Три книги о Достоевском

Казалось бы, мы знаем о Достоевском всё. Но, видно, такова уж сила обаяния его личности: мы кидаемся к каждой новой книге о Фёдоре Михайловиче, желая прибавить к уже составленному портрету новые, уточняющие чёрточки. В августе прошлого года мне пришлось побывать на научно-практической конференции вузовских преподавателей русской филологии, которая проходила в Коломне, и там довелось увидеть… живого Достоевского!

Вдруг на сцену легко, словно юноша, взбежал стройный человек, лет сорока пяти — пятидесяти, невысокого роста, слегка кудрявый, с удлинёнными, русыми волосами. Заговорил он живо, и словно нервная струйка пробежала по его лицу с резкими морщинами вокруг выпуклого рта и лба, широкого, почти что мощного. Держался он среди филологов как свой человек, и даже более чем свой. Кто это? Какой-то Дмитрий Андреевич. Не понимаю, что понесло меня к нему в перерыве. Он и мне будто бы показался знакомым. «Как ваша фамилия? Представьтесь, пожалуйста!» Он повернулся с простодушным, приветливым любопытством: «Достоевский, правнук Фёдора Михайловича!» Время сплющилось, знакомая фотография ожила, заулыбалась, бледное лицо нервно, живо задёргалось: передо мной стоял Достоевский! А почему бы и нет? Фёдор Михайлович умер всего за сорок лет до начала Гражданской войны в России!

— Значит, вы…?

— Да, я внук его единственного сына Фёдора. Дочь Фёдора Михайловича, Люба, уехала жить за границу, и там осталась. У Фёдора был сын, Андрей, единственный носитель нашей фамилии. При советской власти он работал инженером. Жили мы в Петербурге. Отсюда я и переехал в Сибирь, хотелось подзаработать на собственную большую квартиру. Теперь мы снова в Петербурге. У меня тоже есть сын.

— Вы всегда знали, чей Вы правнук?

— Конечно!

Потом я поняла, что Дмитрий Андреевич превосходно знает творчество своего знаменитого предка; сам, к сожалению, никогда не делал попыток писать. Зато он подарил мне книгу «Достоевский о Европе и славянстве», изданную в 2002 году в Сретенском монастыре и написанную святым, преподобным Иустином (Поповичем), великим сербским богословом двадцатого века, в роду которого семь поколений православных священников.

Еще в предисловии к этому философскому труду, созданному в 1931 году, меня поразило, что автор книги называет Достоевского не только «всечеловеком», «родным сербам, родным болгарам, родным грекам, родным французам», «пророком», «апостолом», но и «мучеником». Не слишком ли высокая оценка? Не спешим ли мы с прославлением Достоевского, как, например, с Григорием Распутиным и с Иоанном Грозным?

Но когда окунулась я в другую свежую книгу о Достоевском — тамбовского писателя Николая Наседкина «Самоубийство Достоевского», стало даже не по себе: а ведь действительно мученик. О загадочном и спорном названии книги речь впереди. Но разве, прежде всего, каторга не стала местом неподдельного мученичества Фёдора Михайловича?

Он попал на «военную каторгу», которая несколько тяжелее гражданской. Жил в бараке, в котором летом «духота нестерпимая», «зимой холод невыносимый». «Спали на голых нарах, позволялась одна подушка. Укрывались коротенькими полушубками, и ноги всегда, всю ночь голые», «блох, и вшей, и тараканов четвериками» — это всё пишет о своём житие сам Достоевский в письме брату, по выходе с каторги. «Все каторжные воняют, как свиньи, и говорят, что нельзя не делать свинства, дескать, живой человек…» «Пол грязен на вершок… нас как сельдей в бочке… В пост — капуста с водой, в праздник — каша без масла… («И это — при каторжной работе!» — восклицает Николай Наседкин.) И если бы не было денег, я бы непременно помер, и никто, никакой арестант, такой жизни не вынес бы».

И далее автор книги примерами подтверждает эту мысль Фёдора Михайловича. Петрашевец С. Ф. Дуров вошёл в острог вместе с Достоевским ещё молодой, красивый, бодрый, вышел — полуразрушенный, седой, без ног, с отдышкой. Он тяжело болел после каторги, превратился в калеку и умер 52-х лет. У петрашевца Н. П. Григорьева ещё в каземате Петропавловской крепости началось психическое расстройство, которое на каторге обострилось, и вышел из острога Григорьев неизлечимым душевнобольным. Петрашевец В. П. Катенев тоже тронулся умом ещё во время следствия, и даже на эшафот не смог выйти — находился в больнице. Предатель Д. Д. Ахшарумов, выдавший после своего ареста других заговорщиков, тоже был на грани помешательства. Н. А. Спешнев, который отличался замечательной красотой, силой и цветущим здоровьем, пройдя через сибирские рудники, уже в сорок лет выглядел глубоким старцем…

Что же касается Достоевского, он считал «те 4 года… за время, в котором… был похоронен живой и закрыт в гробу» — усилилась его эпилепсия, да и эмфизему лёгких, которая унесла его в могилу в возрасте всего 59 лет, Федор Михайлович приобрел в остроге.

Конечно, мученичество мученичеству рознь. Нельзя уподоблять мученичество за веру любому другому. Сам о себе в «Дневнике писателя» Достоевский сообщает: «Нечаевым, вероятно, я бы не смог сделаться никогда, но нечаевцем, не ручаюсь, может быть, и мог бы… во дни моей молодости». Автор другой книги о Достоевском, «Стилевые особенности художественного мира романа “Преступление и наказание” как средство отражения мировоззрения Ф. М. Достоевского», Алла Бородина, считает, что Достоевский верил: участвуя в тайном обществе с целью освобождения крестьян, он делает Христово дело. Именно поэтому автор будущих «Бесов» как-то смог сочетать в себе во времена общения с петрашевцами стремление к радикальному изменению общественного строя и веру в Бога, которая у многих его героев пяти «великих» романов была просто невозможна, ибо, по словам преподобного Иустина (Поповича): «Они не мирятся со страданием. Страдание для них — это самое высшее отрицание Бога. … Возможно ли оправдание Бога, если существует бессмысленное страдание?»     

Как ещё проявляется противоречие Достоевского? На эшафот для казни «расстрелянием» возвели 21 петрашевца, а подошел к находившемуся тут же священнику, чтобы исповедоваться перед смертью, только один — это был Фёдор Михайлович. После исповеди писатель спешит к товарищу своему, Спешневу, и говорит ему: «Мы будем вместе со Христом!», на что тот горько, без веры в вечную жизнь, отвечает: «Горстью пепла».

Довольно загадочно и то, что не расстававшийся на каторге с Евангелием, Достоевский нисколько за это время не раскаялся в своих социалистических претензиях к царскому правительству. Алла Бородина приводит такие слова Достоевского из «Дневника писателя»: «Мы, петрашевцы, стояли на эшафоте и выслушивали наш приговор без малейшего раскаяния… То дело, за которое нас судили, те мысли, те понятия, которые владели нашим духом, — представлялись нам не только не требующими раскаяния, но даже чем-то нас очищающим, мученичеством, за которое многое нам проститься». Но более того, Алла Валентиновна сообщает: «Атеистический социализм Белинского был отброшен уже за два года до ареста; но убеждение во вреде крепостного права, необходимости реформы суда и т. п. сохранилось у него и после Сибири; публицистическая деятельность Достоевского в первые два года издания журнала “Время” (1861—1862) мало отличалась от того, что он мог бы писать и до каторги». Надо добавить: из которой он вышел в 1854 году. 

Следовательно, теперь мы должны задать себе вопрос: а какой степени была вера Достоевского. Ибо православные святые считают, что вера в Бога бывает разных степеней, иначе говоря, глубины.     

Во время одной моей командировки в Новокузнецк, где после каторги и нескольких лет солдатчины обвенчался после долгих мытарств Фёдор Михайлович с Марией Исаевой, я встретилась с местной писательницей Мэри Кушниковой, глубоко исследовавшей этот период жизни Достоевского и написавшей о нём книгу. От неё-то первой я и услышала, что период глубокого проникновения в православие начался у Фёдора Михайловича много позже каторги, уже после возвращения из Сибири в Петербург. «Это Сниткина так на него повлияла, — убеждённо говорила Мэри Кушникова. — Анна Григорьевна была необычайно набожна».

Известно, что в детстве Федю Достоевского и его братьев и сестёр учили читать по Житиям Святых. Так что Анна Григорьевна никак не была первоисточником. Но в том-то и дело, что во многих из нас вера во Христа как бы дремлет, является полуверой, не достигая степени совершенства, вполне сочетаясь со снисходительным отношением к своим недостаткам, она мирно уживается с ними. Есть в нас и знание Евангелия, есть даже начетничество, есть, как у Достоевского, любовь к Христу, так что хочется повторить за ним: если бы Истина не была со Христом, так я лучше останусь со Христом, нежели с Истиной. Но какова же тогда была степень веры Достоевского в годы солдатчины?

Алла Бородина отмечает, что Достоевский на каторге осудил себя за свои политические убеждения. Но и осуждение себя может быть не полным, не «тем каким-то», «не совсем полным». Автор книги уточняет: «Свою ссылку Достоевский считал справедливой. “Нас осудил бы народ”, — говорил он. Вот степень его раскаяния от временного единения с «бесами»-заговорщиками: народ был бы не с ним! Народ против его «фанатического озлобления против правительства». И Достоевский вынужден считаться с мнением, с патриотическими чувствами народа. Народ для него не быдло, не животное, которое можно вести за собой куда угодно, лишь обмани!

Алла Бородина приводит такие строки о послекаторжном состоянии души автора «Бедных людей» его товарища барона А. Врангеля: «Снисходительность Фёдора Михайловича к людям была как бы не от мира сего. Всё забитое судьбой, несчастное, хворое, бедное, находило в нём особое участие». Врангель объясняет это определённой степенью «набожности» писателя. Но полная ли, но совершенная ли это вера, за которую Бог воздаёт человеку в иных случаях святостью, а в иных мирским прославлением?

И тут надо опять обратиться к интереснейшей книге Николая Наседкина, который отмечает, что в первые три года «солдатчины» Достоевскому не писалось. «Более трёх лет после острога, уже вполне имея возможность “держать перо в руках”, он никак не может создать законченное цельное произведение — только наброски, планы, прожекты, намётки, мечты… Конечно, до получения офицерского чина его угнетала-сдерживала мысль, что ему всё равно не дозволено печататься. Однако ж, он уже решался публиковать свои вещи даже инкогнито (письмо к Врангелю от 21 декабря 1856 г.), но готовая рукопись всё никак не могла появиться на свет…» Вот уж он и получил чин прапорщика, и давно живёт в отдельном домике, а не в казарме, а перо просто валится из рук. Спустя три года после каторги взялся за «Село Степанчиково и его обитателей», но провозился с этой небольшой вещью полтора года. За мелькнувший в голове сюжет романа «Униженные и оскорблённые» (по выражению Достоевского, «вроде “Бедных людей”»), так и вообще вплотную сядет только ещё через три года! Вдохновения нет! Что же происходило с Достоевским?

Полагаю, что дело тормозилось отсутствием в эти и последующие годы внимательнейшего интереса Достоевского к православию, способному расширить сознание человека до гениальности. Согласитесь, есть всё-таки большая разница между «Униженными и оскорблёнными» и первым «великим» романом Фёдора Михайловича «Преступление и наказание». Роман «вроде “Бедных людей”», показывая поступки человека, не объяснял ещё многих его несчастий его маловерием, и потому требовал от читателей сострадания к «маленькому», но порядочному человеку, главным образом, потому, что он был социально не устроен. Роман говорил: эти люди страдают, и потому их следует пожалеть, согреть своим читательским чувством.

«Преступление и наказание» высветило вдруг, что и у «маленьких» людей есть великие идеалы — Христос, есть вера, которую отнять у них не может ничто. Но у большой части людей «существование Бога — главный вопрос», которым, по выражению Достоевского, и он «всю жизнь мучился, сознательно и неосознанно»: есть ли Бог, есть ли бессмертие? С момента начала работы над «Преступлением и наказанием» Достоевский и похож, и не похож на себя прежнего. Он говорит то устами Кириллова в «Бесах», то Алёши Карамазова: «Меня Бог мучил всю жизнь», «Только это и мучит» — обращает наше внимание на эти слова преп. Иустин. Значит, все главные страдания человечества только с этим и связаны, и нет никаких других страданий. Ибо все страсти человека — только проявление борьбы Бога и дьявола, которые происходят в его сердце, причём независимо даже от того, атеист ли он, или ходит в церковь. Всех Бог затронул, всех мучают бесы, Диавол, имя которого переводится как «раздиратель».

Так что же случилось с Достоевским, почему вера его резко увеличила свой накал? Почему ему с некоторых пор дано «узреть бесов» в сердцах людей, подобно святым? Алла Бородина приводит в своей книге такое мнение Николая Лосского: в 1862 и 1863 годах у писателя усилился интерес к религии и именно в направлении, ведущем к православию. «Летом этого же года Достоевский совершил первую поездку за границу и побывал в Париже, в Лондоне, в Женеве, во Флоренции. Впечатления от Западной Европы у него получилось неблагоприятное и усилило сомнения в правильности пути, по которому идёт западная цивилизация».

Преп. Иустин пишет об этом так: «Достоевского очень мучил идейный и моральный хаос Европы, долго он искал причину этого хаоса и, в конце концов, нашел её. Нашел в римокатолицизме. Почему в римокатолицизме? — вознегодуют многие. Разве не проповедует Христа римокатолицизм? Да, проповедует, — отвечает Достоевский, — но искажённого Христа, европеизированного Христа, Христа, созданного по образу и подобию европейского человека… Европейский человек… в своём самолюбии… дошёл до полного безумия — создал гордый догмат о непогрешимости человека… Долго и упорно европейский человек боготворил себя через философию, науку, религию (папизм), через культуру и цивилизацию… Римокатолицизм провозгласил его (человека, — И. Р.) верховным мерилом в мире человеческих ценностей». Вот вам и объяснение того, почему современные нам разных сортов безрелигиозные «гуманисты» и «правозащитники», прошедшие выучку у европейцев и американцев, настойчиво советуют русскому человеку вместо основ православной культуры изучать «общечеловеческие ценности», словно они могут быть выше заповедей Иисуса Христа.

Эту мысль Достоевский выскажет и в романе «Идиот», и повторит в романе «Бесы»: «Рим провозгласил Христа, поддавшегося на третье диаволово искушение, и, возвестив всему миру, что Христос без царства земного на земле устоять не может, католичество тем самым провозгласило антихриста и тем погубило весь западный мир», породив самодостаточного человека, которому Христос не указ — комментирует эти мысли Достоевского преп. Иустин.

Вот пониманием каких глубин мира и жизни был награждён Богом за свой интерес к православию Фёдор Михайлович! Всё вдруг встало в его голове на место, рука сама потянулась к перу, и он заговорил так, что вся Россия вдруг на него, безвестного, забытого каторжника, снова оглянулась. Второй раз, после «Бедных людей».

Алла Бородина приводит такие строки священника Антония Храповицкого из его книги «Ф. М. Достоевский как проповедник возрождения»: «О протестантизме Достоевский не лучшего мнения: он ссылается на писателя Сиднея Дюбеля, характеризующего изжившее католичество и протестантизм, и говорит уже от себя об отрасли последнего в России так: штудта лжива и фанатична — и об обоих: католичество идёт к идолопоклонству, а протестантизм в атеизм».

Из книги А. В. Бородиной мы можем также узнать, что «очень большое влияние на Достоевского оказало общение с православным священником И. Л. Янышевым, с которым познакомился писатель в Висбадене. Янышев выручил писателя из тяжёлого положения после проигрыша в рулетку. Это был выдающийся деятель Православной Церкви, видный богослов и проповедник. Глубоко верующим человеком была и вторая жена Достоевского, Анна Григорьевна Сниткина». По воскресным и праздничным дням она ходила в церковь. Что же касается самого Фёдора Михайловича, то Алла Бородина ссылается тут опять на книгу Н. Лосского «Достоевский и его христианское миропонимание»: «Из сведений, имеющихся о Достоевском, скорее видно, что он сравнительно редко бывал в церкви, по крайней мере, до возвращения в Россию из-за границы в 1871 году. Известно, однако, что молиться он всегда любил и, по словам Яновского, считал молитву всегда вернейшим лекарством».

Очень важно для нас сегодняшних, мучительно раздумывающих о том, как собрать разворованную, раздробленную Россию в сильное государство, и такое замечание Фёдора Михайловича, высказанное им в «Дневнике писателя»: «При начале всякого народа, всякой национальности идея нравственная всегда предшествовала зарождению национальности, ибо она же и создавала её. Исходила же эта нравственная идея всегда из идей мистических, из убеждения, что человек вечен, что он не простое земное животное, а связан с другими мирами и с вечностью… И заметьте, как только после времён и веков (потому что тут тоже свой закон, нам неведомый) начинал расшатываться и ослабевать в данной национальности её идеал духовный, так тотчас же начала падать и национальность…».

И тут опять встает вопрос о страдании. Почему же Бог допустил, чтобы один из любимейших её сынов, Фёдор Михайлович Достоевский, был подвержен падучей?

Соблазняющий на неверие вопрос. Прибегнем к цитате из преп. Иустина: «Между человечеством и Богом стоит отвратительное чудовище, имя которому — страдание». Николай Наседкин в своей книге «Самоубийство Достоевского» подробно описывает это хроническое страдание писателя, его мучительную болезнь. Припадкам нередко предшествовало отличное, приподнятое состояние, ощущение полноты сил, эйфорическая мечтательность. Потом внезапно Достоевский терял сознание и падал, судорога сжимала его мышцы, сосуды, лёгкие — она же потом убьет, сжав, словно в кулаке, в эпилептическом припадке, трёхлетнего, любимого сына писателя, Алёшу. Конвульсии могли длиться до получаса. Приходя в себя, Достоевский ничего не помнил, мысль почти не работала, напоминая состояние слабоумного, физических сил не было. Спустя несколько часов организм понемногу оживал, но оставалась депрессия, длившаяся иногда днями, а иногда и месяцами, тоже отвлекавшая на себя силы умственные и психоэмоциональные. По этой причине возникали длительные простои в работе. Впрочем, очень часто по ночам, в постели, Достоевский всё равно скрёб пером по бумаге, продвигал развитие своих романов усилием воли, вялым и слабым мозгом. И так на протяжении примерно многих лет! Заниматься творчеством, имея такое здоровье, было самоубийством. Врачи запрещали ему творить. Поэтому и свою книгу Николай Наседкин провокационно назвал «Самоубийство Достоевского».

Но, странное дело, пишет Н. Наседкин, именно эпилепсия и помогла писателю вырваться сначала из забвения солдатчины, переехав в Тверь, потом перебраться в Петербург, а затем и выезжать за границу. В его положении вчерашнего каторжника это было бы абсолютно невозможно, если бы у Достоевского не было для того знаменательного повода — эпилепсии, от которой он мог в любой момент умереть. А значит, и необходимости выехать из Семипалатинска, сменить климат, искать способов лечения в столице, на иностранных курортах, искать хороших докторов. И русский царь шёл навстречу жалобам на здоровье того, кто вчера замышлял свержение царизма! Возможно ли это в другой стране, не в России, где между царями и каторжниками могут возникать такие, сердечные отношения?!

Да и Бог давал писателю силу и волю, чтобы работать, продлевал его жизнь, дабы тот успел выполнить свою задачу на земле. Алла Бородина приводит такие строки из книги Вячеслава Иванова «Родное и Вселенское», в которых поэт-эмигрант «первой волны» говорит о значении творчества Достоевского: «Достоевский и Вл. Соловьев властительно обратили мысль нашего общества к вопросам веры». Они же породили и «богоискательство» в литературно-философской среде конца девятнадцатого — начале двадцатого века. «Пророческий жар и бред Достоевского впервые потрясли нашу душу…» Поэтому преп. Иустин и называет Фёдора Михайловича апостолом православия, он стал его миссионером, и не только в России. Из Достоевского «вышли» и Розанов, и Мих. Булгаков, и Ив. Шмелев. Будит, заставляет работать Достоевский и нашу мысль, наши сердца.     

Недаром же кто-то из святых писал, что Бог не дает испытания свыше сил человека. А, дав серьёзное испытание, помогает ему.

В последние годы удавалось Фёдору Михайловичу ежегодно отправляться на воды за границу, где он значительно укреплял свои лёгкие. Собирался он на воды и в 1880 году. Но приготовления к пушкинским торжествам отвлекли. Умер же Достоевский, как умирали на Руси многие святые, зная день своей смерти. «Знаешь, Аня… я сегодня умру». Заснул, а накануне был поставлен ему врачами утешительный диагноз: кровоточившая артерия в лёгком подживает; доктора велели лежать. И вдруг он проснулся, и словно забылся со сна, будто автоматически приподнялся на постели, и открылась опасная рана. Николаю Наседкину видится в этом, «привстал с подушки», будто кинулся уставший Достоевский как с обрыва в реку, нарочно «убился», совершил «кроткое самоубийство», потому что устал.

Но я думаю, Бог просто пожалел своего любимого сына, Фёдора Михайловича, забрал его из пелены страданий в жизнь вечную, удостоил ею Достоевского. «Мы не говорим, как Лейбниц, — пишет преп. Иустин, — что наш земной мир — лучший из миров, но мы уверены в одном: наш земной мир — самый загадочный из всех миров. И в этом удивительном, загадочном мире самое загадочное существо — человек: его падения и взлёты, его зло и добро, его Диавол и Бог». Так же воспринимал жизнь и Достоевский. У Фёдора Михайловича были большие творческие планы: написать вторую часть «Братьев Карамазовых» — сообщает Николай Наседкин. Но, видно, было уже довольно и того, что сказано им в пяти «великих» романах. И святые на земле не вечны, ибо их главная задача — небесно покровительствовать России. Возможно, летает сегодня над Русью невидимым ангелом и Фёдор Михайлович Достоевский, продолжая свою жизнь. Вопрос лишь в том, кто из писателей встанет на его земное место? Кто продолжит его дело? Неужели некому? А ведь тут нужна душа огромная, насыщенная православием до гениальности, душа романная.

Однако то, что о Достоевском сегодня пишут всё новые и новые исследовательские труды, свидетельствует о том, что интерес к его личности и судьбе огромен. Его пророчествам предается огромное значение, его земное мученичество волнует, его слава продолжает расти. Так продолжается апостольская миссия Достоевского. И, если суждено будет Достоевскому удостоиться канонизации Русской Православной Церкви, он войдёт в нашу «светскую» общеобразовательную школу уже с другим, более высоким статусом, как религиозный мыслитель, как часть, как основа православной культуры.

Ирина Лангуева-Репьёва.