Попасть в историю

Надо ли читать роман «Алкаш»?

Страшный человек этот Наседкин. Николай Николаевич. Во всяком слу-чае, опасный. Или, совсем уж мягко говоря, не очень хороший.

Ездят с ним люди в одном лифте, ездят. Ходят по одним коридорам, хо-дят. Забегают иногда выпить вместе чего-нибудь не очень прохладительного в кафе «Славянка». Начальство из лучших побуждений учит его дисциплине и порядку. Писатели дают в долг под будущий гонорар или, наоборот, не дают. Наивные девушки, ничего не подозревая, беседуют с ним о литературе и искус-стве...

И вдруг всё ЭТО, и не только это, попадает, в «остросюжетный роман “Алкаш”, написанный в русле современной жесткой прозы» (из аннотации к произведению). Конечно, под измененными фамилиями, но легкоузнаваемыми. И мало того, что на 600 с лишним страницах, так ещё и тиражом 10000 экземп-ляров да в московском — на всю Россию! — издательстве...

Однако это не мой, читатель, гневный возглас или тихий ропот. Я-то как раз спокоен и думаю, что ничего здесь нет не только нехорошего, но и вообще всё очень даже нормально. А по-другому думают, будто бы нельзя так, и гово-рят между собой об этом, но негромко, — лишь некоторые из тех, кто туда по-пал. То есть прототипы этого «невероятного и стремительно-увлекательного романа» (тоже из аннотации). Прототипов, кстати, удивительно много — чело-век двадцать пять, не считая просто очень конкретных фамилий.

Ну а почему нельзя?

Данте Алигьери, сделавшему примерно то же со своими современниками в «Божественной комедии», — можно, а Наседкину Николаю в «Алкаше» — нет? Булгакову в «Театральном романе» и «Мастере и Маргарите» — пожалуй-ста, а Наседкину — ни в коем случае? Я уж не говорю о нашем общем любим-це Михаиле Юрьевиче и его «Тамбовской казначейше»...

Ну, вышел роман. Между прочим, уже третья за семь лет толстая книга у Наседкина в столице. У подавляющего большинства местных классиков пока ещё ни одной. Может быть, оттого, что у них не «жёсткая проза», а какая-то другая, может, ещё почему. Почему? Понять секрет успеха собрата по перу пишущая публика не спешит.

Один прототип (легкоузнаваемый, кстати) привёл убийственный довод: читать книгу с таким названием?!

Зная, как неравнодушен писатель Наседкин к писателю Достоевскому, я вспомнил сразу «Идиота». Подумал, что с названием Фёдору Михайловичу то-же как-то не повезло. Вспомнил ещё — из детства — «Тараканище» и — фу! — «Муху-Цокотуху», а также «Мойдодыра». В голове крутилась какая-то непри-ятная вещь Льва Толстого, но натолкнулся (уже потом, в богатой на информа-цию аннотации) на аргументы издательства и решил ничего больше не вспоми-нать. «Название романа кто-то воспримет как грубоватое и чернушное, но оно точно выражает суть произведения, и не более чернушно и вульгарно, чем, скажем, названия “Идиот” и “Живой труп”…»

Но про «Идиота» я первый подумал.

Да ладно, эти названия! Есть вещи более серьёзные. И тут оппоненты Николая Наседкина, отталкиваясь от известного «я не читал, но я скажу», гово-рят: это не может быть литературой. Это — журналистика. Ну и вообще, как это Коля Наседкин, который с улицы Интернациональной, из дома «на курьих ножках», который — ну вот же, вот — ходил тут ещё не так давно по Дому пе-чати, по 4-му этажу, по 6-му, на лифте... Про лифты, впрочем, я уже говорил. Короче, не должен он по определению создать что-то такое, заслуживающее внимания. Не Габриэль Гарсия Маркес, не Маринина и не Агата Кристи. Не-смотря на аннотацию, где сказано, что это роман с якобы напряжённым крими-нальным сюжетом.

Конечно, не Агата. И тем более не Маркес. Потому что какой же Агате могло прийти в голову перенести действие своей повести из благополучной Англии в Центральное Черноземье? Какая же Агата в таких подробностях, с таким знанием деталей и любовью могла написать следующее:

«Я выхожу на белый свет, на апрельское безудержное солнце. Дом наш (Повторюсь: на «курьих ножках». — В. С.) громоздится в самом центре города. По радиусу, буквально в двух шагах — вокзал, рынок, библиотека, универси-тет, театр, местный Белый дом, два ресторана (Теперь ни одного. — В. С.), па-мятник великому вождю, барановский пешеходный Арбат, именуемый здесь улицей Коммунистической (Автор прозрачно намекает на Коммунальную. — В. С.)... Хотя из окон моих, кои смотрят во двор, виднеется панорама частных хибар, особняков и усадебок с садами, гаражами, сараями...»

Или:

«В самом Баранове, когда увидел я его впервые почти пятнадцать лет то-му, действительно наиболее приличными оказались только две улицы: Интер-национальная и Советская...»

Я знаю, что кое-кому не понравилось и название города — Баранов. И ясно, почему. На слух звучит непатриотично, возможно, даже оскорбительно: «город баранов». Ну хорошо — а «город козлов» лучше? Однако ж ничего, жи-вут же люди в Мичуринске, не забывая при этом: он и Козловом почти три века был. А что, какой-нибудь Бобруйск или Кривой Рог благозвучнее?

Так вот о нашем Баранове, ставшем ему родным, автор повествует, по-вторюсь, с любовью, проходящей красной нитью через весь роман, на многих и многих страницах. Кто больше и краснее?

Но — самое главное! Ни Агата, ни Маринина, не говоря уж о Маркесе, не могли бы так выпукло, так тонко, так ярко и ещё как-то так представить там-бовскому обывателю известных ему в большей или меньшей степени журнали-стов знакомого нам до боли Дома печати, а также читаемых всей Барановщи-ной писателей Карасина, Савченко и, конечно, Алевтинина. Или, например, пе-реходящего у Наседкина из романа в роман парторга редакции Федосея Моисеевича, неугомонного, неукротимого, правильного, неукоснительно про-водящего линию партии или любой другой власти и если колеблющегося, то только вместе с ней, с линией.

Нельзя сказать, что тепло вспоминает главный герой (кстати, Вадим Не-устроев его зовут), но вспоминает — о некоторых коллизиях между ним и ру-ководством обкома партии. Буквально штрихами даны портреты (или образы) его секретарей — товарищей Сусликова и Балабольского. Казалось бы, мелочь, а интересно.

Мне самому интересно, потому что 80-е и все 90-е я был, можно сказать, рядом с этим Неустроевым и людьми, которые теснятся теперь в романе. Меня там, на всякий случай, нет. Пока нет. Не выведен. А те, кто выведен, кто попал в эту историю, конечно, могут, но не все, обижаться. Мол, Наседкин, ты и пре-дупредить бы мог, что с нас пишешь. Мы бы, как говорят при неожиданных те-лесъёмках или — скрытой камерой, и причесаться успели...

Что ж, как есть, так и есть. Лохматые. И не получается так — сначала на черновик, а если надо — то и набело. Жить нужно проще. Не пыжиться. Не изображать из себя самого умного. Помнить надо, что глупости говорить мож-но. Только не торжественным тоном. И вообще быть самим собой.

А ещё роман очень познавательный. Ну откуда сотни две-три студентов-журналистов из ТГУ и ТГТУ узнают, чем жил эмгэувский (так у автора) журфак? Что у юношей и девушек были не только субботники, семинары и комсо-мольские собрания, но и кое-что ещё. Даже любовь.

Кто им так откровенно объяснит, что редакции состоят не из одних лишь гениальных, талантливых и очень одарённых людей, но и графоманов и без-дарных чиновников?

…Ну и что, скажет уже прочитавший «Алкаша», даже по старой привыч-ке между строк, — что, нет в книжке недостатков? Есть.

Кое-чего мне тоже не понравилось. Например, дилексемы, по-неустроевски говоря. Двойные слова: «мыть-полоскать», «сформировалась-налилась» (грудь), «смотрел-наблюдал», «накатило-нахлынуло» (вдохновение), «заставлял-упрашивал», «проживал-обитал»... На семьдесят восьмой дилексеме это начинает уже злить-раздражать. А их, наверное, сотни за две.

И перед тем как закончить, попытаюсь ответить на самый жгучий вопрос ещё не читавших книгу: а почему «Алкаш»? А потому, что про алкаша. Про ал-коголика. Про сильно злоупотребляющего человека.

Я боюсь теперь отпугнуть явно заинтригованного читателя, но вынужден предупредить: дети, вообще-то говоря, до 16 лет не допускаются.

Валерий Седых.