилось-то?

ИРИНКА (почти шёпотом, в несколько приёмов). Вы… обещали… на кладбище к маме… в тот раз…

ВАДИМ. Да! Конечно! Что ж ты!.. Эх! Да я разве забыл? Что ты! Что ты! (Глядит на часы.) Сегодня уже поздно — завтра с утра и поедем. Хорошо? А сейчас давай, давай — чайку. Сейчас как раз закипит… Во, что я говорил!

Свист чайника. Вадим усаживает Иринку на табуреточку в кухне, заваривает чай.

ВАДИМ. С бабушкой-то ездите на могилку?

ИРИНКА. Ездим. На той неделе ездили — птичкам печенье крошили.

ВАДИМ (подставляя сахарницу). Конфет нет у меня — вот незадача! (Наливает в чашки чай, пододвигает одну Иринке.) Пей, не обожгись только.

ИРИНКА (дует на чай, деловито). А у тёти Вики всегда конфеты есть. Она щас вообще богатая-пребогатая стала. Её теперь в банке заместителем сделали — самого главного управляющего… (Откидывает со лба светлую прядку.) Тётя Вика сказала — памятник маме поставит… А я сказала: папа сам поставит и ещё красивше — с золотыми буковками… Да, папа?

ВАДИМ. Ну… это… Зачем же так строго? Тётя Виктория — родная сестра твоей маме… Мы с ней вместе памятник поставим — самый красивый и с самыми золотыми буквами. Хорошо?

ИРИНКА (охотно). Хорошо… Папа, а ты теперь совсем-совсем не пьёшь?

ВАДИМ. Ну, почему же — чай вот пью, лимонад пью, фанту даже пью.

ИРИНКА (строго). Я про водку спрашиваю! Ты совсем теперь не будешь пить? Никогдашеньки?

ВАДИМ (отводит-убирает рукой прядки-локоны с лица Иринки — как бы погладил.)  Ни-ког-да-шень-ки. Ни капли!

ИРИНКА (с облегчением вздыхает, решённо). Тогда, папа, я обратно к тебе жить приду — ладно?

Вадим, поперхнувшись чаем, кашляет. Встаёт, смотрит в окно. Говорит, не оборачиваясь.

ВАДИМ. Вот что, Иринка… У тебя ведь скоро день рождения? Как раз 13-го июня… Вот тогда мы всё и решим — ладно? Осталось чуть больше месяца. (Оборачиваясь, шутливо.) Не забудешь пригласить на день рождения-то — а?

ИРИНКА (насупившись). Приглашу. (Вдруг встаёт, идёт к двери.) Пойду я…

ВАДИМ (идёт вслед за ней, растерянно). Ну что ж…

ИРИНКА (заглянув на ходу в комнату). У вас мебель другая…

ВАДИМ. Да, другая… (Смущённо и сердито.) Да что ж ты опять выкаешь? Я, что, тебе чужой?.. (Не дождавшись ответа.) Ну, ладно, значит я завтра утром зайду за тобой — вместе съездим на кладбище, цветов отвезём. А сейчас… на вот — на жвачку, на мороженое.

Неловко суёт сотенную бумажку.

ИРИНКА (берёт, зажимает в кулачке, смотрит исподлобья). Спасибо… Спасибо, папа!.. Я буду ждать…

Тихо уходит. Вадим шагает, глубоко задумавшись, из угла в угол по комнате. Включает ТЕЛЕВИЗОР.

ТЕЛЕВИЗОР (Реклама). Первый: — Ты где был? Второй (отдуваясь): — Пиво пил! Упился — во! Первый: — А наше, «Барановское», будешь? Второй (с восторгом.): — Наше? «Барановское»?! Да хоть бочку!.. Ведущая (манерничая): — Продолжаем передачи Барановского телевидения. У нас в гостях знаменитый барановский поэт, создатель известной в городе и далеко за его пределами поэтической студии «Колледж абракадабры» Андрей Волчаров. В настоящее время Андрей живёт в Германии, преподаёт русскую литературу в университете города Дортмунда. И вот он посетил родные пенаты. Мы воспользовались случаем, чтобы задать прославленному пииту несколько вопросов и послушать его новые творения. Здравствуйте, Андрей! Вы, наверное, хотите начать со стихов? Поэт (лет 50, осанка Наполеона, на шее вместо галстука яркий платок; говорит через губу): — Я вас приветствую, дорогие мои земляки! Да, конечно, сначала стихи! Вернее — поэзы. Ненавижу слово «стихи» — оно устарело, обветшало! Ну так вот, я как раз только что закончил работу над психопоэмой под названием «безмыслие»… Рад её на вас спроецировать. Хочу только предупредить (показывает бумажку с текстом в камеру): название и все строки у меня пишутся со строчной буквы и — ни единого знака препинания! Истинная поэзия не нуждается в препинаниях! Итак: безмыслие… промежность в 5-ти актах 10-ти полотнах… Акт первый… (Подвывая и закатывая глаза.)

чрез край чернозёма
выдавилась лента асфальта
ха да это же зимоосень
вчера сосна выкинула трёхлистник
шир дир мул дур бал дал…

ВАДИМ (выключая). Да-а-а! Ведь уже не молоденький, а всё играется! Что уж он там немцам преподаёт, какую такую РУССКУЮ литературу?!.. (Смотрит на часы.) Та-а-ак-с, пора мыться, да на боковую…

Звонок в дверь. Вадим разводит в недоумении руками, идёт открывать.

ЯВЛЕНИЕ ШЕСТОЕ

На пороге — ВАЛЕРИЯ. На ней красные босоножки, широкие светло-серые брюки и лёгкая зелёная кофточка-рубашка с длинными рукавами на голое тело. В руках — громадная сумка, из которой торчит пук обойных рулонов.

ВАДИМ (и удивлённо, и обрадовано). Здравствуй, входи!

ВАЛЕРИЯ. Здравствуйте! (Прислоняет тяжёлую сумку к стене, облегчённо вздыхает.) Можно разуться?

ВАДИМ. Не стоит. Ковров у меня, как ты знаешь, пока нет, а пол не совсем чист — уж извини.

ВАЛЕРИЯ (подхватывает сумку, проходит в комнату). Ну, ладно, тогда я так…

ВАДИМ. Ты же вроде бы под арестом? Всё-таки сбежала?

ВАЛЕРИЯ. Нет, взбунтовалась.

ВАДИМ (усмехается). Как же это? Избила Ивана Михеича? Или, может, укокошила?

ВАЛЕРИЯ (флегматично). Нет, я ему ультиматум объявила: если не выпустит — вены вскрою.

ВАДИМ. Ну, а он?

ВАЛЕРИЯ. А он не поверил.

ВАДИМ. Ну, а ты?

ВАЛЕРИЯ (поднимает левый рукав — запястье перехватывал тугой белый бинт). А я тогда — вот…

Пауза.

ВАДИМ (погладив невольно своё запястье над протезом). Не страшно было?

ВАЛЕРИЯ (опускается в кресло, кривит в усмешке пухлые губы). Мне ЖИТЬ страшно.

ВАДИМ. Гм… да… (Кивает на сумку с рулонами.) А вот это что?

ВАЛЕРИЯ. Это — обои. Очень красивые — золотистая флора: рисунок крупный, модный. Я ещё в среду купила. Три магазина обошла, пока выбрала. Обоев, вроде, много сейчас, а выбрать нечего. Надо, чтобы габаритам комнаты рисунок соответствовал, сторона важна — золотистые как раз вот для солнечной… Да и характер хозяина надо учитывать.

ВАДИМ (подчёркнуто заинтересованно). Значит, тебе золотистые обои к характеру и к лицу?

ВАЛЕРИЯ. Почему мне? Вам!

ВАДИМ (с издёвкой). Мне? 

ВАЛЕРИЯ (с лёгким недоумением). Ну да, я же ВАМ обои купила. Прямо сейчас, если вы не против, и наклеим. Я и клей купила… Ну нельзя же в таких ободранных, в таких грязных стенах жить!

ВАДИМ (помрачнев). Понятно… Хочется сразу в отделанную квартиру въехать…

ВАЛЕРИЯ. Вы о чём это?

ВАДИМ. Да всё о том! Квартирку-то уже своей считаешь? Не рановато ли?

Валерия выпрямляется в кресле, распахивает глаза, краснеет. Затем сгибается к коленям, прячет лицо в ладони.

ВАЛЕРИЯ. Ах, какая же я дура!

Пауза.
Вадим смотрит на её острые лопатки под тонкой материей и белую беззащитную полоску шеи.

ВАДИМ. Ну, ладно… Чего ты? Извини… Я верю, что ты от чистого сердца… Перестань!

ВАЛЕРИЯ (поднимает лицо, вновь становится флегматичной). Я, действительно, хотела как лучше. Это Иван Михеевич заикнулся: надо будет обои поменять… Я и выскочила: давайте, дескать, я выберу… Он денег дал… Я и не подумала вовсе, что как бы для меня получается...

ВАДИМ (жизнерадостно). Вот что, Валя-Валерия, а давай-ка и в самом деле обои переклеим — а? Чего тянуть? Всё равно рано или поздно, а менять надо… (Подавляя недоверчивость Валерии.) Давай-давай, вытаскивай-развёртывай свою золотистую флору, а я начну клейстер разводить…

Оба вдруг воодушевляются, веселятся. Валерия достаёт из сумки халатик, переодевается в ванной, снимает мерку сантиметром, разворачивает-режет один рулон на куски. Вадим разводит клейстер в старой кастрюле, отодвинув стол от стены, отдирает старые обои. Затем, подстелив газеты на полу, мажет-размазывает клей. Валерия, взобравшись на табурет, лепит обои на стену. Её детский халатик задирается донельзя, открывая не только фотомодельные ноги полностью и до конца, но и белые трусики.

ВАДИМ (старательно уводя очки в сторону). Я много не стал разводить — одну стену сегодня сделаем, на пробу.

ВАЛЕРИЯ (любуется на обои). Да, главное начать. Гляньте, как комната преобразится…

ВАДИМ (глядит на обои, осматривает всю комнату, грустнеет). Да-а… Новая жизнь — новые обои… (С ожесточением бьёт кистью по бумаге.) Чёр-р-рт! Будь проклят тот день, когда случай свёл меня с Михеичем!

ВАЛЕРИЯ (горько усмехается). Случай?.. Если б случай! Они с Волосом вас давно пасли, недели три, прежде чем приклеились в пивнушке.

ВАДИМ (протяжно). Вот оно что…

ВАЛЕРИЯ. Да. У них целая картотека — с адресами, фамилиями, фотографиями… Вас они между собой звали «Одноруким из 36-го».

ВАДИМ. Понятно… И всё же, Валя, как ТЫ к этим мафиози попала — а?

ВАЛЕРИЯ (продолжая клеить). А очень просто — тоже из-за квартиры. Отец нас бросил и уехал, когда мне десяти ещё не было. Мы с мамой вдвоём остались в двухкомнатной — это на Тухачевского, за вокзалом. А когда я в десятом уже училась, мама умерла — рак. Ну, я одна осталась. Жить на что-то надо — пустила жильцов на квартиру, семейную пару… А они оказались из этой же шайки… Вернее, не из этой, где Михеич, а из другой. Их же много в городе, вот таких — по пять-шесть человек… А самый главный у них один…

ВАДИМ. Кто?

ВАЛЕРИЯ. Не знаю, вроде бы из милиции и большой начальник… Не знаю. Они при мне много не болтают, и на общих сходках у них я ни разу не была.

ВАДИМ. Так что же, они у тебя квартиру отобрали?

ВАЛЕРИЯ. Да, те, другие… А мне идти некуда, так что я осталась сама как бы квартиранткой. Ну, а потом… Да не хочу вспоминать!.. (Сходит с табуретки, обтирает тряпкой руки.) Ну, вот, одна стена готова. В следующий раз комнату закончим и прихожую обклеим. Туда я подберу что-нибудь розовое, потеплее.

ВАДИМ (озабоченно). Давай-ка быстренько чай пить, да я тебя провожу, а то уже поздно.

ВАЛЕРИЯ (осматривая себя). А как же я такая грязная поеду? Надо хоть сполоснуться.

ВАДИМ. А как же Михеич? Волноваться будет…

ВАЛЕРИЯ (флегматично). Он мне не муж и не отец…

ВАДИМ (торопливо). Сейчас, сейчас, я воды наберу! У меня и полотенце запасное есть!.. Сейчас, я мигом!

Вадим суетливо бросается в ванную, слышно, как он споласкивает ванну, пускает воду, затем бежит в комнату, шарит в шкафу, вытаскивает большое махровое полотенце… Валерия всё это время сидит на табуреточке, сложив руки на голых белых коленках, молча ждёт. Берёт из рук Вадима полотенце, уходит в ванную. Шум воды стихает. Вадим, придушив дыхание, прислушивается… Идёт на кухню, умывает лицо, руки над раковиной, набирает воды в чайник, опять прислушивается — в ванной тишина. Подходит на цыпочках к двери в ванную.

ВАДИМ (вполголоса). Валерия! (Не дождавшись ответа, нажимает ручку, давит — дверь поддаётся-приоткрывается.) Валерия, случилось что?

Голос Вадима сипит, срывается. Он, опять не дождавшись ответа, берётся за край занавески, отодвигает и — замирает.
Пауза.
Вадим, как заворожённый, опускается на колени, протягивает руку, судя по всему, прикасается к невидимой для зрителя Валерии, гладит её грудь. Слышен полустон-полувздох: «Ах!..» Из-за края занавески появляются мокрая рука и лицо Валерии, она обнимает Вадима за шею, молча, без улыбки смотрит в упор и медленно приникает к его губам. Через несколько секунд Вадим вдруг отталкивает Валерию, сбрасывает её руку с плеча, отворачивается, прикрывает ладонью встопорщенные брюки.

ВАДИМ (строго, раздражённо). Заканчивай скорей, уже поздно! (Пока Валерия одевается в ванной, бегает по комнате бормочет.) Конечно! Да, разумеется! Всё по плану!.. Ишь, делавары! Не-е-ет, меня так просто за жабры не возьмешь! Я ещё поборюсь! Шиш вам, а не квартира!..

ВАЛЕРИЯ (уже у порога суёт в руки Вадиму конверт). Вам обязательно надо вернуть ему деньги… Обязательно! Здесь всё, что у меня есть…

Быстро уходит. Вадим хочет броситься следом, удержать, но звонит телефон. Хватает трубку.

ВАДИМ (рявкает). Кто?

ГОЛОС МИХЕИЧА. Эй, парень, у тебя Валерка-то?

ВАДИМ. Никаких Валерок у меня нет!

Бросает трубку. Заглядывает в конверт, достаёт деньги, считает.

ВАДИМ (растерянно). Десять тысяч!.. Ну и ну!


ЗАНАВЕС



ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ


ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ

Июнь. Квартира Вадима. Появилась люстра, на столе — лампа. Исчез бюстик Есенина с полки. ВАДИМ заканчивает пристёгивать новый протез: ощупывает-осматривает металлические пластины, охватывающие руку до локтя, опускает рукав рубашки, застёгивает. Несколько раз осторожно бьёт тяжёлым протезом-кулаком в ладонь правой руки, а затем со всего размаха, как кувалдой — по сидению кресла.

ВАДИМ (удовлетворённо). Ну вот, совсем освоился… Порядочек!

Включает ТЕЛЕВИЗОР.

ТЕЛЕВИЗОР. (Реклама) …квартиры в элитных домах в центре Баранова! Цены выше, намного выше, чем в Москве! Это — престижно! Торопитесь: квартиры в двух уровнях площадью от ста пятидесяти до трёхсот метров! Только у нас — агентство «Нувориш». Телефон 50-50-70. Диктор. Продолжаем сводку новостей. Криминальная хроника. В последнее время в городе участились случаи пропажи людей. Как правило, это старые или опустившиеся, спившиеся люди, живущие одиноко в своих квартирах…

ВАДИМ (резко выключает, ходит по комнате). Господи, прости! Господи, не оставь! Я ещё докажу, Господи! Я же бросил пить! Я засяду за стол! Я чувствую в себе силы! Я на работу опять устроюсь! Я ощущаю, как мозги мои становятся всё светлее, как уже бурлит-клубится в них мысль!.. Впрочем, Ты же это сам знаешь, Господи! Тебе всё ведомо. Не оставь меня в самый наипоследний раз, Господи! В на-и-пос-лед-ней-ший!.. (Меняя тон.) Тьфу! Словно на опохмелку десятку вымаливаю!..

Звонок в дверь. Вадим замирает. Кто-то пытается открыть дверь ключом. Вадим идёт, открывает дверь на цепочке. МИХЕИЧ и  ВОЛОС.

ВАДИМ (сквозь зубы). Ну, чему обязан? Замки-то новые, не надо ковыряться.

МИХЕИЧ (миролюбиво). Открой, парень, разговоришко на пяток минуточек — по делу.

ВАДИМ. У меня дела с вами продолжатся-возобновятся через три дня — уж потерпите.

МИХЕИЧ (раздражённо). Э-э-э, открывай! Мальчонка я тебе — шутки со мной шутковать? Дело, гутарю, есть, а так бы хрен пришёл.

ВОЛОС (из-за плеча Михеича). Открывай, открывай, фраер!

Вадим скидывает цепочку, впускает незваных гостей в прихожую, демонстративно прикрывает дверь в комнату.

МИХЕИЧ (с укоризной). Экой ты! Да и хрен с тобой! Тут вон чего: осталося — ты прав — ровнёшенько три дня, а документы на квартирёшку твою ещё не готовы. Думал-надеялся — позабудем? Как же, держи рот шире! Так что, парень, срочным порядком ксиву бери, бумаги каки надо да — бегом дело делать. Сёдни-то аккурат отдел приватизации открытый — с девяти до шешнадцати. Вон Волос и сопроводит тебя — для верности…

ВАДИМ (мрачно). Ну, что ж… Делать нечего, надо идти. Только, уж позвольте, я без провожатых. Человек я взрослый, дееспособный.

МИХЕИЧ (грубо). Не знаю, на что ты способный — это дело десятое, а шутки шутковать не к чему. Волос пойдёт с тобой и — точка.

ВАДИМ. Но я бы предпочёл хотя бы Валерию — нельзя ли?

МИХЕИЧ (ещё более грубо). «Валерию»… Ишь, разлакомился! Никакой тебе Валерки! Собирайся-ка пошустрей!

ВАДИМ. А вот, коли так, коли тон такой, так и не пойду вовсе!

МИХЕИЧ (нагнув по-бычьи голову и грозя пальцем). Э-э-э, парень, не заносись! Если я тебе щас влеплю раза, у тебя мозги-то по стеночке разбрызгаются!

ВАДИМ (глядит напряжённо, сбавляет тон). Ладно-ладно… Зачем кипятиться? Пойти я, конечно, пойду: договор дороже денег. Только там же, насколько я знаю, срок оформления документов — два месяца…

МИХЕИЧ (ворчливо). Много ты знашь!..

ВОЛОС. У нас там — своя Варюха есть… Не дрейфь, лохатник! За полчаса оформим — лишь бы бабки были…

ВАДИМ (огорчённо). Везде-то всё у вас схвачено!.. К слову: надеюсь, за приватизацию не мне платить придётся? Там, поди, рублей двести сдерут…

МИХЕИЧ (Волосу). Ладно, заплатишь… (Достаёт из барсетки деньги, отсчитывает.) Ну и там, когда закончите, пузырь возьмите — тут законно… Я пошёл, а вы давайте-ка пошустрей. Времечко-то, оно — деньги.

Михеич уходит.

ВОЛОС (морщась). Ё-моё, чердак-то трещит! Щас хоть пивка бы дерябнуть… Нет у тебя в холодильнике, а?

ВАДИМ (насмешливо). А вы мне его купили — холодильник-то? Куркули позорные! Да и ты, Волос, какой-то, ей-Богу, молью тронутый: тебе же по всем канонам колоться да нюхать надо, а ты водку с пивом лакаешь… Прямо как лох!

ВОЛОС. Хватит подъёживать-то! (Морщится, держится за голову.) Давай-давай, шустрей… Или, постой, я, может, щас сбегаю за водярой-то? Михеич ведь дозволил…

ВАДИМ (ласково). Тебя как по имени отчеству-то?

ВОЛОС (удивлённо). Ну, Виталий Витальич…

ВАДИМ (ещё более ласково). Ну так вот, Гениталий Генитальич, беги, беги, только не возвращайся. Вылакай всю бутылку и — подавись.

ВОЛОС (насупился, поддёргивает сердито пальцем очочки на переносицу). «Гениталий» какой-то… Всё бы выёживаться да дразниться — фраер грёбаный! (Помолчав, с горечью.) Э-эх, не компанейский ты чувак… Такого фраера дешёвого и замочить не жалко!

ВАДИМ (сурово). Ладно-ладно, мочильщик! Меня уже все убивали-мочили, только тебе теперь осталось. Давай, канай, канай — жди меня на улице! (С грохотом захлопывает дверь.) Мразь!.. (Задумчиво и удивлённо.) Странно, ведь знаю же — именно Волос убивать меня будет. Но я его почему-то совсем не боюсь… Вот Михеич — да… подавляет! (С трудом ворочая тяжёлым протезом, надевает пиджак, вытаскивает из кармана паспорт, бумаги, задумывается.) Вспомнили, гады!.. Что ж — финита ля комедиа? (Смотрит на бумаги — озарение.) Господи! Господи, это же так просто! (Хочет стукнут себя по лбу протезом, но в последний момент спохватывается, хохочет счастливо.) И как же это я раньше не допетрил? Это же так просто!..

Счастливый, выскакивает из квартиры, замыкает дверь.
Свет гаснет.

ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ

ВАДИМ ходит из угла в угол по комнате, стучит протезом в правую ладонь, мучительно размышляет.

ВАДИМ. Господи, надо всего десять тысяч! (Достаёт из кармана несколько бумажек денежных, смотрит-считает.) Даже девять… Каких-то паршивых триста баксов! Вот что творится: жизнь моя стоит дешевле подержанного компьютера, всего-навсего — три сотни долларов! (Думает, машет рукой.) А-а-а, стыд глаза не выест! У неё-то наверняка есть… (Находит в записной книжке номер, набирает.) Алло, это квартира Запоздавникова?

ЖЕНСКИЙ ГОЛОС. Да.

ВАДИМ. Дарья?

ЖЕНСКИЙ ГОЛОС (бесстрастно). Нет, это домработница. Дарья Васильевна в настоящее время отдыхают на Канарах.

ВАДИМ (заинтересованно). С мужем?

ЖЕНСКИЙ ГОЛОС. Без. Осип Яковлевич в настоящее время — в своём офисе.

ВАДИМ. Значит, говорите, он в офисе, а она на Канарах?.. Жаль… Жаль, что не на Багамах! (Кладёт трубку, качает головой.) Чё к чему сморозил? (Размышляет.) М-да, тупик!.. У братьев-писателей?.. Бесполезно!.. К тёще сунуться?.. Вряд ли… На одну пенсию живёт, да ещё Иринка… Во, может, у Виктории?.. Нет, не даст, ни за что не даст… Бизнесвумен!..

Опускается в кресло, откидывается, закрывает глаза. В комнате тихо появляется ЛЕНА — всё в том же домашнем халатике.

ВАДИМ (не открывая глаз). Поздравляю! Уже наяву и по трезвянке являться стала?

ЛЕНА. Я ж теперь твой ангел-хранитель. При жизни не берегла, теперь вот — прихожу, когда тебе трудно. Или ты не хочешь, чтобы я тебе помогла?

ВАДИМ. Очень, очень хочу! А чем? Ну чем ты можешь мне помочь? Или у вас ТАМ деньги есть?

ЛЕНА. Денег у нас ТАМ, конечно, нет, но СОВЕТЫ есть. Один могу дать. Ты, конечно, совсем забыл, что у нас есть участок, огород в Сосновом Углу. Ты ж там последние три года и вовсе не бывал… И уж совсем не знаешь, что Вика, сестра, у меня этот участок давно выпрашивала. А сейчас ей и вовсе загорелось свой коттедж, свой особнячок под городом отгрохать — она у тебя этот участок с руками оторвёт… Ой, прости!

ВАДИМ. Да пустяки: с руками, с протезами — пускай отрывает!.. А как это сделать-то?

ЛЕНА. Да очень просто — звони и предлагай. Без всяких хитростей. Бумага на участок лежит у мамы, там, где и свидетельство о рождении Иринки… (Подчёркнуто.) Нашей с тобой дочери…

ВАДИМ (охотно, с улыбкой). Да, да, нашей дочери!..

Лена тихо подходит к Вадиму, обхватывает его голову руками, тихо целует в макушку, прижимает лицом к груди.

ЛЕНА. А Валерия вполне даже ничего… Добрая!

Лена исчезает. Вадим распахивает глаза, трогает пальцами макушку, осматривается в недоумении. Подходит к телефону, набирает номер.

ЖЕНСКИЙ ГОЛОС (манерно). Хэлло!

ВАДИМ (в тон). Хэллоу, Виктория!

ГОЛОС (разочарованно). А-а, зятёк, что ли? Салют. Тебе чего — на опохмелку?

ВАДИМ. Обижаешь, подруга! Я к тебе с деловым предложением…

ГОЛОС (издевательски). Ну о-о-очень интересно!.. И большое дело-то — лимона на три?

ВАДИМ (резко меняя тон). Нет, я серьёзно. Слушай, Виктория, если тебе нужен наш участок в Сосновом Углу — я готов подарить…

ГОЛОС (заинтересованно). Да ты что-о-о? Вадим, родной мой, зятёк ненаглядный! Ты не шутишь, а? Готов подарить? Насовсем?

ВАДИМ. Какие шутки! Конечно, насовсем! И — за вполне символическую сумму…

ГОЛОС (сбавляя тон). Понятно… И — за сколько?

ВАДИМ. Ну-у… (Замялся.) За двадцать… Да, двадцать! Это моё последнее слово…

ГОЛОС (облегчённо, со смешком). Надеюсь — не баксов?.. (Игриво.) Я согласная!

ВАДИМ (деловито). Только деньги мне нужны сегодня, крайний срок — завтра. Авансом, так сказать.

ГОЛОС. Да какой разговор — аль мы не родственники! Подъезжай, когда удобно — плачу сразу, наличными и в крупных купюрах!..

ВАДИМ. Ну вот и договорились! До встречи! (Кладёт трубку.) Всё! И даже этой… бандитке деньги верну! А то кто её знает…


ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ

Частые звонки в дверь. ВАДИМ с недоумением глядит на часы, на дверь, идёт, открывает. МАРФА АНПИЛОВНА. Она буквально врывается в квартиру. Вадим в испуге  отшатывается.

ВАДИМ. Марфа Анпиловна?!

МАРФА АНПИЛОВНА (неожиданно плачущим голосом). Неустроев, с Митей беда! Он тебя требует! Он в областной, в хирургии!..

ВАДИМ. Да что случилось-то?!!

МАРФА АНПИЛОВНА (машет рукой, проходит в комнату, садится на стул, сморкается в громадный платок). Бог за пьянство наказал!.. (Со злобой, грозя кулаком.) Так ему и надо, алкашу! (Кривит лицо, плачет.) А всё равно жалко!..

ВАДИМ. Да Бога ради, говорите же! Под машину попал? Отравился? С балкона упал?..

МАРФА АНПИЛОВНА. В… в… взорва-а-ался!..

ВАДИМ. Взорвался?!

МАРФА АНПИЛОВНА (глубоко вздыхая, несколько успокаиваясь). Ну ты же знаешь, он для чего-то усы и бороду сбрил на той неделе… Этот — как его? — ымидж, что ли, поменять решил. Под Шилова московского. Может, грит, тоже фортуна попрёт… Ну и пошёл сегодня утром электрическую бритву покупать. Выбрал, конечно, нашу, расейскую, да ещё и в вашей дурацкой Сибири (Вадим морщится.) отштампованную — «Бердск» называется. Ну продавщица его пригласила в подсобку — испытать-проверить. А Митя-то дурак, как есть дурак — не дозволил девке-продавщице трудиться, сам взялся бритву подключать. Только штепсель законтачил — проклятый «Бердск» и рванул у него в руке, как граната… (Вздыхает, с горечью.) Оторвало моему Мите четыре пальца на правой руке, лицо всё изрешетило, в животе осколки… Неустроев, что же это творится, а? Что ж теперь, на улицу не выходить вообще?..

ВАДИМ. Бред какой-то!

МАРФА АНПИЛОВНА. Если б бред! (Решительно.) Ну, ладно, слезами горю не поможешь! Слава те Господи, что жив остался! Его сейчас поддержать надо, Неустроев. Сегодня тебя к нему не пустят, но я ему — как его? — мобильный, что ли, телефон раздобыла. Позвони прям сейчас, поговори. (Встаёт, набирает на телефоне номер.) Аллё? Мить, ты? Как ты там, роднуля моя?.. Ага! Сейчас вот Неустроев с тобой говорить будет…

Передаёт трубку и, вытянув шею, слушает.

ВАДИМ. Митя, Митя! Привет, друг!

ГОЛОС ШИЛОВА (со всхлипами). Пр… пр… привет…

ВАДИМ. Ну, ну же, земляк! Чего ты? Звание сибиряка позоришь — перестань! Могло быть и хуже — радуйся…

ГОЛОС ШИЛОВА (плаксиво). Да — радуйся! Как я теперь рисовать буду, а? Напрочь пальцы-то оторвало, напрочь! У-ух, мне б того гада найти!..

ВАДИМ. Митя, ну что-нибудь там прояснилось? За что они тебя, а? За «Гибель России»? А как узнали-то, что ты за бритвой пойдёшь?..

ГОЛОС ШИЛОВА (оторопело). Да ты, Вадь, чего — кина насмотрелся?! Нет, тут — дурость! Случайность! Одному менту участковому где-то в районе посылка по почте пришла из Баранова. Ну, а он тёртый калач оказался: повертел на почте ящичек, почитал незнакомую фамилию отправителя, да и не стал брать. Её обратно в Баранов. Ну она отлежала на почте положенное, никто назад не забирает. Вскрыли тогда, и всё, чё там ценное было, — в госторговлю. Оказывается, правило такое есть. А чё там ценного — одна эта бритва-бомба. И ты представляешь, Вадя, аж полгода, паскудина, меня дожидалась! Все ведь щась импортные хватают, а я вот, дурак, позарился…

Всхлипы.

ВАДИМ. Ничего-ничего, Митя, я же вон живу с одной рукой.

ГОЛОС ШИЛОВА. Да-а-а, у тебя левой нет… А как мне, художнику, без правой?

ВАДИМ. Ты же не хуже меня знаешь, что и левой рукой рисуют, и ногами, и даже зубами. Переучишься! А ценность твоих полотен даже возрастёт — вот увидишь. Это ж — редкость! Ты радуйся — глаза уцелели. Для художника, по-моему, глаза поважнее руки — разве не так?

ГОЛОС ШИЛОВА (воодушевлённо). Точно! Я если б чуть ещё наклонился, точно б глаза повышибало! А что, и правда, я и раньше, когда рука правая уставала, левой подмалёвку делал… Э-эх, вмазать хочется! Вадь, ты когда — завтра придёшь? Завтра уже пустят. Ты это, не забудь пузырь незаметно прихватить, а?

МАРФА АНПИЛОВНА (ворчит). Опять за своё!

ВАДИМ (укоризненно качая на неё головой). Да, Митя, конечно, какой разговор…

ГОЛОС ШИЛОВА (встревожено). Ох, Вадя, а как же — тринадцатое? Как же ты без меня?

ВАДИМ. Да не волнуйся! (Придумывает что сказать.) Они мне ещё месяц отсрочки дали. Да, до июля. Так что ты ещё мне подмогнёшь… Давай, Митя, держись. До завтра! (Кладёт трубку.) Да-а, дурацкая история! И — как не вовремя!..

МАРФА АНПИЛОВНА. Ты вот что, Неустроев, я ведь в курсе — мне Митька всё рассказал… (Сжимает кулачище.) Может, я чем помогу?

ВАДИМ (невольно улыбаясь). Да вы что, Марфа Анпиловна! Вам теперь о Мите заботиться надо. Справлюсь! Не из таких переделок выкручивался. Так что спасибо вам! Кстати, может, денег надо? У меня сейчас есть…

МАРФА АНПИЛОВНА (идя к дверям). Нет, спасибо! Есть и у меня сколь надо. (Деланно сурово.) Даже на «пузырь» этому обормоту хватит… (У двери странно всматривается в Вадима.) Ты знаешь, Неустроев, а я ведь сегодня тебя в первый раз трезвым вижу!

Вадим, улыбаясь, разводит руками, мол, что тут сказать, прощается с гостьей, закрывает дверь.
Звонит телефон.

ВАДИМ. Алло.

ГОЛОС МИХЕИЧА (добродушно). Ну, как, парень, головка-то бобо?

ВАДИМ (сухо). Не «бобо».

ГОЛОС МИХЕИЧА. Так и не пьёшь, дурачина?

ВАДИМ. От дурака слышу!

ГОЛОС МИХЕИЧА. Ого! Сразу кошки в дыбошки! Вот оно по-каковски теперь? Ладненько… Скажи тогда — документ на квартиру весь справил?

ВАДИМ. Справил.

ГОЛОС МИХЕИЧА. Ну, так — тринадцатого, как договаривались. Я за тобой Валерку на машине пришлю, часиков в десять…

ВАДИМ (встревожено). Зачем за мной присылать? Я никуда не поеду… У меня, здесь, всё и обговорим.

ГОЛОС МИХЕИЧА. Ты чего, парень, белены объелся? Мы ж договорились — квартирёшку твою меняем на другое жильё. Вот и глянешь жильё-то сразу. Здесь и денежки — весь остаток — получишь, сорок тыщ. Как договаривались. Не боись, парень, дело — верняк…

ВАДИМ (чеканя). Эй! Я последний раз говорю: никуда я не поеду! Дело будем решать здесь, у меня! И — точка!

Бросает трубку. Свет медленно гаснет.

ЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЁРТОЕ

ВАДИМ сидит в кресле. Он в светлой рубашке, костюме. В руке — раскрытая книжечка в  твёрдом переплёте. Вадим читает: что-то бормочет, восклицает «Вот это да!..» Вскакивает, взволнованно ходит по комнате, держа томик в руке. Звонок в дверь.

ВАДИМ (смотрит на часы). Без пятнадцати десять…

Идёт к двери, открывает — ВАЛЕРИЯ.

ВАЛЕРИЯ (слегка запыхавшись). Мне чуть раньше удалось!.. (Удивлённо.) Вам весело?

ВАДИМ (улыбаясь). Конечно! Разве ты не заметила: каждый раз, как я тебя вижу, я становлюсь весёлым и жизнерадостным!

ВАЛЕРИЯ. Шутите?

ВАДИМ. Не шучу. Тем более, что я ещё и тугрики раздобыл. (Достаёт из кармана две пачечки денег, осматривает, одну протягивает.) Вот, кстати, твои десять тысяч — в следующий раз так не разбрасывайся деньгами.

ВАЛЕРИЯ. Вы, правда, достали двадцать тысяч? Ой, как хорошо! (Даже подпрыгивает и хлопает в ладоши.) А я боялась! Теперь он ничего не сможет сделать!

ВАДИМ. Сможет… Ещё ох как сможет!.. Да чёрт с ним! У нас ещё несколько минут есть. Садись, Валя, вон в кресло. Я тебе сейчас кое-что прочитаю. Не слышала никогда фамилию — Остроухов? Анатолий Остроухов? Это поэт, наш, барановский. Вернее, он из Никифоровки, но всё равно… Вот его книжка, наконец, вышла — спонсора, видать, нашёл… Послушай! Нет, ты только послушай! Это же! Это!.. Вот, «В октябре» называется. Видишь (показывает страницу) напечатано как проза, в подбор, только несколько строф в столбик. И подзаголовок — «Рассказ», но это стихи… Это — СТИХИ! Слушай!

В ОКТЯБРЕ

Рассказ

Весь издёрган осенний дождик, грязь и мокрядь кругом села. Хорошо, что достала дрожжи молодая соседка вдова.

Я на улицу вышел. Погодка… Тучи рваные, ветер, край света. И шагала гусиной походкой городская учителка Света.

Я сегодня был вовсе не пьяный. Рот украсив улыбкой кривой. — Как твоё настроение, Света? — я спросил и мотнул головой.

Городская учителка гордо, словно сроду вина не пила, на мою побледневшую морду посмотрела и взор отвела. И, качая вихлястыми бёдрами, как солдат-новобранец в строю, чуть задела идущую с вёдрами молодую соседку мою.

Уступив педагогу тропинку,
и неспешным движеньем руки,
молодуха смахнула дождинку
со своей заалевшей щеки.

Я смотрел на крутую дорогу. Там ветрище буруны крутил. И спросил, затаивши тревогу: — Ну, чего я вчера натворил? Вероятно, опять дебоширил и кричал в деревенской тиши, что во всей этой дали и шири нету места для вольной души? Или снова стрелял из двустволки и, упав за соседним бугром, выл, да так, что тамбовские волки озирались с тоскою кругом?

Сжав от холода полные плечи и, поправив жакет на груди, молодуха сказала: — Под вечер, как прогонят коров, приходи. И смущённо, меня не касаясь, вёдра взяв, по тропинке пошла. Чуть глаза опустив, опасаясь мутно-серых окошек села.

Было скудно кругом и тоскливо. Я стоял на дороге один.

Только в небе вдруг горько-счастливо
зарыдал пролетающий клин.
Запоздалый, пронзительный, долгий,
по небесной дороге крутой
клин летел и кричал без умолку,
и прощался навеки со мной.
Этот плач выворачивал душу.
Я бежал и кричал им с земли.
Плач слабел. Доносился всё глуше,
и растаял… растаял… вдали.

Было пусто кругом. И погано. Я стоял на дороге один. А потом, словно в дуло нагана, исподлобья взглянул в магазин. И, ругаясь с двоюродной тёткой, ведь она продавщицею там, я разжился вдобавок селёдкой и поплёлся к прибрежным кустам…

Добавляли потом с мужиками,
на задворках, на свежих дровах.
И я взмахивал плавно руками,
им рассказывая о журавлях.

А очнулся я всеми забытый и разбитую тронул губу. У дороги, дождями размытой, я стоял, прислонившись к столбу.

И пошёл я, канавы считая, и выкрикивал в небо слова… У калитки, меня поджидая, неумело курила вдова.

Усадила за стол. Укоряла… А я чуял — иду я ко дну. Но, рукой дирижируя вяло, всё затягивал песню одну: — Я моряк, затерялся на суше… — и не знал этой песни конец. И шептал беспрерывно: —Танюша… И всё лез целоваться, подлец.

Всё мне чудились дальние реки.
Тяжелела моя голова.
Приближалися первые снеги.
В огородах лежала ботва…


Пауза.

ВАДИМ. А? Это же про меня! Один к одному!

Отворачивается, утирает глаза.

ЯВЛЕНИЕ ПЯТОЕ

Резкие звонки в дверь. ВАДИМ, машинально запихивая томик во внутренний карман пиджака, смотрит пару секунд на ВАЛЕРИЮ, мрачнеет, идёт открывать. МИХЕИЧ и ВОЛОС. Проходят по-хозяйски в комнату. Волос по кивку Михеича выдвигает стол от стены на середину, выставляет из сумки две бутылки водки, палку колбасы, банку консервов, свежие огурцы в пакете.

ВОЛОС (Вадиму). Помог бы, фраер! Тащи хлеб, посуду… (Не дождавшись ответа, сам приносит из кухни тарелки-стаканы, режет колбасу.) Блатарь хренов!..

МИХЕИЧ (подставляет стул к столу, садится, указывая жестом Валерии и Вадиму). Ну, подсаживайтесь… (Важно, раздумчиво.) Вот, парень, и срок подоспел. Садись, садись… Давай-ка выпьем, да приступим.

Вадим берёт второй стул, садится чуть в стороне от стола. Валерия остаётся в кресле. Волос притаскивает с ворчанием табурет из кухни, садится, наливает в три стакана.

ВАДИМ. За угощение благодарствую, только я чаю уже напился, так что, господа-товарищи, давайте ближе к делу.

МИХЕИЧ. Вон оно как…

Берёт свой стакан, чокается с Волосом, выпивает.

ВОЛОС. Ишь, фраер, на понт берёт — перо, видать, в бок захотел!.. (Глотает.)

ВАДИМ (Волосу). Знаешь, родимый, у меня за плечами психушка, двадцать лет пьяного угара, две попытки суицида… (В тон.) Так что за базаром следи, фраер!..

ВОЛОС (щерится). Чё, базарила, жизнь-копейку на кон ставишь?

ВАДИМ. А вы, молодой человек, помните, что ещё Гуссерль был не совсем прав, утверждая, будто жизнь есть существование? Не вполне согласиться можно и с Кьеркегором, считавшим жизнь выше существования. И уж совсе-е-ем не прав Ортега-и-Гассет, отрицавший жизнь вне существования. Мне кажется, всё же ближе к истине Монтень и наш блаженной памяти отец Павел Флоренский, которые утверждали: жизнь есть жизнь… (Проникновенно.) Надеюсь, вы согласны?..

МИХЕИЧ (жуёт задумчиво кусок колбасы, хрустит огурцом). Ну, ладно, хватит дурить! О деле, так о деле. (Вытирает руки о штаны, достаёт из барсетки лист бумаги, разворачивает, кладёт на край стола к Вадиму, показывает пальцем.) Вот здесь вот напиши-ка данные паспорта своего да распишись — боле ничего от тебя и не требуется. Да, ещё ключи вынь да положь. А денежки твои — вот они, в сумке у меня, щас и получишь.

ВАДИМ. Нет, многоуважаемый Иван Михеевич, это ВЫ сейчас денежки от меня получите. Вот они — двадцать тысяч рублей ноль-ноль копеек. (Выкладывает деньги из кармана.) Весь мой долг… Извольте принять.

Волос пучит буркалы на Вадима, потом на шефа, рот раскрыт. Михеич тупо смотрит.
Пауза.

МИХЕИЧ. Как же это? А — квартира?

ВАДИМ. А квартира моя остаётся у меня. Вам ваши деньги, мне моя квартира — что ж тут непонятного?

МИХЕИЧ (побагровев, жахает кулачищем по столу). Да ты чего — шутки шутковать вздумал, гад? Квартирка уже моя и — баста! Да плевать мне на твою подпись — и без неё дело сделаем! Будет здесь кочевряжиться! Ты, парень, покойник уже — запомни! Тебе, суслику, жить-то осталось всего ничего!..

ВАЛЕРИЯ. Иван Михеевич! Вы же обещали!.. Не надо!

ВАДИМ (развернувшись к ней всем телом). Не боись, Валерия, шакалы эти с виду только грозные, а внутри — гниль…

ВАЛЕРИЯ (отчаянно). Вадим!!!

Вадим, вскакивая, резко разворачивается, но опаздывает: рука Волоса с блескучей полоской металла в кулаке  уже завершает удар. Убийца метил под лопатку, но теперь острие ножа попадает в грудь, прямо в сердце. Вадим от удара чуть не опрокидывается. Лезвие ножа  почему-то во всю свою длину торчит снаружи. Волос судорожно замахивается вновь. Вадим вскидывает свою руку-палицу и обрушивает на череп Волоса, на его выпученные глаза. Волос, хрюкнув, падает на пол, сучит кроссовками, дёргается и затихает.

ВАДИМ (бурно дыша, констатирует). Ну, вот и я стал убийцей!..

Поправляет очки, делает пару шагов вокруг стола — к Михеичу. Тот суетливо шаря в барсетке, выхватывает пистолет, дёргает затвор.

МИХЕИЧ. Вот так, парень! Не дрыгайся! Всё равно ты теперь отсюдова своими ногами не выйдешь! Раз уж коленкор такой пошёл — я своего не уступлю… Квартира эта моя, парень, и только моя!

Вадим отступает на шаг, прикрывает грудь спасительным протезом. Палец Михеича на спусковом крючке подрагивает… Вдруг из-за спины Вадима бросается Валерия, закрывает его своим телом, разбросав крестом руки.

ВАЛЕРИЯ. Не надо! Если вы его убьёте, я всем вашим расскажу про эту квартиру! Они вам не простят, что вы тайком от них хотели! Они же сами вас убьют!

ВАДИМ (мягко отодвигает Валерию в сторону). Не волнуйся, Валя, и не бойся. Да и вы, Иван Михеевич, напрасно нервы жжёте и пытаетесь лишний грех на душу взять. Зачем? Уберите ваш пугач, уберите, уберите! Вот посмотрите лучше интересную бумагу.

Лезет в нагрудный карман пиджака, вынимает томик стихов с дыркой от ножа в обложке. Смотрит с недоумением. Кладёт на стол. Вынимает бумагу, расправляет, протягивает Михеичу.

ВАДИМ. Вот, заверенная копия дарственной. Как видите, в случае моей смерти квартира моя переходит полностью и безоговорочно во владение дочери моей, — Ирине Вадимовне Не-у-стро-е-вой…

Михеич, по-прежнему угрожая пистолетом, берёт листок и, держа его на отлёте, шевеля бледными грязными губами, изучает.
Опустив голову, долго думает-размышляет.

ВАДИМ (уже совсем уверенно). Кроме того, у тёщи моей бывшей лежит пакет, на котором написано: «Вскрыть в случае моей смерти». А там — все подробности: кто, где, когда… (Поняв по взгляду Михеича, что победил.) Расписочки-то верните.

МИХЕИЧ (откладывая пистолет, со вздохом).  Ну, что ж, твоя, парень, взяла. (Вынимает из барсетки пачку расписок, скреплённых скрепками, швыряет на край стола, кладёт в сумочку деньги, пистоль.) Надо было тебя сразу кончать, не волыниться…

ВАДИМ (бегло смотрит расписки, прячет в карман). Да-а, промашка у вас вышла… Ну, а теперь и — ауфвидерзеен! Надеюсь до-о-олго теперь не встретиться, а может быть, и никогда…

МИХЕИЧ (тяжело поднимаясь). Валерка, айда!

ВАЛЕРИЯ (смотря в пол, твёрдо). Я не пойду!..

Михеич было дёргается, но, лишь вяло махнув ручищей, набулькивает в стакан водки, выпивает. Подходит к Волосу, трогает-толкает его носком сандалета. Волос вдруг стонет, шевелится.

ВАДИМ. Ну, слава Богу, жив гадёныш!..

Михеич подхватывает Волоса за шкирку, встряхивает, тащит почти волоком к двери, не оборачиваясь, выходит. Вадим и Валерия несколько мгновений смотрят друг на друга, бросаются в едином порыве, крепко обнимаются. Замирают.

ЯВЛЕНИЕ ШЕСТОЕ

Звонок в дверь. ВАДИМ и ВАЛЕРИЯ встревожено оборачиваются. Вадим, высвободившись из рук Валерии, идёт открывать. ИРИНКА.

ИРИНКА. Папа, ты не забыл?..

Замечает Валерию, умолкает.

ВАДИМ. Да нет, конечно! Входи, входи!.. (Бормочет.) Это вот — тётя Валерия… Вернее — тётя Валя… У неё тоже день рождения скоро… Через три дня… «шешнадцатого»… (Валерии.) Это дочь моя, Иринка… Ей сегодня десять лет стукнуло — совсем барышня… (Радостно.) А я ведь тебе, Иринка, подарок уже купил — сейчас и вручу. Чего тянуть-то? (Бежит, достаёт из серванта куклу Барби.) Вот! (Спохватывается.) Да ты, наверное, уже и не играешь в куклы?

ИРИНКА (с достоинством). Конечно, в куклы как таковые я уже не играю! Что я маленькая? Но они всё равно для украшения будут… Мне тётя Вика точно такую тоже сегодня подарила. Я их на своём столике рядом поставлю, будет… (задумывается на секунду) престижно…

ВАДИМ (смеясь, треплет ей волосы). Вижу, вижу буржуазное влияние тёти Виктории! Когда у вас там с бабушкой «банкет» задуман — в час дня? Ну, беги, я без опоздания буду…

ВАЛЕРИЯ. А может, пока время есть, Иринка нам поможет?

ВАДИМ (с недоумением). В чём? Чем?

ВАЛЕРИЯ (с улыбкой). Как в чём? Надо же обои доклеить — уют в ВАШЕЙ квартире создать. (Вытаскивает из-за шкафа пакет с рулонами.) Как, Иринка, поможешь?

ИРИНКА (прижимая коробку с Барби к платью, неуверенно улыбается). Помогу.

ВАЛЕРИЯ (деловито). Ну вот, и славненько! Снимай своё праздничное платьице.  (Вадиму.) И ты свой костюм… Ой, простите!..

ВАДИМ (радостно). Да хватит тебе! (Нарочито ворчливо.) Одну еле-еле к «ты» приучил, теперь со второй мучиться… Давайте, давайте, девушки, переодевайтесь — я не смотрю. Мне вон и руку надо «переодеть» — уже все мышцы оттянула…

ВАЛЕРИЯ. А мне и переодеться не во что…

ВАДИМ. Как не во что? Вон возьми мою рубашку из шкафа — чем не халатик? (Ворчливо.) Ты ж мини любишь!..

ВАЛЕРИЯ. И правда. (Берёт рубашку, идёт в ванную.) Я сейчас…

Иринка стягивая платьице через голову, остаётся в маечке и трусиках. Указывает на бутылки на столе.

ИРИНКА (грустно). Пап, а ты опять водку пьёшь?

ВАДИМ. Да что ты… доченька! Нет! Конечно нет! Это так… татары одни оставили. Сейчас я их выкину!..

 ИРИНКА (заговорщицки). А я ничего бабушке не сказала про мебель — ни-че-го-шень-ки!

ВАДИМ. Про какую мебель?

ИРИНКА. Ну, вот про эту ДРУГУЮ мебель, в НАШЕЙ квартире…

ВАДИМ. А-а, да, да! Молодец! Настоящая пионерка! Бабушке пока, и правда, не обязательно это знать. (Задумывается. Вышедшей из ванной Валерии.) Валь, а как же с мебелью? Мебель-то — его!

ВАЛЕРИЯ (собирая волосы в пучок на затылке, хмуро). Обойдётся! Он мне обещал на день рождения и к свадьбе квартиру с мебелью подарить… Вот пускай теперь хоть мебель подарит — за всё, за прежнее…

ВАДИМ. Мебель — к СВАДЬБЕ?

ВАЛЕРИЯ (глядя прямо в глаза Вадиму, с вызовом). К свадьбе!

Вадим во весь рот улыбается. Иринка переводит глазищи с отца на Валерию, тоже улыбается. Вадим подходит к рампе.

ВАДИМ (задумчиво). Ну, что ж! А почему бы и нет?.. (Лицо его кривится, он перемогает себя, сдерживает слёзы.) Ничего-ничего, всё будет хорошо… Главное — не пить!

Иринка и Валерия подходят к Вадиму с двух сторон, он их обнимает, прижимает к себе. Улыбаются.

ЗАНАВЕС

/2003/

___________________
По мотивам романа «Алкаш».
«Город на Цне», 2004, 7—21 января.
Сб. «Вчера и сегодня», 2007.










© Наседкин Николай Николаевич, 2001


^ Наверх


Написать автору Facebook  ВКонтакте  Twitter  Одноклассники



Рейтинг@Mail.ru