Достоевский: что есть смерть?

«Наверху, — говорит один из мертвецов, — когда ещё мы жили, то считали ошибочно тамошнюю смерть за смерть. Тело здесь ещё раз как будто оживает, остатки жизни сосредоточиваются, но только в сознании. Это продолжается жизнь как бы по инерции. Всё сосредоточено где-то в сознании и продолжается ещё месяца два или три... иногда даже полгода... Есть, например, здесь один такой, который почти совсем разложился, но раз недель в шесть он всё ещё вдруг пробормочет одно словцо, конечно бессмысленное, про какой-то бобок: “Бобок, бобок”,  но и в нём, значит, жизнь всё ещё теплится незаметною искрой...»

Этот разговор мертвецов из-под земли на кладбище подслушал герой фантастического рассказа Фёдора Достоевского «Бобок». Это был не единственный случай, когда писатель попытался представить, а что бывает после смерти и стоит ли её бояться. Тема смерти не случайно стала одной из важнейших в творчестве Достоевского. Почему? И как сам Достоевский относился к смерти? Похоже ли его отношение на отношение его героев? Узнаем об этом у Николая Наседкина, писателя и литературоведа, автора книг о Фёдоре Достоевском.

— Николай Николаевич, вы в одной из своих книг пишете о том, что детство Достоевского проходило в окружении больных и умирающих людей, потому что семья его жила в квартире Мариинской больницы, где работал его отец. Скажите, вот эта близость смерти, чужих смертей — она как-то повлияла на формирование собственного отношения к смерти у взрослого уже Достоевского? Или нет? Как это было? Пугала ли его смерть?

— Ну вообще, отношение к смерти у Достоевского было очень сложным, и оно на протяжении жизни менялось. И, конечно, вот это детство, проведённое в больнице, и вид смертей имели для маленького ребёнка большие последствия. И я думаю, что он с самого юного — с детского — возраста уже задумывался о том, что после смерти происходит с человеком, куда он уходит, что остаётся после него. И вы знаете, он сам в юности очень сильно боялся внезапно умереть. И даже, больше того, он, как и Гоголь, очень боялся, что его могут похоронить заживо. И вот эта его боязнь доходила даже и до курьёзов, когда он перед сном оставлял записки на столе, что в случае, если меня признают мёртвым, то прошу меня не хоронить до тех пор, пока не появятся следы тления…

И потом позже уже в своих произведениях, когда он стал уже как писатель вплотную изучать все эти вопросы философские — жизнь и смерть и так далее, — он, конечно, многое переосмыслил. И вот кардинальная разница, если в двух словах, между Толстым и Достоевским в этом вопросе, то Толстой всю свою жизнь, особенно в зрелом возрасте, он больше всего боялся смерти, думал о смерти, изучал её во всех аспектах, описывал, а Достоевский как раз с возрастом становился всё более философски спокойным в отношении к смерти и его больше занимала идея бессмертия. И бессмертия не в смысле остаться в своих книгах, в памяти людей, в истории, а идея бессмертия как она предполагается в христианстве православном, что в определённое время все ранее живущие на земле воскреснут, восстанут из мёртвых и обретут новую жизнь. И в последнем его романе «Братья Карамазовы» эта тема стала одной из главных и глубинных…

— Николай Николаевич, хотелось бы задать вопрос о самом необычном в жизни Достоевского опыте — это вот приготовление к казни, ожидание казни и отмена казни… Что он чувствовал вот с мешком на голове перед расстрелом? И, опять же, насколько это изменило его отношение к смерти и, напротив, отношение к жизни? Уточните, пожалуйста, какой он опыт получил в этот момент?

— Ну конечно, тут никакого сомнения нет! И арест, и смертный приговор, и этот отвратительный обряд казни, разыгранный на Семёновском плацу — настолько стало поворотным моментом и в судьбе, и в характере, и в здоровье Достоевского, так кардинально перевернуло его жизнь. И мы можем хорошо это всё изучить, проследить именно потому, что он писатель. Он всё это описал-изобразил, во-первых, в частных письмах он неоднократно возвращался к этому событию, во-вторых, в «Дневнике писателя», личном журнале, который он издавал в семидесятые годы и в котором по сути исповедовался перед читателями, ну и, конечно, в своих произведениях, в первую очередь, в «Идиоте», в потрясающих сценах, где князь Мышкин в прихожей генерала Епанчина рассказывает лакею о переживаниях приговорённого к смертной казни, о последних секундах человека перед казнью…

Невозможно всё это в нескольких словах передать, вот эти минуты ожидания смерти на эшафоте… Всех приговорённых разделили на тройки, должны были по трое привязывать к столбам и расстреливать. Достоевский оказался во второй тройке и наблюдал, как первых троих привязывали, как надевали им балахоны на головы, и он понимал, что ему оставалось три минуты жить, и вот эти три минуты он вспоминал потом всю жизнь… И там был такой знаменательный эпизод… Среди петрашевцев — а Достоевский посещал заседания этого тайного общества три года — он ближе всех сошёлся с Николаем Спешневым. И этот человек очень сильно повлиял на него, на его жизнь. Достоевский потом изобразил его в какой-то мере в образе Ставрогина в романе «Бесы». Это один из главных прототипов этого демонического героя. И вот они как раз со Спешневым рядом на эшафоте в ожидании исполнения приговора стояли, и Достоевский в каком-то восторге (он был необычайно эмоциональный человек с юности) — и вот его охватил какой-то странный восторг, который потом будет его охватывать перед эпилептическими припадками, и вот он в этом восторге, обращаясь к Спешневу по-французски, воскликнул: «Сейчас мы предстанем перед Богом!», — на что атеист Спешнев с холодной усмешкой ответил: «Да, горсткой праха…» И вот это различие между верой в Бога, в бессмертие и безверием, уверенностью, что после смерти ничего нет — мучило Достоевского всю жизнь и он искал точного ответа, где же истина. У него есть одно очень знаменательное в этом плане утверждение в одном из писем, где он говорит, что его вера в Бога через горнило сомнений прошла. Вот этого «горнил сомнений» одна из главных точек была, без сомнения, на эшафоте, потом дальше он это всё в каторге обдумывал-переваривал, в дальнейшей жизни, но даже в самом конце (в «Братьях Карамазовых» много об этом), можно ли с уверенностью сказать, что он безусловно верил в Бога, и «горнило сомнений» исчерпало себя? Он сам, по-видимому, так до конца и не ответил на этот вопрос. Хотя, конечно, он считался глубоко верующим человеком, воцерковлённым, и глубоко символично, что похоронен его прах в Александро-Невской лавре…

— Хочу задать вопрос о смерти в ином, что ли, ключе. У Достоевского много героев-самоубийц. Почему он так пристально изображал такой неправильный уход из жизни? Знаете, если проецировать на писателя намерения его персонажей, то можно подумать, что у него были совсем нехристианские мысли и о суициде. С чем этот интерес связан?

— Ну вот, опять же пунктирно, я могу сказать: у меня есть книга, которая так и называется — «Самоубийство Достоевского» и с подзаголовком «Тема суицида и в жизни и творчестве писателя». То есть понятно: и в жизни, и в творчестве. В этой книге почти пятьсот страниц, и вот их столько понадобилось и несколько лет работы, чтобы как-то подвести, может быть, к очень спорному выводу, что в последних минутах жизни Достоевского есть какие-то элементы самоубийства…

Дело в том, что у Достоевского действительно очень много героев-самоубийц — и удавшихся, и не удавшихся, и философов, которые обосновали своё самоубийство, есть такие, которые просто не вынесли тягот жизни и так далее, и так далее. То есть все варианты. И вообще, самоубийство — это такое многостороннее, такое глубоко философское понятие, и если его со всех сторон рассматривать, то понадобится очень много времени. Но вкратце смысл такой. У Достоевского среди философов-самоубийц есть, например, Кириллов из «Бесов», который решил покончить жизнь самоубийством потому, что пришёл к убеждению: если принять истину, что Бога нет, то человек сам становится в какой-то мере Богом, то есть человеко-Богом и имеет полное право распоряжаться своей собственной жизнью. И вот он решил это доказать собственным самоубийством и действительно покончил с собой. У Достоевского немало таких героев, например и тот же Ипполит Терентьев из романа «Идиот», или Крафт в романе «Подросток»… У Крафта, у того вообще сформировалась невероятная идея. Он сам был обрусевший немец, и вот он выработал идею, что невозможно жить с мыслью, что Россия имеет второстепенное значение в мире и она предназначена только послужить материалом другим народам для развития. И покончил жизнь, застрелился…

И все эти разные повороты темы самоубийства Достоевского, естественно посещали, он их обдумывал. А тут надо ещё добавить-перечислить, что у него было немало причин для самоубийства — просто земных, бытовых. У него были серьёзные болезни, одна эпилепсия чего стоит! У него было много таких потрясений в жизни, о чём мы уже говорили, — и арест, и каторга, и шесть лет солдатчины и так далее. Иные его герои из-за одной такой причины с жизнью счёты сводили, у него их целый комплекс был и он как-то выдерживал. И я в своей книге, в своём исследовании подвожу к мысли, что у Достоевского были три прочных нити и даже, образно можно сказать, три каната, которые удерживали его от самоубийства, а он к нему всю свою жизнь стремился — это бесспорно. Три нити — это, конечно, вера в Бога, которую он всю жизнь искал и которую, пройдя через «горнило сомнений», в какой-то мере обрёл, по крайней мере, на девяносто девять процентов. Второе — это творчество. Без творчества его жизнь вообще бы не имела смысла. Ну и третье — семья, вторая его жена Анна Григорьевна, которая ему как подарок за все страдания досталась от Бога…

Ну а последние минуты жизни писателя многократно описаны в его биографиях. У него было Евангелие, которое ему подарили жёны декабристов в Тобольске, когда его везли на каторгу. И он с этим Евангелием не расставался до конца жизни и привык свою жизнь как бы сверять с этим Евангелием: открывал любую страницу, читал верхнюю строку и воспринимал-толковал написанное в этой строке как предсказание — такое своеобразное суеверие. Так и в тот роковой день… У него в конце января 1881 года случилось обострение одной из самых тяжёлых его болезней — эмфиземы лёгких, открылось сильное кровотечение из лёгких. Врачи сделали, что смогли, кровотечение остановилось, рана затянулась… Казалось бы всё позади: опасность миновала. Врачи сказали, что опасность миновала, больной будет жить. И вдруг на следующее утро Анна Григорьевна просыпается в семь часов и видит, что муж лежит в свой постели с открытыми глазами, и он говорит ей: «Аня, я не спал всю ночь, и знаешь что — я сегодня умру…» Она, конечно, страшно поразилась: как? почему?.. Он попросил её взять Евангелие, открыть и прочесть строку вверху слева. Она прочитала, и там оказались слова Иисуса Христа, обращённые к Иоанну: «Не удерживай Меня, ибо так надлежит нам исполнить великую правду…» И вот эта ключевая фраза «не удерживай», она поразила Достоевского. Он сказал: «Слышишь, Аня, не удерживай! И ты не удерживай меня, я знаю — я сегодня умру…» И действительно, через несколько часов он умер.

И вы знаете, он ведь ещё очень интересовался старчеством, ездил в Оптину пустынь, изучал их жития и его особенно поражало, что некоторые старцы могли достоверно предсказать не только день, но даже час и минуту своего ухода в мир иной. Говорили: я умру в такой-то день на закате и, действительно, умирали точно по предсказанию. Понятно, что они как бы силой воли заставляли себя именно в этот момент уйти: дескать, Бог их призвал, и они именно в этот момент уходят, отказываются от земной жизни… И в уходе Достоевского есть какая-то доля этой добровольности ухода, этого отказа цепляться за жизнь, сопротивляться смерти. Он, повторяю, очень был впечатлительный человек…

О главном потрясении в жизни Фёдора Достоевского и его интересе к смерти как к литературной теме и как к факту жизни каждого человека мы беседовали с писателем и литературоведом Николаем Наседкиным.