А если это «люпофь»?

На обложке тринадцатой по счёту книги тамбовского писателя Николая Наседкина «Люпофь» запечатлены потягивающиеся на утреннем солнце у обширного водоёма нудисты — Он и Она. Поскольку оба повёрнуты к читателю «кормой», а не лицами, трудно судить, что это за люди; ягодицы, хотя и голые, к сожалению, не так много дают представления о нравах и характерах героев. Лучше бы всё же заглянуть Ему и Ей в глаза. А ещё лучше, когда читатель с помощью писателя заглядывает в людские души. Всё же для этого, наверное, и существует литература?

«Ну, что же, заглядывайте», — великодушно разрешает автор в ответ на молчаливую нашу просьбу. И отчаянно смело показывает не только глаза, но и многое другое, чем богаты и он сам, и его верные натурщики, вплоть до самых интимных мест, стыдливо именуемых на 360 страницах романа то «Васькой», то «Матрёной». Как говорится, умри, тоска, читай «МК»! Ну, ладно.

Вообще, в наше просвещённое время удивить человека читающего, а тем паче мало читающего изображением или описанием наготы — дело плёвое: подойдите к любому газетному киоску (лучше без малых детей) — за стеклянной витриной всё увидите. Шокировать постельными откровениями публику, вдоволь насмотревшуюся порнопохабели за последние десять-пятнадцать лет, занятие тоже простенькое. Ну, а как добиться привлечения внимания, скандалёзности, эпатажа? Традиционные изыски, вроде любовной лирики, мемуаров фрейлин ея императорского двора или тонких классиков французской романистики, даже грубиянские вирши мужицкого Луки с просторов российских уже не проходят. Было! Значит? Значит, надо идти другим путём. Каким?

А виртуальным. Компьютерным. Через Интернет. Когда не надо ничего изображать, ничего показывать, это ведь дело в литературе самое что ни на есть трудное. Куда как легче просто примивные мэйлы Его и Её списывать, ну и для «оживляжа» что-то там умное дописывать. Такого вхождения в литературу не ждали? А-а-а. А мы вот они! Знакомьтесь: профессор-писатель 50 лет от роду по имени Алексей, простите, ещё раз, Алексеевич, а по фамилии Домашнев и годящаяся ему в дочурки пассия — почти что юная 20-летняя его же студентка Алина Латункина. Та ещё барышня. Берегись, профессура, светских львиц!

Вот между учёным и ученицей и вспыхивает бенгальским огнём «люпофь» по переписке и вживую, вначале ярко брызжущая, искристая, азартная, а потом всё затухающая, медленно, как шампанское в бокале, оседающая и под конец романа совсем исчезающая. М-да. Дюже оригинально.

Интенсивный (куда там «Почте России»!) обмен инетными посланиями, отражающими до мельчайших срамных подробностей дневные и ночные любовные схватки украдкой «Васьки» и «Матрёны», сладострастные страсти-мордасти да плюс дневниковые деловые записи обоих о том, где в какой день были, что поделывали, — читаем мы, читатели, все 360 страниц романа, послушно перелистывая вслед за автором главы с многозначительными заголовками «Оргазм», «Коитус», «Релаксация» и другими, малоприятными и малопонятными, но вроде как умными. Или претендующими на умность?

Профессор Лёша (А. А. Домашнев) — он в основном — и когда трезвый, и когда уходит в запой (а уходит мужик регулярно) — предстаёт как ласковый и нежный зверь, как котище тот ещё, без страха и упрёка.

Алина, хорошо подготовленная всей своей предыдущей жизнью к соитию с папиком Лёшей, девица как девица, обычная, честно говоря, свистушка, какие вечерами гуляют по улицам городов Баранова и Козлова чуть ли не по десятку в ряд, мало чем отличаясь друг от друга, что нарядами, что разговорами.

Правда, Латункина ещё пишет стихи. Томные. Манерные. Иногда трагичные. То ли под идеолога символизма Зинаиду Гиппиус, то ли под… себя. «Высыхающая река души» — это уж точно не Гиппиус. Это Латункина, отдадим должное решительной, как танк, юнице.

Конечно, пересказывать сюжет книги дело неблагодарное. Да вот сюжетец-то как раз и… того. Почти предсказуемый с самых первых страниц романа, где случай сводит опытного бабника и рисковую нимфетку, до финала, где ему и ей (ей в гораздо меньшей степени) не сдобровать. В сюжет заложена история обыденно-житейская, расхожая, в чём-то анекдотическая — для мужских курилок, — но больше простая и понятная, как мычание. Какие там страсти роковые! Какие там «я не могу без тебя жить» (кстати, точно ли Асеевские это стихи, не Фета?). Какая там, к чёрту, глубокая любовь, когда и сами любовники обозначают её не иначе как «бла-бла-бла». И что они, вообще-то, сами, пожилой пацан Лёша и она, юница, как личности собой представляют?

У него жена, хотя и постылая, к которой надо возвращаться, у него роковые запои, а её кормят папа с мамой, поит и одаривает серёжками ухажёр, — чем не житуха для беспечной студиозки?

Профессор Алексей Алексеевич Домашнев в трезвом виде мужичок-бодрячок, следящий за осанкой, за сдерживанием живота своего, он предстаёт перед нами как ничуть морально не закомплексованный специалист, но не столько в своей профессии — филологии (о чём мы ещё скажем), сколько в ловле женских особей, как гурман в еде, как личность, до фанатизма преданная Интернету, телефильмам и… Да, пожалуй, и всё.

Вот на каком странном языке и вот о чем преимущественно говорит этот профессор с дамой сердца своего, Латункиной: «Пересылаю тебе пару срамных фоток из Инета — как пример «причёсок» для Матрёны. Посмотри, прими к сведению и сразу сотри с диска. А то опарафинишься перед братом».

Или: «Насчёт любви (синониме счастья)… Алина, ты злоупотребляешь, ты злозлоупотребляешь, ты злозлозлоупотребляешь произнесением (написанием) этого пугливо-радостного слова-понятия. Давай не будем о любви говорить, давай о ней помолчим…

А вообще, если серьёзно, ты словно сама себя убеждаешь, что любишь… такое впечатление».

А вы что-нибудь поняли из приведенной «серьёзной» тирады профессора Домашнева? Особенно о «редкостности» слова «любовь»? Я нет. Профессор Домашнев вообще на всех страницах романа мало что говорит вразумительного, в лучшем случае цитирует мысли великих, стенает по поводу и без и все корит в своих посланиях-мэйлах непонятно в чём навечно виноватую перед ним жену — виноватую, может, в том, что волосы красит хной? Или в том, что зовут её Дарьей Николаевной? Так это уж, как говорят на Украине, «бачилы очи, що купувалы, иште, щоб вам повылазыло»! Жена ли — виновница страданий «юного Вертера» старого мужа, читателя Фаулза и поклонника Достоевского, к которому, как мы хорошо знаем, далеко не равнодушен и сам автор романа (он и в эпиграф к «Люпофи» выносит прелестную в своей откровенности выдержку из письма великого писателя жене). Заметим, жене, но не «нимфетке»…

О кругозоре и умственном уровне баловня судьбы, дурно кончающего свою жизнь профессоре Домашневе, хотелось бы заметить вот что. По странной ассоциации, этот доктор наук живо напомнил нам другого учёного, некого, если позволите, Степана Трофимовича Верховенского, либерала 40-х века, о котором Фёдор Михайлович Достоевский в «Бесах» отзывается так: «Это был человек умнейший и доровитейшей, человек, так сказать, даже науки, хотя, впрочем, в науке… ну, одним словом, в науке он сделал не так много и, кажется, совсем ничего».

Интересно было бы познакомиться с докторской монографией такого профессора Домашнева: что он сделал для отечественной науки на поприще литературы российской? Боюсь, как бы тоже «совсем ничего»… Роман об этом деликатно умалчивает.

* * *

Но не настолько всё же прост, не настолько наивен, думается мне, писатель Наседкин, чтобы, выставив на всеобщее обозрение свой скандальный роман — ругайте, удивляйтесь, восхищайтесь, — не понимать разницу между любовью настоящей и подделкой под неё, — «Люпофью». Не понимать, что откровение голых ягодиц не имеет ничего общего с откровением подлинных человеческих чувств? Не верю!

Хотел того Николай Николаевич Наседкин в своей 13-й книге или нет, но его новое произведение пусть и поневоле чутко отрефлексировало на тектонические изменения нашего не во всём к лучшему обновлённого общества: что происходит с вечными ценностями? Куда уходят воспетые Шекспиром, Пушкиным, Толстым глубочайшие человеческие чувства? Неужели и правда на смену ночным серенадам под окнами любимой, вздохам на скамейке, на смену «Я вас любил безмолвно, безнадежно…» приходят инетские (чуть было не сказал идиотские) «Васьки» да «Матрёны»? Грустно, печально, если это и в самом деле так.

Думается, автор «Люпофи», бросая вызов морали, всё прекрасно понимает, делая свой роман романом-предостережением. В чём? Да хотя бы в том, что нельзя идти по жизни, как его герою, глухим, слепым, бесчувственным и безжалостным к окружающим тебя людям, это безнравственно и наказуемо. Недаром же вначале преуспевающий профессор Домашнев в конце концов становится, растранжирив всего себя, все свои жизненные соки, жалким изгоем, бомжем, дрожащим над пузырьком «Настойки боярышника», «вытирая грязным рукавом куртки проступившие едкие слёзы».

Над такой «люпофью» и впрямь впору заплакать.

Валерий Аршанский.